Это процессы, которые - в си-
лу особенностей той материи, в коей они происходят, -  выполняют  совер-
шенно особые функции самосохранения, саморегулирования, сбора информации
- и, самое главное, функцию воспроизведения необходимых для всего  этого
структур. Эти процессы могут иметь причинное объяснение; однако в  мате-
рии, структурированной иначе или менее сложно, они протекать не могут.
   В принципе так же, как соотносятся процессы и структуры живого с про-
цессами и структурами неживого, внутри органического мира  любая  высшая
форма жизни соотносится с низшей, от которой произошла.  Орлиное  крыло,
ставшее для нас символом всякого стремления ввысь,  -  это  "в  сущности
всего лишь" передняя лапа рептилии? Так же и человек - далеко не "в сущ-
ности всего лишь" обезьяна.
   Один сентиментальный мизантроп изрек часто повторяемый афоризм: "Поз-
нав людей, я полюбил зверей". Я утверждаю  обратное:  кто  по-настоящему
знает животных, в том числе высших и наиболее родственных нам, и  притом
имеет хоть какое-то понятие об истории развития животного  мира,  только
тот может по достоинству оценить уникальность человека. Мы - самое  выс-
шее достижение Великих Конструкторов эволюции на Земле, какого  им  уда-
лось добиться до сих пор; мы их "последний  крик",  но,  разумеется,  не
последнее слово. Для естествоиспытателя запрещены любые абсолютные опре-
деления, даже в области теории познания. Они - грех против Святого  Духа
лаута ре'1, великого учения Гераклита, что нет ничего статичного, но все
течет в вечном становлении.
   Возводить в абсолют и объявлять венцом творения сегодняшнего человека
на нынешнем этапе его марша сквозь время - хочется надеяться,  что  этот
этап будет пройден поскорее - это для натуралиста самая кичливая и самая
опасная из всех необоснованных догм. Считая человека окончательным подо-
бием Бога, я ошибусь в Боге. Но если я не забываю о том, что чуть ли  не
вчера (с точки зрения эволюции) наши предки еще были самыми обыкновенны-
ми обезьянами из ближайших родственников шимпанзе, - тут я могу  разгля-
деть какой-то проблеск надежды.
   Не нужно слишком большого оптимизма, чтобы предположить, что из  нас,
людей, может возникнуть нечто лучшее и высшее.  Будучи  далек  от  того,
чтобы видеть в человеке подобие Божие, лучше которого ничего быть не мо-
жет, я утверждаю более скромно и, как мне кажется, с большим почтением к
Творению и его неиспользованным возможностям: связующее звено между  жи-
вотными и подлинно человечными людьми, которое долго ищут и никак не мо-
гут найти, - это мы\ Первое препятствие к человеческому  самопознанию  -
нежелание верить в наше происхождение от  животных  -  основано,  как  я
только что показал, на незнании или на неверном понимании сущности орга-
нического творения. Поэтому просвещение может его устранить, по  крайней
мере в принципе. То же относится и ко второму, на котором мы сейчас  ос-
тановимся подробнее, - к антипатии против причинной обусловленности  ми-
ровых процессов. Но в этом случае устранить недоразумение гораздо  труд-
нее.
   Его корень - принципиальное заблуждение, будто некий процесс, если он
причинно определен, не может быть в то же время направлен  к  какой-либо
цели. Конечно же, во Вселенной существует бесчисленное  множество  явле-
ний, вовсе не целенаправленных, в отношении которых вопрос "Зачем?" дол-
жен остаться без ответа, если только нам не захочется  найти  его  любой
ценой; и тогда мы в неумеренной переоценке собственной значимости,  нап-
ример, воспринимаем восход Луны как ночное освещение в  нашу  честь.  Но
нет такого явления, к которому был бы неприложим вопрос о его причине.
   Как уже говорилось в 3-й главе, вопрос "Зачем?"  имеет  смысл  только
там, где работали Великие Конструкторы или сконструированный  ими  живой
конструктор. Лишь там, где отдельные части общей системы специализирова-
лись при "разделении труда" для выполнения различных,  дополняющих  друг
друга функций, там разумен вопрос "Зачем? ". Это относится и к жизненным
процессам, и к тем неживым структурам и функциям, которые жизнь постави-
ла на службу своим целям: например, к машинам, созданным людьми. В  этих
случаях вопрос "Для чего?" не только разумен, но и необходим. Нельзя до-
гадаться, по какой причине у кошки острые когти, если не знать, что лов-
ля мышей - это специальная функция, для которой они созданы.
   Но ответ на вопрос "Для чего?" отнюдь не делает излишним вопрос  "По-
чему? "; это обсуждалось в начале 6-й главы о  Великом  Парламенте  Инс-
тинктов. Я покажу на примитивном сравнении, что  эти  вопросы  вовсе  не
исключают друг друга. Я еду на своей старой машине через  страну,  чтобы
сделать доклад в дальнем городе, что является целью  моего  путешествия.
По дороге размышляю о целесообразности, о "финалистичности" машины и  ее
конструкции - и радуюсь, как хорошо она служит цели моей поездки. Но тут
мотор пару раз чихает и глохнет. В этот момент я с  огорчением  понимаю,
что мою машину движет не цель. На ее несомненной финалистичности  далеко
нс уедешь; и лучшее, что я смогу сделать, -  это  сконцентрироваться  на
естественных причинах ее движения и разобраться, в каком  месте  наруши-
лось их взаимодействие.
   Насколько ошибочно мнение, будто причинные и целевые взаимосвязи иск-
лючают друг друга, можно еще нагляднее показать на примере "царицы  всех
прикладных наук" - медицины. Никакой "Смысл Жизни", никакой  "Всесоздаю-
щий Фактор", ни одна самая важная неисполненная  "Жизненная  Задача"  не
помогут несчастному, у которого возникло воспаление  в  аппендиксе;  ему
может помочь молоденький ординатор хирургической  клиники,  если  только
правильно продиагностирует причину расстройства. Так что целевое и  при-
чинное рассмотрение жизненных процессов не только не исключают друг дру-
га, но вообще имеют смысл лишь в совокупности. Если бы человек не  стре-
мился к целям, то не имел бы смысла его вопрос о причинах;  если  он  не
имеет понятия о причинных взаимосвязях, он бессилен направить события  к
нужной цели, как бы хорошо он ее ни представлял.
   Такая связь между целевым и причинным рассмотрением явления жизни ка-
жется мне совершенно очевидной, однако иллюзия их несовместимости оказы-
вается для многих совершенно непреодолимой.  Классический  пример  тому,
насколько подвержены этому заблуждению даже великие  умы,  содержится  в
статьях У. Мак-Дугалла, основателя  "психологии  цели".  В  своей  книге
"Очерки психологии" он отвергает все причинно-психологические объяснения
поведения животных с одним-единственным исключением: то нарушение  функ-
ции ориентирования по световому компасу, которое заставляет насекомых  в
темноте лететь на пламя, он объясняет с помощью так  называемых  тропиз-
мов, т.е. на основе причинного анализа механизмов ориентирования.
   Вероятно, люди так сильно боятся причинного исследования потому,  что
их мучает безрассудный страх, будто полное проникновение в причины явле-
ний может обратить в иллюзию свободу человеческой воли, свободу  хотеть.
Конечно, тот факт, что человек может сам чего-то  хотеть,  так  же  мало
подлежит сомнению, как и само его существование. Более глубокое  проник-
новение в физиологические причинные взаимосвязи  собственного  поведения
ничего не может изменить в том, что человек хочет; но может внести изме-
нения в то, чего он хочет.
   Только при очень поверхностном рассмотрении свобода воли кажется сос-
тоящей в том, что человек - совершенно не связанный никакими законами  -
"может хотеть, чего хочет". Такое может померещиться  только  тому,  кто
из-за клаустрофобии бежит от причинности. Вспоминается,  как  алчно  был
подхвачен принцип неопределенности  из  ядерной  физики,  "беспричинный"
выброс квантов; как на этой почве строились теории, которые должны  были
посредничать между физическим детерминизмом и верой в свободу воли, хотя
и оставляли ей жалкую свободу игральной кости, выпадающей чисто  случай-
но. Однако нельзя всерьез говорить о свободной воле, представляя ее  как
произвол некоего безответственного тирана, которому  предоставлена  воз-
можность определять все наше поведение. Сама свободная воля наша  подчи-
нена строгим законам морали, и наше  стремление  к  свободе  существует,
между прочим, и для того, чтобы препятствовать  нам  подчиняться  другим
законам, кроме именно этих. Примечательно, что боязливое чувство  несво-
боды никогда не вызывается сознанием, что наши поступки  так  же  жестко
связаны законами морали, как физиологические процессы  законами  физики.
Мы все единодушны в том, что наивысшая и прекраснейшая свобода  человека
идентична моральному закону в нем. Большее  знание  естественных  причин
собственного поведения может только приумножить возможности  человека  и
дать ему силу претворить его свободную волю в поступки; однако это  зна-
ние никак не может ослабить его стремления. И если - в утопическом  слу-
чае окончательного успеха причинного анализа, который в принципе  невоз-
можен, - человеку удалось бы полностью раскрыть причинные связи всех яв-
лений, в том числе и происходящих в его собственном организме, -  он  не
перестал бы хотеть, но хотел бы того же самого, чего  "хотят"  свободные
от противоречий Вселенский закон, Всемирный разум, Логос. Эта идея чужда
лишь современному западному мышлению; древнеиндийским философам и  сред-
невековым мистикам она была очень знакома.
   Я подошел к третьему великому препятствию на пути самопознания  чело-
века: к вере, глубоко укоренившейся в нашей западной культуре, будто ес-
тественно объяснимое ценности не имеет. Эта вера происходит из утрирова-
ния кантианской философии ценностей, которая  в  свою  очередь  является
следствием идеалистического разделения мира на две части. Как уже указы-
валось, страх перед причинностью, о котором мы только что говорили,  яв-
ляется одним из эмоционально мотивированных оснований для высокой оценки
непознаваемого; однако здесь замешаны  и  другие  неосознанные  факторы.
Непредсказуемо поведение Властителя, Отца, в образе которых всегда  при-
сутствует какая-то доля произвола и несправедливости. Непостижим  приго-
вор Божий. Если нечто можно естественным образом объяснить, им  можно  и
овладеть; и вместе со своей непредсказуемостью оно  часто  теряет  почти
всю свою ужасность. Из перуна - который Зевс метал по своему  произволу,
не поддающемуся никакому разумению, - Бенждамен Франклин сделал  простую
электрическую искру, и громоотвод защищает от нее наши дома.
   Необоснованное опасение, что причинное постижение  природы  может  ее
развенчать, является вторым главным мотивом страха  перед  причинностью.
Так возникает еще одна помеха исследованию, которая тем сильнее, чем вы-
ше в человеке благоговение перед  красотой  и  величием  Вселенной,  чем
прекраснее и значительнее кажется ему какое-то явление природы.
   Запрет исследований, происходящий из этой  трагической  причины,  тем
опаснее, что он никогда не переступает порог сознания. Спросите - и каж-
дый с чистой совестью отрекомендуется поклонником естественных наук. Бо-
лее того, такие люди могут и сами быть крупными  исследователями  в  ка-
кой-то ограниченной области; но в подсознании они  решительно  настроены
не заходить в попытках научного исследования в границы того, к чему  от-
носятся с благоговением. Возникающая таким образом ошибка состоит  не  в
том, что допускается существование непознаваемого. Никто не знает  лучше
самих ученых, что человеческое познание не безгранично; но оно постоянно
доказывает, что мы не знаем, где проходит, его граница. "В глубь  Приро-
ды, - писал Кант, - проникают исследование и анализ  ее  явлений.  Неиз-
вестно, как далеко это может повести в  будущем".  Возникающее  подобным
образом препятствие к исследованию является совершенно произвольной гра-
ницей между познаваемым и уже не познаваемым. Многие отличные натуралис-
ты испытывали такое благоговение перед жизнью и  ее  особенностями,  что
проводили границу у ее возникновения. Они предполагали особую  жизненную
силу, некий направляющий всесоздающий фактор, который нельзя признать ни
необходимым, ни достаточным для  научного  объяснения.  Другие  проводят
границу там, где, по их ощущению, человеческое достоинство требует прек-
ратить все попытки естественного объяснения.
   Как относится или как должен относиться к действительным границам че-
ловеческого познания настоящий ученый, я понял  в  ранней  молодости  из
высказывания одного крупного биолога, которое наверняка не было обдумано
заранее. Никогда не забуду, как  Альфред  Кюн  делал  однажды  доклад  в
Австрийской академии наук и закончил его словами Гете:  "Высшее  счастье
мыслящего человека - постичь постижимое и спокойно  почитать  непостижи-
мое". Сказав это, он на миг задумался, потом протестующе поднял  руку  и
звонко, перекрывая уже начавшиеся аплодисменты, воскликнул: "Нет, госпо-
да! Не спокойно, а не спокойно!" Настоящего естествоиспытателя можно оп-
ределить именно по его способности уважать то  постижимое,  которое  ему
удалось постичь, не меньше чем прежде. Ведь именно  из  этого  вырастает
для него возможность хотеть, чтобы было постигнуто то, что  кажется  не-
постижимым; он совершенно не боится развенчать природу проникновением  в
причины ее явлений. Впрочем, природа - после научного  объяснения  како-
го-либо из ее процессов - никогда не оставалась в положении  ярмарочного
шарлатана, потерявшего репутацию волшебника. Естественно-причинные взаи-
мосвязи всегда оказывались еще прекраснее и значительнее, чем самые кра-
сивые мифические толкования.
   Знаток природы не может  испытывать  благоговения  к  непознаваемому,
сверхъестественному; для него существует лишь одно чудо, и состоит оно в
том, что решительно все в мире, включая и наивысший расцвет жизни,  воз-
никло без чудес в обычном смысле этого слова. Вселенная утратила бы  для
него свое величие, если бы ему пришлось узнать, что какое-то  явление  -
скажем, поведение благородного человека, направляемое разумом и моралью,
- может происходить лишь при нарушении вездесущих и  всемогущих  законов
единого Всего.
   Чувство,  которое  испытывает  натуралист  по  отношению  к  великому
единству законов природы, нельзя выразить лучше, чем словами: "Две  вещи
наполняют душу все новым и растущим изумлением: звездное небо надо  мною
и моральный закон во мне". Изумление и благоговение не помешали Иммануи-
лу Канту найти естественное объяснение закономерностям звездного неба, и
притом именно такое, которое исходит из  его  происхождения.  Мы  и  мо-
ральный закон рассматриваем не как нечто данное a priori, но  как  нечто
возникшее естественным путем, - точно так же, как он рассматривал законы
неба. Он ничего не знал о великом становлении органического  мира.  Быть
может, он согласился бы с нами?
 
 
 
   13. СЕ ЧЕЛОВЕК
 
 
   Я на то, с ноги снимая свой сапог, ему ответил:
   "Это, Демон, страшный символ человека: вот нога из грубой  кожи;  то,
что больше не природа, но и в дух не превратилось;  нечто  меж  звериной
лапой и сандалией Гермеса".
 
   Христиан Моргенштерн
 
 
   Предположим, что некий беспристрастный этолог сидит на какой-то  дру-
гой планете, скажем на Марсе, и наблюдает социальное поведение  людей  с
помощью зрительной трубы, увеличение которой слишком мало,  чтобы  можно
было узнавать отдельных людей и прослеживать их  индивидуальное  поведе-
ние, но вполне достаточно, чтобы наблюдать такие  крупные  события,  как
переселение народов, битвы и т.п. Ему никогда не пришло бы в голову, что
человеческое поведение направляется разумом или, тем более,  ответствен-
ной моралью.
   Если предположить, что наш внеземной наблюдатель - это  чисто  интел-
лектуальное существо, которое само лишено каких-либо инстинктов и ничего
не знает о том, как функционируют инстинкты вообще и агрессия в частнос-
ти, и каким образом их функции могут нарушаться, ему было бы  очень  не-
легко понять историю человечества. Постоянно повторяющиеся события  этой
истории нельзя объяснить, исходя из человеческого разума.  Сказать,  что
они обусловлены тем, что обычно называют "человеческой натурой",  -  это
пустые слова. Разумная, но нелогичная человеческая натура заставляет две
нации состязаться и бороться друг с другом, даже когда их не вынуждает к
этому никакая экономическая причина;  она  подталкивает  к  ожесточенной
борьбе две политические партии или религии,  несмотря  на  поразительное
сходство их программ всеобщего благополучия; она  заставляет  какого-ни-
будь Александра или Наполеона жертвовать миллионами своих подданных ради
попытки объединить под своим скипетром весь мир.  Примечательно,  что  в
школе мы учимся относиться к людям, совершавшим все эти дикости, с  ува-
жением; даже почитать их как великих мужей. Мы приучены  покоряться  так
называемой политической мудрости государственных руководителей - и  нас-
только привыкли ко всем таким явлениям, что большинство из нас не  может
понять, насколько глупо, насколько вредно для человечества  историческое
поведение народов.
   Но если осознать это, невозможно уйти от вопроса: как же  получается,
что предположительно разумные существа могут вести себя столь неразумно?
Совершенно очевидно, что здесь должны действовать  какие-то  подавляющие
сильные факторы, способные полностью вырывать управление у человеческого
разума и, кроме того, совершенно не способные учиться на опыте. Как ска-
зал Гегель, уроки истории учат нас, что народы и правительства ничему не
учатся у истории и не извлекают из нее никаких уроков.
   Все эти поразительные противоречия находят естественное объяснение  и
полностью поддаются классификаци, если заставить себя осознать, что  со-
циальное поведение людей диктуется отнюдь не только разумом и культурной
традицией, но по-прежнему подчиняется еще и тем закономерностям, которые
присущи любому филогенетически возникшему поведению; а эти закономернос-
ти мы достаточно хорошо узнали, изучая поведение животных.
   Предположим теперь, что наш наблюдатель-инопланетянин -  это  опытный
этолог, досконально знающий все, что кратко изложено в  предыдущих  гла-
вах. Тогда он должен сделать неизбежный вывод, что  с  человеческим  об-
ществом дело обстоит почти так же, как с обществом крыс, которые так  же
социальны и миролюбивы внутри замкнутого клана, но сущие дьяволы по  от-
ношению к сородичу, не принадлежащему к их собственной партии.  Если  бы
наш наблюдатель на Марсе узнал еще и о демографическом  взрыве,  о  том,
что оружие становится все ужаснее, а человечество  разделилось  на  нес-
колько политических лагерей, - он оценил бы наше будущее не более  опти-
мистично, чем будущее нескольких враждебных крысиных стай на почти опус-
тошенном корабле. Притом этот прогноз был бы еще слишком хорош, так  как
о крысах можно предсказать, что после Великого Истребления их  останется
достаточно, чтобы сохранить вид; в отношении людей, если будет использо-
вана водородная бомба, это весьма проблематично.
 
 
   В символе Древа Познания заключена глубокая истина.
   Знание, выросшее из абстрактного мышления, изгнало человека из рая, в
котором он, бездумно следуя своим инстинктам, мог делать все,  чего  ему
хотелось. Происходящее из этого мышления вопрошающее экспериментирование
с окружающим миром подарило человеку его первые орудия:
   огонь и камень, зажатый в руке. И он сразу же употребил их для  того,
чтобы убивать и жарить своих собратьев. Это доказывают находки на стоян-
ках синантропа: возле самых первых следов использования огня лежат разд-
робленные и отчетливо обожженные человеческие кости. Абстрактное  мышле-
ние дало человеку господство над всем вневидовым окружением и тем  самым
спустило с цепи внутривидовой отбор; а мы уже знаем, к чему  это  обычно
приводит. В "послужной список" такого отбора нужно, наверно,  занести  и
ту гипертрофированную агрессивность, от которой мы страдаем  и  сегодня.
Дав челов