новую  нотку  в  разговор,  тихонько  сказав  в
последний момент (при этом она опустила глазки):
   - В будни мы бываем совершенно одни...
   Я понял, что приличия требовали повторить визит.
   Я был у них после этого несколько раз.
   Когда я думаю об этих посещениях виллы Эльсинор, я  вижу  себя  как  бы
смотрящим сквозь темную газовую завесу,  в  надежде  обнаружить  ближнего,
который, может быть,  за  ней  скрывается.  В  интонациях  голоса  младшей
Андерсен мне почудилось  обещание  какой-то  мистической  женской  дружбы,
которой душа мужчины постоянно алчет и жаждет, и  этого  обещания  она  не
выполнила, даже не повторяла и, может быть, вовсе и не давала  его.  Но  я
жил этой надеждой  в  Ресифи.  Я  приходил  якобы  для  того,  чтобы  быть
четвертым партнером в теннисной партии, играя с двумя дочерьми и  мамашей,
ибо в будни обрученные с девицами бразильцы были заняты в  городе  делами.
Андерсен корчил из себя англомана и прогрессивную личность, и  дочери  его
пользовались свободой, совершенно немыслимой в  Бразилии  в  те  довоенные
дни.  Они  даже  разъезжали  на  велосипедах  по  сравнительно  безопасным
маршрутам, в развевающихся  юбках,  открывавших  лодыжки,  и  воротничках,
открывавших шею. И умели спрягать чудесный английский глагол "флиртовать".
Можно было предположить, что  младшая  сестра  флиртует  со  мной,  и,  уж
конечно, трудно было придумать более "английскую" ситуацию.
   Но дальше этого я  не  пошел.  Мне  так  и  не  удалось  проникнуть  за
таинственную завесу.
   Однажды в саду, когда я находился наедине с  младшей,  мне  показалось,
что она не прочь, чтобы я поцеловал ее, но я упустил этот случай, не успев
проверить, так ли это. Возможно, что она  сочла  меня  непредприимчивым  и
решила больше не  подавать  мне  повода.  Сейчас  я  не  могу  в  точности
припомнить, что навело меня на эту мысль и вызвало эти колебания. И трудно
себе представить, что за "треугольник" получился бы у нас,  если  бы  этот
поцелуй был дан и возвращен. Я покупал ей и ее сестре шоколад, а матери  -
огромные   букеты   цветов.   Мы   отбивали   ракеткой   теннисные   мячи,
перебрасывались отрывочными фразами на скверном французском языке и  снова
брались за теннис, чтобы избавиться от необходимости говорить.  Беседовали
мы не для того, чтобы что-нибудь  сообщить  друг  другу,  а  только  чтобы
скрыть то обстоятельство, что нам решительно не о чем говорить. Призрачное
обещание развеялось, как дым, и когда "Золотой  лев"  кончил  разгрузку  и
погрузку и был готов к отплытию, я так же был склонен ехать дальше, как  и
весь наш экипаж.
   Совершенно    необычное    настроение,    похожее     на     сдержанную
благожелательность, царило на  пароходе,  когда  город,  покидаемый  нами,
потонул в зареве заката. Был  чудесный  тихий  вечер;  погода  по-прежнему
стояла прекрасная. Я спросил второго помощника, удалось ли ему развлечься,
и он ответил, что на его долю выпало слишком много ответственной работы  и
он провел всего три ночи на берегу. Он  любезно  пробурчал  что-то  насчет
апатичности штурмана и бесполезности третьего помощника; механик, когда  я
показал ему купленные мной  книги,  без  всякой  враждебности  изрек  свое
порицание "этой  макулатуре".  Штурман  согласился  со  мной,  что  Ресифи
крупный железнодорожный центр, а  третий  помощник,  без  просьбы  с  моей
стороны, подал мне соль, Но капитан оставался непреклонным.
   Это меня прямо бесило. Обычно он громко прихлебывал суп  за  обедом,  и
вдруг мне пришло в голову проделать такую же точно штуку со  своим  супом.
Все оторопело на меня уставились, а капитан  покосился  в  мою  сторону  с
каким-то злобным интересом.
   Я неторопливо доел свой суп, причем финал был  особенно  шумный.  Потом
хладнокровно положил ложку на стол и стал терпеливо, с  самым  равнодушным
видом выжидать, когда капитан кончит есть. Он доел суп совсем беззвучно, и
лицо у него было  багровое.  Старший  помощник  и  механик  поспешили  его
выручить, как ни в чем не бывало  затеяв  разговор,  к  тому  же  помощник
закашлялся. Мидборо был ошеломлен,  но,  встретившись  с  ним  глазами,  я
прочел в его взгляде уважение, смешанное с ужасом.
   В тот момент мне казалось, что  меня  осенила  блестящая  мысль,  но  в
ночные часы на меня находили сомнения, и я был недоволен собой.
   Я позволил себе непристойную, омерзительную выходку, и мне было стыдно.
Я ненавидел и презирал капитана, стараясь преодолеть страх, какой  он  мне
внушал, а вот и сам опустился до его уровня. И все же я боялся его. Нет, я
недостоин называться Блетсуорси!



5. ПЕРЕХОД ДО РИО

   Я остановился так подробно на этих первых неделях плавания потому,  что
хотел по возможности обрисовать обстановку я условия, в  которых  медленно
развивалось мое душевное заболевание. Ибо весь мой  рассказ,  по  существу
говоря, не что иное, как история психической болезни.
   После пережитого мною надлома воли и помрачения памяти я думал, что это
была лишь неприятная  случайность  и  мне  удастся  вполне  оправиться.  Я
согласился с мнением, что стоит мне  порвать  с  Оксфордом  и  Лондоном  и
начать новую жизнь - и все пойдет хорошо;  но  теперь  на  меня  нахлынули
сомнения, и в бесконечно  долгие  часы  бессонницы  я  пытался  доискаться
причин обрушившейся на меня беды и делал всевозможные предположения.
   На меня угнетающе подействовала перемена погоды, после  Пернамбуку  она
сильно испортилась, и к  смятению  мыслей  и  чувств  присоединился  чисто
животный страх. Казалось, стихии вступили в заговор с людьми и  обрушились
на меня, подрывая во мне мужество и самоуверенность. Неужели  я  заболеваю
морской  болезнью?  Этого  еще  не  хватало!  Теперь  я   стану   всеобщим
посмешищем.
   Напрасно старался я отогнать эти мысли.
   Чтобы подчинить себе непокорную диафрагму,  я  пробовал  по-дилетантски
применять методы "христианской науки". Предвосхищая  систему  самовнушения
Куэ, я то и дело повторял: "Я не заболею морской болезнью!  Я  не  заболею
морской болезнью!" А за обедом в тот же день решил,  что  заболеваю,  и  с
позором выскочил из-за качающегося стола.
   Ночью шторм усилился. Каюта моя все сильнее  качалась  и  скрипела,  ее
подбрасывало кверху, швыряло из  стороны  в  сторону;  я  чувствовал,  что
корабль уже не может  быть  для  меня  твердым,  надежным  оплотом.  Каюта
прыгала, металась, поднималась все выше и выше, но стоило мне  примириться
с ее стремлением ввысь, как она, взвившись на дыбы, на мгновение  замирала
как бы в задумчивости и стремглав летела в бездну. Или  внезапно  ложилась
набок. Корабль, как  огромный  штопор,  ввинчивался  в  пучину.  Потом  он
прикидывался ярмарочными качелями. Затем новое превращение: он  становился
лифтом, который испортился и летит вниз, проваливаясь в бездонный колодец.
Или - вагонеткой  фуникулера,  медленно  совершающей  головоломный  спуск.
Тогда неприятные ощущения сменялись чувством нарастающего  ужаса.  Корабль
то и дело отчаянно встряхивало. Вспененная волна врывалась  в  каюту,  как
заблудившаяся  собака  в  поисках  хозяина,  металась  из  угла  в   угол,
промачивала все насквозь и убегала. Все неприкрепленные  предметы  прыгали
по каюте. Мои ботинки были подхвачены волной и унесены в море; я  вывихнул
себе кисть руки  и  ушиб  колено.  Фляга  с  водой  отделилась  от  стола,
ударилась об стену, разлетелась вдребезги, и ее осколки  метались  во  все
стороны, грозя моим рукам и  ногам.  Пять  суток  прожил  я  в  этом  аду.
Мало-помалу я начал есть, хотя приступы тошноты все еще меня мучили. Я пил
горячий кофе все с большим удовольствием и жадно проглатывал хлеб, который
приносил мне Ветт.
   Четыре или пять дней я провел у себя в каюте во время шторма, и обо мне
все позабыли, кроме Ветта, вездесущего стюарда, да как-то  раз  на  минуту
заглянул второй помощник, и  механик  задал  мне  несколько  вопросов,  на
которые не получил ответа; эти дни встают в  моем  воображении  как  вихрь
смутных, мучительных загадок, которые, в сущности, угнетали меня  и  до  и
после этого времени. Я ломал голову над этими загадками, метался  и  ерзал
по койке, а кошмарные образы  неотвязно  кружились  передо  мной.  Меня  и
тошнило, и хотелось есть. И только в отрывочных, бессвязных словах могу  я
поведать обо всем, что происходило со мной.
   Я старался осмыслить свое положение; корень зла, как мне казалось,  был
в том, что я вступил в жизнь с величайшей верой в себя, в человечество,  в
природу - и внезапно утратил эту веру. Я  перестал  верить  в  свои  силы.
Чуждый всем своим  ближним,  я  стал  бояться  их  и  теперь  находился  в
томительном разладе с окружающим меня негостеприимным миром. Я  и  понятия
не имел о своей слабости, о своем неумении приспособляться и защищаться, -
а тут как раз стихия и случай неожиданно ополчились на  меня.  Как  ужасно
было это протекавшее в одиночестве путешествие;  казалось,  ему  не  будет
конца. С моей стороны было сущим безумием отправиться в море. Зачем, зачем
повернулся я спиной к  своей  настоящей  среде?  Зачем  последовал  совету
старика Ферндайка? Раньше я был счастлив; если и не был счастлив в  полном
смысле этого слова, то, во всяком случае,  успел  приспособиться  к  своей
среде. Промокший до костей, изнемогая от  качки,  я  метался  по  скачущей
козлом койке, то и дело увертываясь  от  своих  вещей  и  мебели,  которые
нахально бросались на меня, и с удивлением думал о том,  что  некогда  мне
жилось хорошо и спокойно. Я ходил по твердой земле спокойными,  уверенными
шагами и дружески улыбался звездам.  Я  вспоминал  залитые  солнцем  холмы
Уилтшира  и  вечерние  улицы  Оксфорда,  как  нечто  неправдоподобное,  но
неизменно прекрасное. Неужели же все это было на самом деле? Да,  к  этому
миру, к благоустроенной жизни в центральной и южной Англии  я  был  вполне
приспособлен. Я принимал необходимые в обществе условности, доверял людям,
жил добропорядочно, легко  и  уверенно  чувствовал  себя  среди  них.  Мои
бедствия начались лишь после того, как я решительно порвал с этим миром. И
вот я все дальше и дальше отхожу от него!
   Да,  но  разве   можно   назвать   нормальным   мое   полное   неумение
приспосабливаться?
   Я  припоминаю,  как  у  меня  в  мозгу,  подобно  ритмическому  качанию
маятника, размеренно звучали слова:  "Нормально,  ненормально,  нормально,
ненормально, нормально?"
   Вот, например, у нас на  корабле  я  больше  всех  страдаю  от  морской
болезни. Интересно знать, испытывают ли другие это недомогание и  тошноту?
Приходилось ли им  раньше  так  страдать?  А  может  быть,  и  они  сейчас
страдают? Я присматривался к Ветту. А он-то вполне здоров? Он пошатывался.
Он ходил бледный, весь мокрый. Но добросовестно исполнял свои  обязанности
и приносил мне кофе.
   Меня непрестанно угнетало сознание своей полной непригодности к  жизни,
но неужели никто из этих людей не испытывал такой мрачной подавленности?
   Быть может, они грубее меня, более толстокожи?
   Откуда  такое  недружелюбие?  Неужели  оно  вызвано  моей   болезненной
застенчивостью, неумением  сходиться  с  людьми?  Или  же  это  происходит
потому, что я не могу думать ни о чем, кроме постигшей меня катастрофы?  Я
не знаю, умеют ли они действительно сходиться с людьми? Или,  может  быть,
они так же безмерно одиноки, как и я, только не сознают этого? Замечают ли
они, до чего они необщительны? Но если все они живут одиноко, то что же  в
таком случае человеческое общество, как не  иллюзия?  В  Оксфорде  человек
говорит: "Добрый день!", "Как дела?", надеясь получить дружелюбный  ответ.
Да полно, так ли это? Быть может, это нам только так кажется? И встречаешь
ли когда-нибудь сочувствие у людей? Вот, например,  если  теперь,  утратив
юность, я вернусь домой, найду ли я прежний Оксфорд, и Уилтшир, и дружбу?
   Да  в  конце  концов  дружба,  связывавшая  меня  с  Лайолфом  Грэвзом,
обернулась против меня и оказалась такой же пустой, как и любовь.  И  если
весь этот привлекательный мир был только сном и я пробудился от сновидений
лишь для того, чтобы ошалело метаться среди кипящих вод, то что ждет  меня
дальше?
   Помнится, несколько дней меня била лихорадка, и в бреду я  разговаривал
с Веттом. Но вот ветер стал быстро затихать, выглянуло ослепительно  яркое
солнце и просушило палубу нашей железной посудины; треск и  стоны  корабля
обрели обычный ритм,  тяжелые  прыжки  волн  сменились  мерной  и  плавной
пляской и постепенно перешли в тихую зыбь.  Я  почувствовал,  что  ко  мне
вновь вернулись аппетит и силы. Ветт помог мне привести в порядок каюту, я
сбрил, морщась от боли, отросшую жесткую щетину,  переменил  белье,  надел
чистый воротничок, повязал галстук и вышел к обеду.
   - Возвращаетесь к жизни? - приветливо проговорил механик, не переставая
жевать. - Теперь вы знаете, что такое море!
   - А вот как обогнем мыс Горн, так будет еще почище,  -  сказал  старший
помощник.
   - Хотите бобов? - предложил Ветт, протягивая консервную банку.
   - С удовольствием!
   До чего вкусные и сытные были эти бобы!
   - У меня была книга, - начал механик, - где говорилось о силе прилива и
волн. Эта сила прямо-таки ужасна. В книге были вычисления. Правда, я их не
совсем  понял,  но  цифры  меня  потрясли.  Представьте  себе,  что   если
использовать силу волны, можно построить огромную башню, пустить в ход все
поезда в Европе и осветить электричеством чуть не  весь  мир.  И  все  это
пропадает даром! Ну, не чудо ли это?
   - Не верьте этому, - сказал штурман.
   - Ну, положим, с математикой не поспоришь, - возразил механик.
   - Мы скользим по поверхности вещей, - сказал я, но, кажется,  никто  не
оценил моего замечания.
   -  А  вот  я  знаю  одно  местечко  возле  Нью-Хэвена,  где   пробовали
использовать приливы, - с усилием выговорил третий помощник.
   - И затея провалилась? - спросил старший помощник.
   - Ни черта не вышло, сэр.
   - Так я и думал, - отвечал старший помощник. - А зачем им  понадобилось
использовать приливы?
   - Не знаю, сэр!
   - Они и сами того не знали, - с величайшим презрением отозвался старший
помощник.
   Капитан не проронил ни слова. Он сидел неподвижно и глядел перед  собой
в пространство. Лицо у него было бледное, жесткое  и  казалось  еще  более
свирепым, чем обычно. Белесые ресницы прикрывали  его  глаза.  "О  чем  он
думает?" - недоумевал я.
   - Рио! - вдруг проговорил он. - Рио!
   Никто не ответил; да и что было отвечать?  И  он  ничего  не  прибавил.
Несколько мгновений старший помощник глядел  на  своего  товарища,  слегка
прищурив один глаз, потом снова принялся за еду.
   - Вы найдете в Рио сколько угодно  матросов  получше  наших,  -  сказал
механик, очевидно разгадав мысли капитана.



6. МАШИНЫ ИСПОРТИЛИСЬ

   Сначала мы прибыли в Рио, а затем Рио  преспокойно  вытолкнуло  меня  и
моих спутников в море, как это было в  Пернамбуку;  "Золотой  лев"  сильно
пропах кофе,  ромом  и  какой-то  растительной  гнилью  и  поплыл  дальше,
навстречу злоключениям и злодействам.
   Отплывая из Рио, я находился в  подавленном  состоянии  духа.  Здесь  я
чувствовал  себя  еще  более  одиноким,  и  мне  еще  труднее  было  найти
пристанище, чем в Ресифи. У меня не было  никаких  рекомендательных  писем
хотя бы к таким лицам, как Андерсен;  я  поселился  один  во  второсортной
гостинице и развлекался, как умел, -  в  сущности,  весьма  неумело.  Меня
поразил  этот  большой  и  шумный  город,  тропическая  растительность   и
ослепительное  солнце,  широкий,  красивый  проспект,  -  я  позабыл   его
название, - своего рода Елисейские поля,  восхитили  бесконечные  виллы  и
чудесные пляжи.
   Я сделал изумившее меня открытие, что у жителей Южной  Америки  имеются
курорты с горячими водами куда веселее нашего Брайтона или Борнемута.  Спи
построили музей изящных искусств, где было  великолепное  собрание  картин
современных художников, и я часами простаивал там.  Очень  помогли  мне  и
кинотеатры,  большие,  прекрасные  кинотеатры.  Это  была   золотая   пора
кинематографии, когда без всякого  шума  и  рекламы  постоянно  показывали
Чарли Чаплина. Люди здесь  показались  мне  гораздо  более  счастливыми  и
благоденствующими, чем у нас в Англии. Я не прочь был  бы  развлечься,  но
находился в такой прострации, что ни с кем не сумел свести  знакомства.  У
меня были встречи с уличными женщинами,  о  которых  лучше  не  упоминать.
Какой превосходной и благотворной могла  бы  стать  профессия  куртизанки,
если бы к ней относились с уважением и если бы эти женщины  умели  утешать
одиноких людей, прибегающих к ним!  Но  я  не  мог  купить  ничего,  кроме
грубого хохота и неуклюжих попыток утолить желание. Я попробовал пить,  но
после моих похождений в Норвиче  у  меня  осталось  смутное  отвращение  к
хмелю. Все мое существо теперь взывало к  дружбе  и  жаждало  близости.  Я
бродил по этому богатому,  великолепному  городу  и  мучительно  спрашивал
себя: найдется ли в этой толпе,  казавшейся  такой  веселой  и  довольной,
человек, который сможет понять мою безумную жажду человеческого тепла? Или
же  это  просто  сборище  одушевленных  масок,  производящих   впечатление
расположенных друг к другу людей? Эти мысли угнетали меня.
   Во-первых, я не говорил по-португальски. Казалось бы, и без того  много
всяческих перегородок между людьми, а тут еще незнакомый язык.  Не  раз  я
слышал  английскую  речь   и   раза   два   видел   довольно   симпатичных
соотечественников, сначала - семейство  из  пяти  человек,  потом  -  чету
туристов, это были, как видно, новобрачные; я долго шел за ними по  пятам,
наконец они обратили на это внимание, и я показался им  подозрительным.  Я
как-то бессмысленно тащился за ними, даже не пытаясь  придумать  предлога,
чтобы заговорить и чем-нибудь их заинтересовать. Мое одиночество приобрело
характер какой-то одержимости и сковывало меня на каждом шагу.
   В конце концов, спрашивал я себя, что я могу  дать  этим  людям?  Ведь,
пожалуй, и сам я только маска.  Мне  еще  нужно  обрести  человечность  не
только в окружающем мире, но и в самом себе. Допустим, что эти приятные на
вид люди вдруг согрели бы меня лаской, пригласили бы позавтракать  с  ними
или пойти вместе на прогулку,  заставили  бы  меня  разговориться,  -  что
сказал бы я им? Чем бы я мог их занять и развлечь? Куда мы могли бы вместе
отправиться?
   И вот мы, обитатели корабля, снова на своих местах. Нас повлекло  назад
в море, как рабочего тянет на фабрику или горняка - в  шахту,  ибо  некуда
больше пойти и нечего делать.  Мы  вернулись  в  нашу  гремучую  тюрьму  и
поплыли через огромную гавань, направляясь в открытое море.
   В этот вечер эпитет  "гремучая  тюрьма"  весьма  подходил  к  "Золотому
льву".
   - Мистер Мидборо!  -  отважился  я  обратиться  ко  второму  помощнику,
который случайно оказался около меня. - Наши старые  часы  как-то  странно
тикают!
   - Так и вы это заметили? - сказал он.
   - Неужели что-нибудь случилось во время последнего шторма? -  продолжал
я. - Мне казалось, что машины были не в порядке еще  до  прибытия  в  Рио.
Слышны были какие-то перебои, но не так отчетливо, как сейчас.
   Он шагнул ко мне и задумчиво процедил сквозь зубы, словно  обращаясь  к
бразильским холмам:
   - Старик упрям, как осел. Раз уж он  сказал,  что  машины  выдержат  до
Буэнос-Айреса, так ему наплевать, что бы там  ни  говорил  механик,  ей-ей
наплевать.
   - Да разве машины сами не говорят? - заметил я.
   Мы перестали смотреть на берег и начали прислушиваться  к  прерывистому
ритму машин.
   - Разваливаются к черту! Каждый толчок может нас доконать... Нам  каюк?
Нет,  еще  плывем...  Колесо  погнулось.  Прислушайтесь-ка!  Машины  прямо
плавают в масле. Да разве на масле далеко уедешь? А механик сидит себе  да
книжки почитывает!
   Я ждал дальнейших откровений.
   - Послали каблограмму в Лондон, - продолжал он. - Капитан твердит свое,
а механик - свое. В Буэнос-Айресе встанем