исследовать  ту  часть  корабля,
которая оставалась над водой. Вскоре я с радостью  убедился,  что  мне  не
угрожает голод: съестных припасов  хватит,  пока  продержится  корабль,  а
корабль,  -  успокаивал  я  себя,  -  еще  продержится,  если  только   не
переменится погода, а может быть, выдержит и бурю. В конце концов, как  бы
ни была велика пробоина, она - в носовой части корпуса, переборка же цела.
В камбузе имелись дрова - значит, я даже смогу готовить себе горячую  еду.
Там же я нашел картофель, остатки овощей, сушеный лук и  мясные  консервы.
Продолжая свои исследования, я набрел на каюту капитана  и  вошел  в  нее.
Усевшись в его камышовое кресло, я стал  обдумывать,  как  бы  мне  с  ним
расквитаться.
   Одно из двух:  либо  корабль  прибьет  к  берегу,  либо  меня  подберет
какое-нибудь судно. Впрочем, есть и Другие,  менее  приятные  возможности.
Пожалуй, лучше всего написать записку о моем горестном положении и вложить
ее в бутылку. А еще лучше  -  написать  несколько  записок.  Этим  следует
заняться немедленно. Я стал обшаривать каюту, разыскивая бумагу и чернила,
и попутно заинтересовался вещами капитана, которые могли пролить  свет  на
загадочные черты его характера.
   Видимо, он мало читал, но зато -  о  ужас!  -  собрал  целую  коллекцию
порнографических  фотокарточек;  там  были  вырванные  страницы  и  номера
французских и испанских иллюстрированных журналов бульварного типа. Должно
быть, он смаковал эту литературу, так как некоторые места были подчеркнуты
карандашом. В студенческие годы я возмутился бы этим, но с тех  пор  успел
узнать, какие страшные бури  порой  потрясают  человеческий  организм,  и,
обнаружив неугасимо тлеющую, мучительную похоть в своем враге, даже слегка
смягчился и уже не так проклинал его за гнусное предательство.  Если  этот
человек полусумасшедший, то его помешательство, во всяком случае,  связано
с нормальными потребностями здорового организма. Он  возненавидел  меня  с
первой минуты. За что, спрашивается, он меня так ненавидел?  Разве  я  дал
ему какой-нибудь повод к такой ненависти?  Может  быть,  я  был  похож  на
кого-либо из его врагов или напоминал ему о каком-нибудь неприятном случае
из его прошлого?.
   Я перестал ломать голову над этой загадкой.  Его  картинную  галерею  я
сунул обратно в  ящик  и  начал  писать:  "Я,  нижеподписавшийся,  Арнольд
Блетсуорси..." - и добавил кое-какие  сведения  о  себе.  Я  сообщил  дату
своего отплытия из Лондона и некоторые подробности плавания.
   "Спустя несколько дней после отплытия  из  Рио  наши  машины  пришли  в
негодность. Корабль  перестал  слушаться  руля,  и  в  носовой  его  части
образовалась течь".
   Пока все шло гладко. Теперь - самое главное:
   "Некоторая враждебность ко мне со стороны капитана  постепенно  перешла
во взаимную ненависть..." - написал я и стал припоминать характерные черты
моих спутников и обстоятельства их бегства. "Какие, однако, у меня грязные
руки!" - заметил я и невольно вздрогнул.
   Я поплелся к себе в каюту, попутно заглядывая  в  каюты  моих  недавних
спутников. У механика оказался тайный склад сигар,  и  я  с  удовольствием
выкурил одну из  них.  В  куче  книг  самого  причудливого  содержания,  в
переплетах и без таковых, я нашел аккуратно собранные объявления  подписки
на девятое издание "Британской  энциклопедии"  на  всевозможных  условиях.
Против обозначения цен были набросаны какие-то  вычисления  карандашом,  -
очевидно, механик рассчитывал нагрузить этим умственным багажом корабль  и
меня в частности. Нора старшего  помощника  говорила  о  более  сухопутных
вкусах. Тут были библия, несколько коробок бумажных воротничков,  портреты
каких-то весьма непривлекательных лиц в рамках и фотография,  изображавшая
какой-то дом, на которой стояла дата и надпись: "Последний взнос  надлежит
сделать..."
   Рэдж унес свои карточки, и самым примечательным имуществом в его  каюте
оказались   забавные   игрушки,   купленные,   по-видимому,   в    подарок
какому-нибудь  ребенку  на  родине,  Мидборо,  как   видно,   интересовали
санитарные условия морских портов. Мне вдруг пришло в  голову:  а  ведь  я
занимаюсь шпионством! Я направился к себе в каюту.
   Там я вымыл руки, смыл грязь и кровь с  лица,  побрился  и  переоделся.
Теперь я почувствовал себя Арнольдом Блетсуорси, а не  грязной  скомканной
тряпкой, какой был  в  течение  долгого  ряда  дней.  Меня  даже  радовало
сознание, что я фактически хозяин  корабля  и  могу  делать  все  что  мне
вздумается. Я пошел в капитанскую каюту, чтобы докончить начатую жалобу, и
стал переписывать ее набело. Но вскоре мне показалось, что  каюта  слишком
пропахла капитаном; к тому же  я  чувствовал,  что  устал,  и  меня  стало
клонить ко сну. Оставив свою  жалобу  недописанной,  я  отправился  искать
места для сна. После  долгих  дней  ненастья  мне  хотелось  погреться  на
солнышке. Я перенес из каюты постельные принадлежности на верхнюю  палубу,
положил их возле трубы  и  разлегся  на  солнце.  Благодаря  вращательному
движению корабля казалось, что солнце  описывает  на  небе  спираль,  и  я
решил, что на палубе будет теплей всего. Тень трубы медленно  перемещалась
надо мной. Незаметно я заснул.
   Проснулся я весь дрожа, со странным ощущением,  что  капитан  находится
где-то  совсем  близко,  в  лодке,  и  руководит  затоплением  судна.  Мне
почудилось, что птицы уже не летают над кораблем и он все больше удаляется
от суши. Вероятно,  я  бредил.  Солнце  клонилось  к  закату.  Я  встал  и
потянулся. Эта часть палубы выше всего поднималась над водой,  и  я  решил
принести еще несколько одеял и провести здесь ночь.
   Я пошел на мостик, затем спустился на палубу - взглянуть,  не  осел  ли
корабль.  Помню,  я  долго  стоял  на  носу.  Наблюдения  привели  меня  к
неутешительным выводам. Без сомнения, корабль теперь сидел в воде  глубже,
чем раньше, и вдобавок слегка покачивался. Вода заливала палубу, и если бы
я захотел добраться до бака, мне пришлось бы шагать по колено в воде.  Или
этого я раньше не замечал, или воды в самом деле  прибыло.  Когда  корабль
накренялся, вода с чмоканьем вливалась  в  люки,  затем  медленно,  словно
нехотя, откатывалась назад, будто чувствовала себя на палубе как  дома.  Я
спустился по трапу с палубы в трюм, там было темно и жутко. Я  заглянул  в
машинное отделение - там также поблескивала вода.
   Уже начало смеркаться, когда я вспомнил о  лампе  Ветта  и  о  спичках.
Когда высыпали звезды  и  похолодало,  я  при  свете  лампы  разыскал  еще
несколько одеял. Но лужи морской воды на палубе тревожили  меня,  я  долго
лежал без сна, возле горевшей лампы, глядя на звезды.



13. РАЗМЫШЛЕНИЯ ОТВЕРЖЕННОГО

   Только ночью я начал сознавать всю безнадежность своего положения.
   Я уже давно понял, что отрезан от всего мира, но  не  в  состоянии  был
долго об  этом  думать.  Мое  сознание  было  опутано  сетью  всевозможных
привычек и ассоциаций, и я сразу не  сообразил,  что  теперь  я  один  как
перст. До сих пор я держал себя, как человек, который, испытывая кое-какие
затруднения, хочет свести счеты с врагом, покусившимся на его жизнь.  Днем
все выглядело по-другому, и я еще хорохорился.  Но  теперь  мне  пришло  в
голову, что, по существу говоря, со мной уже покончено и  мне  никогда  не
свести счетов с капитаном.
   Есть ли у меня шансы вернуться в мир  людей?  С  холодным  отчаянием  в
сердце я стал взвешивать эти возможности. Я был жив, здоров, вполне сыт  и
физически чувствовал себя куда лучше, чем раньше, но никогда прежде у меня
не было сознания такой полной отрешенности от всего мира. Я был так  далек
от человеческой суеты, как если бы очутился вне пределов нашей планеты.  Я
не знал в точности, где нахожусь, во всяком  случае,  где-то  много  южнее
Байя-Бланка,   последнего   сколько-нибудь   значительного   аргентинского
торгового порта. Было чрезвычайно мало шансов, что какое-нибудь каботажное
судно набредет на меня. К тому же меня отнесло слишком далеко на запад,  и
пароходы, огибающие мыс Горн, не могли на меня  наткнуться.  Будет  просто
чудо, если меня подберут прежде, чем разразится  новый  шторм  и  доконает
корабль. Наверняка доконает! Вовсе нет надобности, чтобы  открылась  новая
течь  или  треснула  переборка,  волны   покрупней   и   теперь   свободно
перекатываются через полубак - так глубоко осело судно.
   На какой-то срок я  даже  позабыл  о  своем  враге-капитане.  Я  хорошо
сознавал, что изолирован от остальных  людей  и  что  эта  изоляция  может
кончиться только моей гибелью. Однако я  как-то  не  вполне  осознал  этот
факт.  О  своем  положении  я  размышлял  так,  словно  готовился  кому-то
рассказать о нем. Может быть, наш разум не в состоянии до  конца  осознать
одиночество? Может быть, как уверяют современные ученые, процесс  мышления
всякий раз сопровождается неприметным движением губ и голосовых связок,  и
говорить мы можем, лишь обращаясь к кому-нибудь, хотя бы  к  воображаемому
собеседнику. Без сомнения, можно размышлять и в полном одиночестве, но  не
теряя при этом связи с окружающим миром.
   Я начал разговаривать сам с собою, испытывая странную раздвоенность,  -
ощущение, от  которого  я  никак  не  мог  отделаться:  казалось,  во  мне
перекликались два голоса.
   - Что же такое жизнь? - рассуждал я вслух. - Жизнь, которая  начинается
так таинственно в тепле и мраке и приходит вот к такому концу? Мне кажется
прямо невероятным, что меня занесло сюда  и  я  скоро  утону.  Но  почему,
собственно, это невероятно? Какие у меня объективные основания считать это
невероятным? Быть может, мне только потому кажется это невероятным, что до
сих пор у меня были самые превратные представления о действительности. Но,
по существу говоря, мне не следовало ожидать от жизни ничего  хорошего.  В
детстве, чтобы мы были смирными, послушными, добрыми  и  доверчивыми,  нам
внушают всякие радужные иллюзии, которые решительно ни на чем не основаны,
а когда мы узнаем правду жизни, мы оказываемся слишком  далеко  от  людей,
чтобы разоблачить этот обман. Меня  приучили  думать,  что,  если  я  буду
честен, трудолюбив и услужлив, на мою долю выпадет достаточно счастья и  я
буду вполне доволен своей жизнью. И вот тебе  на!  Похоже  на  то,  что  я
оказался жертвой какой-то скверной шутки! И сейчас, пока я невредим, сыт и
меня греет солнышко, -  быть  может,  в  последний  раз,  -  я  могу  даже
посмеяться над шуткой, которую надо мной сыграли!
   Вот как я разглагольствовал, обращаясь к  воображаемому  слушателю;  но
слушатель не отвечал.
   - Шутка? - громко сказал я и задумался.
   Если же это не шутка, то что же это такое, наконец? Ради чего  вся  эта
музыка? Что, если над этим чудовищным обманом даже некому смеяться?
   Некоторое время я сидел бездумно, потом стали  возникать  совсем  новые
мысли.
   - Но ведь обман, - рассуждал я, - создан  нами  самими.  Обман  кроется
внутри нас. Природа никогда ничего не обещает и не обманывает.  Мы  только
неправильно ее понимаем. Я слишком доверял людям, - это и привело меня  на
корабль, который станет моим смертным ложем. Судьба всегда более жестока и
сурова, чем нам угодно признавать. Жизнь  -  хрупкое  и  неразумное  дитя,
которое  не  оправдывает  возлагаемых  на  него  ожиданий.   Оно   падает,
разбивается. Какое же право оно имеет сетовать, что никто не  внемлет  его
воплям? Десять тысяч семян пропадают даром, прежде чем хоть одно  зернышко
даст росток; почему человек должен быть  исключением  из  этого  всеобщего
закона?
   Вот до чего я дофилософствовался  в  ту  ночь!  Помнится,  я  сидел  на
корточках, глубокомысленно размышляя о своем сходстве с семенем  растения.
По всему лицу земли рассеяны такие бесплодные  семена,  которые  с  ужасом
узнают о своей судьбе, когда уже слишком поздно  жаловаться  и  взывать  о
помощи. Жизнь, разбросавшая их наобум, идет своим чередом.
   Или я забыл дальнейшие свои  рассуждения,  или  кончилось  тем,  что  я
улегся поудобнее и заснул.



14. ТЕРПЕЛИВЫЙ СПУТНИК

   На следующее утро мои  мысли  приняли  другое  направление,  -  оставив
философию, я  снова  стал  думать  о  капитане.  Я  проснулся  в  скверном
настроении, которое отнюдь не улучшилось  после  того,  как  мне  пришлось
порядком  помучиться,  приготовляя  себе  кофе.   Капитан,   поклялся   я,
поплатится за все это.  После  кофе  я  развил  необычайную  деятельность:
настрочил жалобу в трех экземплярах, разыскал несколько уксусных и  винных
бутылок с крепкими пробками - я не доверял пивным пробкам - и основательно
их закупорил. Потом подошел к борту и швырнул бутылки, одну за другой, как
можно дальше  от  корабля.  Все  три  бутылки  нырнули,  всплыли  и  стали
покачиваться на волнах, горлышком кверху, оставаясь  на  месте.  Помнится,
меня слегка огорчило, что мои посланцы не отправились тотчас же спешно  на
север, туда, где царила цивилизация. Я воображал, что будет именно так. Но
бутылки оставались на месте и все время дрейфовали с кораблем, медленно  к
нему приближаясь, пока их не прибило к борту.
   Я был разочарован. Но мне уже совсем не  понравилось,  когда  я  увидел
темную блестящую спину, слегка изогнутую, с плавником вдоль хребта, она на
миг показалась из воды, едва раздался всплеск  третьей  бутылки.  Какая-то
рыба - я не сомневался, что  это  акула!  -  явилась  посмотреть,  что  за
предмет упал в море.
   Я уже примирился с мыслью, что вскоре, - не сейчас еще, но очень скоро,
-  погружусь  в  воду  и  утону,  но  я  представлял  себе,  что  утону  с
достоинством. Меня ничуть не соблазняла перспектива, очутившись в  волнах,
вступить в безнадежную схватку с акулой. Это было бы просто  омерзительно!
На время я даже перестал думать о том, что меня ждет неизбежная гибель,  и
вновь начал надеяться, что  в  конце  концов  меня  подберет  какое-нибудь
судно. Между тем я пристально и  взволнованно  всматривался  в  воду,  ища
новых признаков присутствия акулы.
   Мне стало ясно, что к акулам у меня своего рода врожденное  отвращение.
Совершенно такое же, как у некоторых людей  к  кошкам.  Удостоверившись  в
соседстве акулы (или акул), я уже не мог не думать о них. Должно быть, они
долго занимали мои мысли, ибо перед вечером я  пожертвовал  целым  кочаном
капусты, чтобы проверить, не ошибся ли я. Мне почудилась за кормой в  воде
какая-то длинная тень, настороженно застывшая; и вот я взял кочан,  -  это
была круглая красная головка капусты, из тех, что употребляют для  засола,
- и изо всех сил  швырнул  его  в  сторону  тени.  За  капустой  мне,  без
сомнения, пришлось спуститься в камбуз, но этот момент  выпал  у  меня  из
памяти.
   Когда раздался всплеск, тень зашевелилась, скрылась  из  глаз  и  опять
появилась, проделав спиральный поворот. Когда хищник  схватил  капусту,  я
увидел блестящее белое брюхо.  Сомнений  больше  не  было;  только  акула,
хватая, поворачивается на спину.
   Результат  моего  опыта  оказался  весьма  убедительным  и  далеко   не
отрадным.



15. ЗВЕЗДЫ-ЯЗЫЧНИЦЫ

   Чтобы отвлечься от мысли об акулах, я начал снова думать о капитане,  о
том, как я с ним расквитаюсь. Я представлял  себе  самые  разнообразные  и
весьма драматичные встречи то в городе, то в зале суда,  то  на  пустынном
острове, то на негостеприимном берегу. "Наконец-то мы встретились!"  Потом
я бросил об этом думать, так как сообразил, что такая  встреча  совершенно
неправдоподобна.  Тут  я  заставил  себя  размышлять  на   философские   и
религиозные темы, я долго сидел,  ломая  голову  над  этими  вопросами,  и
одергивал себя всякий раз, как  отвлекался  от  них,  возвращаясь  к  тому
непреложному факту, что стены помещения, где велась эта  дискуссия,  были,
можно сказать, оклеены обоями с изображением акул и капитанов.
   Я бился над вопросом, справедлива ли выпавшая мне судьба. Я усомнился в
справедливости не только своей  личной  участи,  но  и  судеб  всего  рода
человеческого. Отважные, грандиозные надежды, питавшие меня  в  юности,  я
объяснял обычной юношеской самонадеянностью  и  ставил  в  связь  со  всей
системой верований, при помощи которых  людей  убеждают  покоряться  своей
участи. В дни студенчества при мне  кто-то  упомянул  в  споре  про  книгу
Уинвуда Рида "Мартиролог человека", и я поспешил ее прочесть. Сейчас перед
моим умственным взором проходили одно за другим  мрачные  события  истории
человечества. Я видел, как жрецы развертывают перед народами вероучение за
вероучением, прикрывая ими,  как  завесой,  жестокую  действительность;  я
видел, как эта торговля надеждой то и дело срывается и вновь воскресает. Я
думал о длинной веренице моих предков, проходивших сквозь века, видел, как
они стремятся вперед, к этому  странному  финалу,  словно  их  притягивает
поджидающая свою добычу ненасытная пучина, - все идут и идут  под  палящим
солнцем и холодными звездами, свершающими свой извечный  круговорот.  Этот
образ показался мне символичным, - такова участь всего рода человеческого,
думалось мне. Ну, что ж, по крайней мере я умру без иллюзий!
   Я пытался припомнить верования моего детства:  любопытно,  что  от  них
сохранилось  в  моем  сознании?  Но  живучей  всего   оказалась   во   мне
бессознательная  уверенность   юности.   Единственная   всеобщая   религия
человечества, даже всего животного мира, сводится к  простейшему  догмату:
"Все обстоит благополучно", и мы верим в это до тех пор, пока какой-нибудь
удар или  ряд  ударов  не  нарушит  нашего  благополучия.  "Что  же  тогда
остается?" - спрашивал я себя.
   Что касается человеческого рода - он может и  вовсе  исчезнуть  с  лица
земли. Жизнь всегда может начаться снова.  Рожденье  и  смерть  -  уток  и
основа жизненного процесса; жизнь похожа на  плутоватого  купца,  который,
чтобы продолжать свои  аферы,  уничтожает  старые  счета.  И  я  -  просто
сброшенное со счетов обязательство, обманутый кредитор, отвергнутый долг.
   Я подумал о феерической судьбе христианства - этой последней для  людей
Запада завесы над действительностью, - столь щедрого  на  обещания,  столь
юного по сравнению с масштабами человеческой истории  и  так  безраздельно
властвовавшего над миром в дни моего ученичества; я постарался определить,
имеет ли оно  ценность  как  утешительное  вероучение.  Да,  оно  принесло
утешение. Да, оно вселяло в душу твердую уверенность. В миллионах душ  оно
воспитало эту уверенность. Да, но устояло ли оно среди жестоких болезней и
трагедий, истребляющих людей мириадами и оставляющих в живых лишь немногих
счастливцев, дабы они могли поведать о  катастрофе?  Оставшийся  в  живых,
естественно, будет освещать трагедию с  положительной  стороны.  Ведь  его
милосердно пощадили! Зерна же, упавшие на бесплодную почву, вообще  ничего
не могут  рассказать.  Действительно  ли  вера  в  эпоху  своего  расцвета
придавала людям мужество? В Оксфорде мне пришлось слышать, как один смелый
безбожник назвал христианство обезболивающим средством. Но можно  ли  быть
уверенным,  что  тот,  кто  умирает,  потерпев  поражение,  не  испытывает
страданий? И в самом ли деле христианство такая уж утешительная религия? А
что сказать о  других  вероучениях,  более  гордых  и  более  героических,
которые существовали до христианства?  А  стоицизм?  Я  перетряхивал  весь
скудный запас своих познаний и, блуждая в туманном лабиринте учения  моего
дядюшки, старался  отыскать  надежное  мерило  ценностей,  как  вдруг  мне
блеснула странная идея и мысли мои приняли новое течение. Она вспыхнула  у
меня в мозгу как некое откровение и до сих  пор  свежа  в  моем  сознании.
Вероятно, это самое оригинальное из наблюдений, сделанных мною в жизни.
   Я смотрел на столь разочаровавшее меня созвездие Южного Креста, которое
медленно перемещалось в поле  моего  зрения  благодаря  вращению  корабля.
"Могли бы найти  крест  получше",  -  проворчал  я.  И  тут  меня  осенило
изумительное открытие. Я уселся и обвел глазами необъятный купол, усеян