пока  не
привезли сюда.  Я  решил  поместить  вас  в  институт  Фредерика  Куина  в
йонкерсе, чтобы наблюдать и изучать вашу болезнь. В Европе почти не  имеют
понятия о том, на каком высоком уровне  находится  у  нас  психиатрия.  Мы
изучаем и наблюдаем самые разнообразные типы душевных заболеваний. У  меня
были кое-какие затруднения - приходилось оформлять вас  как  иммигранта  и
вести переписку с вашим престарелым опекуном, проживающим  в  Лондоне;  но
мне удалось все уладить, и с этих самых пор вы непрерывно  находились  под
моим наблюдением в йонкерсе, а затем  в  Нью-Йорке.  Ваш  опекун  неплохой
человек. Он попросил своих знакомых проведать вас  и,  убедившись,  что  с
вами хорошо обращаются, почувствовал ко мне доверие,  предоставил  свободу
действий и к тому же оплатил все расходы. Денег на  вас  хватило.  За  это
время вы получили кое-какое наследство, и теперь вы довольно состоятельный
человек. Все счета у меня в полном порядке.  Мне  понадобилось  два  года,
чтобы доказать, что вы  ничего  с  собой  не  сделаете  и  не  опасны  для
окружающих. Наконец вас выпустили из клиники под мою ответственность, и вы
поселились в собственной квартире.
   - Вот в этой самой?
   - Вы сюда переехали после того, как познакомились с _нею_.
   - Это моя квартира, - шепнула Ровена. - Ты снял ее для меня и отказался
от своей.
   Я задумался.
   - Все это очень хорошо. Но почему же я ничего этого не помню?
   - Кое-что вы помните,  но  в  искаженном  виде.  Я  утверждаю,  что  вы
представляете собой типичный случай "систематического бреда".
   Тут он замолчал, ожидая, что я попрошу его продолжать, что я  и  сделал
после минутного молчания.
   Он остановился передо мной, засунув руки в карманы, как профессор перед
группой студентов, и представлял собой,  выражаясь  его  языком,  типичный
случай в аудитории.
   - Видите ли, - начал он и запнулся, сделав  неопределенный  жест  левой
рукой. - Дело все в том...
   Но я не буду подробно излагать его сложную теорию,  -  это  мне  не  по
силам. Слушать скучные лекции - удел студентов. А эта  повесть  рассчитана
на широкого читателя. Теория Минчита  или,  если  угодно,  его  объяснения
основывались на том, что  наше  восприятие  внешнего  мира  не  отличается
чрезмерной точностью и вместе с тем всегда носит критический характер.  Мы
всегда фильтруем и редактируем наши ощущения, прежде чем они, так сказать,
доходят до нашего сознания. Даже люди,  совершенно  лишенные  воображения,
живут иллюзиями, бессознательно прикрашивая жизненные факты  и  тем  самым
защищаясь от действительности. Наш ум отбирает впечатления, отбрасывая все
неприятное  и  оскорбительное  для   нашего   самолюбия.   Мы   продолжаем
редактировать и видоизменять даже давно пережитое нами.  То,  что  человек
_помнит_ о происшедшем накануне, отнюдь  не  соответствует  тому,  что  он
действительно видел или пережил в тот или иной момент вчерашнего дня.  Все
это ретушировано, подчищено и  препарировано  по  его  вкусу  и  как  того
требует  его  самолюбие.  Люди  с  богатым  воображением  и  те,   которых
воспитали, ограждая от резких ударов  действительности,  порой  совершенно
искренне, самым необычайным образом искажают реальность, приукрашивают ее,
истолковывают на суеверный лад, облекают в фантастические одеяния.
   - Поэтому-то вы меня так заинтересовали,  -  прибавил  Минчит,  как  бы
извиняясь и подходя ко мне поближе. - Вы _чрезвычайно_ любопытный пациент!
   Это было очень любезное признание.
   Затем он спросил меня, приходилось ли мне слышать о случаях  раздвоения
сознания, о том, что в одном мозгу могут уживаться две  различные  системы
ассоциации, иногда  их  даже  больше,  и  они  проявляют  себя  совершенно
независимо, так что можно подумать, что в одно тело вселились две души.  Я
отвечал, что слыхал  о  таких  фактах.  Мне  кажется,  в  наше  время  они
общеизвестны. Доктор заявил, что я представляю собой поразительный  пример
раздвоения сознания. Моя основная личность получила такую тяжелую травму в
самом начале моего жизненного пути,  что  укрылась  под  защиту  фантазии,
вообразив,  будто  грубость  и  жестокость  существуют  только   в   одном
отдаленном диком уголке земного шара. Она упорно цеплялась за  мысль,  что
утерянный ею мир иллюзий все еще существует, тот  цивилизованный  мир,  из
которого я был выброшен и куда мне предстояло вернуться.
   Я задумался над его словами и попросил  его  повторить  все  сказанное.
Потом согласился с доктором, но без особого энтузиазма.
   В  этих  утешительных  мечтаниях,  говорил  он,  я  пребывал  четыре  с
половиной года, в то время как моя второстепенная личность, мое  житейское
"я", которое  я  усиленно  игнорировал,  поддерживало  мое  существование,
заставляя меня  избегать  неприятностей,  вовремя  есть,  даже  заниматься
делами, когда это было необходимо. Правда, это житейское "я", эта  жалкая,
второстепенная личность была все время чем-то озабочена, как говорится,  в
мрачном раздумье, но действовала вполне  разумно,  хотя  и  медленно.  Она
читала газеты, могла поддержать банальный разговор, но  вела  обособленное
существование, выполняя черную работу и обслуживая основной комплекс моего
сознания, поглощенный фантазиями и мечтами. Порой она кое-что припоминала,
но тут же выбрасывала из сознания. Основное же мое "я" и знать  ничего  не
хотело об этих житейских мелочах, а если что и принимало, то  изменяло  до
неузнаваемости.
   - Все мы в известной мере таковы, - добавил Минчит. - Вы  представляете
такой интерес для науки именно потому, что так последовательно,  упорно  и
настойчиво отстаивали свою фикцию.
   - Да, да, все это весьма правдоподобно, - сказал я, - но... послушайте,
доктор Минчит! Ведь  я  совершенно  реально  воспринимал  остров  Рэмполь,
осязал все находящиеся там предметы, ел и помню вкус пищи. Я его видел так
же отчетливо, как вон тот старый ковер с полинявшим узором. Разве  человек
может так всецело отвергнуть действительность и придумать все  то,  что  я
видел, -  утесы,  горы,  пиршества,  погоню  и  мегатериев?  Я  выслеживал
мегатериев, и один из них гнался за мною. Гнался по пятам. Мегатерии - это
гигантские ленивцы. Сомневаюсь даже, слышал ли я  когда-нибудь  о  них  до
того, как попал на этот остров!
   -  Это  совсем  нетрудно  объяснить,  -  отвечал  доктор.  -  "Смитсон"
разыскивал мегатериев. Это было нашей основной  задачей.  Если  остался  в
живых хоть один мегатерий, мы хотели найти его раньше англичан. У  нас  на
судне все интересовались мегатериями. Мы постоянно беседовали о  них.  Наш
зоолог  и  палеонтолог  прямо  бредили  мегатериями.  Они  показывали  нам
рисунки. У них был череп молодого мегатерия, к  которому  пристали  клочки
кожи  и  кусочки  помета.  Теперь  я  вспоминаю:  однажды  вы  прочли  нам
замечательную диссертацию об  их  нравах  и  образе  жизни!  Поразительная
выдумка! Необычайная фантазия! Так вы думаете, что видели мегатериев?
   - А разве их не было на острове Рэмполь?
   - Мы не встретили ни единого.
   Я был совершенно сбит с толку.
   - Вы путаете сновидение с воспоминаниями о  действительной  жизни.  Это
случается чаще, чем думают.
   Я опустил голову на руки, потом снова выпрямился.
   - Я не утомил вас? - спросил он.
   - Я ловлю каждое ваше слово, - ответил я, - хотя мне еще далеко не  все
понятно.
   - Это и не удивительно. Ведь я рассказал вам за каких-нибудь полчаса  о
результатах наблюдений, которые терпеливо вел в течение четырех  с  лишним
лет!
   - Чит,  -  заметил  я,  -  всегда  был  терпеливым  наблюдателем...  Но
любопытно, откуда я взял этот его головной убор?!
   Доктор не имел представления об этом  замечательном  головном  уборе  и
пропустил  мои  слова  мимо  ушей.   Он   был   слишком   поглощен   своим
повествованием.
   -  Это  была  такая  увлекательная  задача  -  нащупать  и   расчленить
перепутанные комплексы сознания.
   - Я рад, что это доставляло вам удовольствие, - ответил я.
   - Например... - Он опять зашагал по комнате. - Я узнал, что у вас очень
сложная наследственность: с одной стороны - старинная английская кровь,  с
другой -  смешение  сирийской,  португальской  и  отчасти  крови  туземцев
Канарских островов. В самом  начале  жизни  вы  пережили  резкий  перелом.
Сперва - безалаберное детство на Мадейре; затем спокойные отроческие  годы
в Уилтшире, причем оба эти периода ничем не связаны между собой. Даже язык
ваш изменился. Вы потеряли всякую связь с Мадейрой, - все это  так.  Но...
под личиной вашего английского "я" таилось иное существо - пылкое, буйное,
эгоцентричное, склонное к пессимизму, - правда, оно мало себя проявляло  и
было как будто позабыто. Скажите, на вашем острове  Рэмполь  была  богатая
субтропическая растительность?
   - Да, множество деревьев, густые травы и  яркие  цветы,  -  ответил  я,
подумав. - Горы были крутые и живописные.
   - Но ведь настоящий остров Рэмполь - голая пустыня, - сказал он.
   Я оглянулся на Ровену.
   - Доктор очень проницателен, - сказала она.
   - Он очень проницателен, - согласился я.
   - Мы так часто это обсуждали, - заметил доктор Минчит.
   Я взглянул на свои ноги, на бледно-голубую полинялую пижаму и на  босые
ступни. Я нашел руку Ровены и пожал ее. Поглядел  на  горшки  с  вербеной,
затем в открытое окно.
   - Вы очень умный человек, - начал я. - Все  здесь  кажется  мне  вполне
реальным. Но не менее реален и остров Рэмполь. Да, пока еще это так. Столь
же реально и блюдо, которое я там ел, -  человеческое  мясо.  И  завывание
дикарей, и война. Скажите мне,  где  добывают  пищу,  которой  меня  здесь
кормят? Разве в  этом  мире  нет  "даров  Друга"?  И  что  это  за  война,
бессмысленная и страшная война, которой закончился мой бред? Что это  была
за военная суматоха? Этот барабанный бой и завывания? Неужели ничего этого
не было? И почему ты, дорогая  моя,  бросилась  в  воду?  Тут  в  мой  сон
ворвалась твоя реальная жизнь. Ведь он мне еще этого  не  объяснил,  и  ты
ничего не сказала, и я чувствую, что это не был сон.
   -  Нет,  -  отвечал  он,  и  внезапно  осекся.  -  Это...  имело   свои
основания...
   - А война? - настаивал я. - Война?
   - Дорогой мой! Дорогой мой! - повторяла Ровена, словно  пытаясь  скрыть
нечто не до конца понятное ей самой.
   - У нее были неприятности, - нехотя вымолвил доктор. - Она оказалась  в
большой нужде.
   - А воитель Ардам?
   Минчит заговорил лишь после долгой паузы, - но тем большее  впечатление
произвел его ответ.
   - Почти весь мир, - сказал он, - реальный мир... сейчас охвачен войной.
   - А! Теперь я начинаю понимать! - воскликнул  я.  -  Стало  быть,  одно
воспоминание цепляется за другое?
   - Да, - согласился доктор. - Мы переживаем сейчас великое и трагическое
время.  Теперь  вы  наконец  можете  взять  себя  в   руки   и   взглянуть
действительности в лицо.
   - Так это реальный мир?
   - Несомненно.
   - Реальный мир! - повторил я. Тут я встал и подошел к окну; в его рамке
виднелись высокие  угрюмые  здания  величайшего  из  современных  городов,
озаренные багровым сиянием, и тысячи окон ярко  горели,  отражая  закатные
лучи.
   - Теперь я начинаю понимать, - сказал я.
   Минчит вопросительно посмотрел на меня.
   - Я готов признать, что этот мир вполне реален. - При этих моих  словах
в глазах доктора блеснула радость. - Но я убежден, что остров Рэмполь тоже
существует, - продолжал я, - и он где-то совсем  близко.  Знаете,  доктор,
что, в сущности говоря,  представлял  собою  остров  Рэмполь?  Это  и  был
реальный мир, проступавший сквозь туман моих иллюзий.



3. СНОВА БЬЮТ БАРАБАНЫ ВОЙНЫ

   Как это ни странно, я никогда не расспрашивал свою жену  о  том,  какую
жизнь она вела в Нью-Йорке и что привело ее к решению покончить с собой, к
безумному шагу, в результате которого мы с ней сблизились. Меня всякий раз
удерживало какое-то неприятное чувство, да, видно, и  ей  было  тяжело  об
этом вспоминать.
   В книге жизни, куда занесены все наши хорошие и дурные  поступки,  есть
страницы, которые никогда не хочется вновь перечитывать. Я  думаю,  каждый
со мной согласится. Кто из нас, перевалив за  тридцать,  любит  вспоминать
грехи своей юности, всякие безумства и позорные выходки?
   Моя жена была прелестная,  утонченная  и  благородная  женщина,  правда
несколько  вспыльчивая,  капризная  и  порой  склонная  к   безрассудству.
Родилась Ровена в маленьком городишке  Аллен-Лэй  в  штате  Джорджия.  Она
убежала из отцовского дома. Была она отпрыском  бедной  семьи  Эверет,  но
отец ее принадлежал к довольно знатному роду Нисбет. Родители  воспитывали
дочь в старозаветном протестантском  духе,  но  их  убедили  отдать  ее  в
колледж Рейда в Кеппарде. У нее рано развилась ненасытная любознательность
и любовь к чтению. Она проглатывала все книги,  какие  попадались  ей  под
руку, и, когда подросла, из нее получился настоящий бунтарь. Она была умна
и очень способна, а интеллектуальный уровень в  Кеппарде  весьма  невысок.
Чувствуя свое превосходство и окруженная  преклонением,  какое  в  моде  у
галантных южан, она слишком возомнила о себе и  вообразила,  что  призвана
повелевать людьми и ей предстоит великое будущее.
   Опасаясь последствий какой-то чересчур смелой шалости и втайне помышляя
о завоевании мира, она бежала в Нью-Йорк; ей помог в этом молодой  адвокат
из Манхэттена, заведовавший финансовой стороной дела в колледже Рейда.  Он
был весьма передовых взглядов, хотя не находил нужным их  высказывать.  Он
так увлекся Ровеной, что забыл о всякой осмотрительности - оба ударились в
безудержную романтику. Но в Нью-Йорке осмотрительность снова  вернулась  к
нему, и он предоставил Ровене одной бороться  за  жизнь.  Она  привезла  с
собой несколько рукописей, кое-какие рассказы и роман, которые в дружеской
атмосфере Джорджии казались "куда лучше всей этой дребедени, что  печатают
у нас в журналах".
   Не желая идеализировать Ровену в угоду иным любителям сантиментов, я не
стану превозносить ее моральные достоинства. Как многие из нас,  она  была
эгоистична, тщеславна и ненасытна в своей жажде удовольствий. На  редкость
хорошенькая, живая  и  темпераментная,  она  добивалась  успеха  в  жизни,
пользуясь своей живостью и темпераментом, как иные мужчины пробивают  себе
дорогу своим умом  и  энергией.  Сомневаюсь,  чтобы  Ровена  по-настоящему
любила своего адвоката,  и  уж  конечно  она  была  слишком  горда,  чтобы
удерживать его, когда он отвернулся от нее. Мне думается, вероятнее  всего
она сама дала повод к разрыву.
   Увлекшись своей ролью покорительницы сердец, она  попала  в  неприятную
историю  с  одним  видным  чиновником  из  департамента  полиции.  Излишне
упоминать его имя для тех, кто знает Нью-Йорк, и совершенно бесполезно для
тех, кто незнаком с этим городом. Какой-то случайный флирт  вызвал  в  нем
ревнивую ярость, и он начал преследовать ее, используя все свое влияние  и
власть. На последнем этапе этих  преследований  она  решила,  что  река  -
наименее мучительный способ вырваться из Нью-Йорка.
   Пожалуй, иные  сочтут,  что  Ровена  была  просто-напросто  наглой,  не
слишком удачливой авантюристкой. Но я решительно заявляю, что это не  так,
- и уж мне ли не знать собственной жены? Допустим даже, что в юности у нее
был известный вкус к  авантюрам,  но  наряду  с  этим  сколько  прекрасных
задатков! Какие богатые возможности, какие сокровища нежности  и  мужества
таились в ее душе, когда она очертя голову бросилась в быстрые мутные воды
Гудзона!
   Я мог бы проследить  умственным  взором,  как  складывалась  эта  яркая
натура. Закрывая глаза на  темные  похождения  романтического  периода  ее
жизни и мысленно переносясь в ее прошлое,  я  вижу  перед  собой  смуглого
ребенка, наивного и жизнерадостного, который резвится  под  ярким  солнцем
юга, заливаясь звонким смехом; потом  -  девочку-подростка,  усевшуюся  на
подоконник и  жадно  читающую  книжку  за  книжкой;  затем  юную  девушку,
которая, забравшись с ногами на  кресло,  в  порыве  вдохновения  поверяет
бумаге смелые идеи и великие замыслы, какие  осеняют  каждого  начинающего
писателя,  оттачивая  свою  первую  ядовитую   остроту   и   свой   первый
блистательный афоризм.
   Я  догадываюсь,  что   она   мечтала   об   успехах   в   обществе,   о
головокружительном триумфе, а также  о  принце,  утонченном  и  навеки  ей
преданном, который разделит с ней ее громкую славу. И что встретила она  в
жизни  взамен  этого?  Грубые  щелчки,  неудачу  за  неудачей.  Она   была
ошеломлена и сбита с толку. Ее гордые надежды были растоптаны,  смяты,  но
воля не сломлена.
   Словом, я вытащил из воды потерпевшее неудачу, одинокое и  затравленное
существо. Но в этом создании я обнаружил  неистощимые  богатства  любви  и
благодарности, нежности и преданности, глубоко  запрятанные  и  совершенно
нетронутые. Она с первого же взгляда показалась мне очаровательной, и я до
сих пор открываю все новую прелесть в ее живом, одухотворенном  лице.  Как
мне дороги ее выразительные черты!
   Она отдалась мне в порыве благодарности и приняла меня  в  свою  жизнь,
когда осознала, насколько  я  одинок,  как  далеко  ушел  в  мир  бредовых
иллюзий. На каждом из двух любящих всегда лежит обязанность  по  мере  сил
заслонять от  любимого  существа  грубое  лицо  действительности.  Оба  мы
нуждались в защите от действительной жизни. Минчит, как  тонкий  психолог,
понял, что отношения с ней пойдут мне на пользу, и разрешил мне  соединить
жизнь с тем существом, которому  удалось  прорвать  густую  пелену  бреда,
застилавшую мое сознание. Мы с Ровеной спасли друг друга.
   Ровена долго  не  соглашалась  выйти  за  меня  замуж.  Именовала  себя
"черепком разбитой вазы". (Так в одном из романов была названа  несчастная
падшая женщина.) Она готова была ухаживать за мной как сиделка, совершенно
бескорыстно, с тем чтобы, когда я вернусь  к  нормальной  жизни,  покинуть
меня. Она собиралась  незаметно  исчезнуть,  предоставив  мне  возможность
жениться на какой-нибудь "хорошей" девушке.
   В те военные дни, строго говоря, не  могло  быть  нормальной  жизни,  и
когда я вернулся из мира фантазий в этот уродливо искаженный реальный мир,
единственной  подходящей  и  нормальной  для  меня  ролью  оказалась  роль
британского солдата. Барабаны, все громче и громче отбивавшие дробь  среди
воображаемых скал и водопадов, еще оглушительнее загрохотали наяву.
   Без сомнения, во время болезни я много читал и думал  о  войне,  следил
изо дня в день за ее стремительным развитием, но ничего сейчас  не  помню;
очевидно, все эти впечатления в искаженном виде отражались в моем бредовом
сознании. Я не испытывал ни малейшего желания идти  на  войну.  Не  раз  я
бродил в лесу высоко над Гудзоном или в  Риверсайд-парке,  остро  сознавая
свое предельное одиночество  и  отчужденность  от  мятущихся,  захваченных
войною человеческих масс.
   Но теперь, когда вопрос о моем здоровье был решен положительно,  передо
мною вставал другой насущный вопрос: о возможной  высылке  из  Соединенных
Штатов  и  вступлении  в  британскую  армию.  Минчит  трезво  и  отчетливо
обрисовал мне создавшееся положение.  Однажды  он  пришел  к  нам.  Ровена
готовила чай, и мы втроем обсуждали вопрос, что мне предпринять, если  мое
выздоровление окажется прочным.
   - Я хотел бы оставить вас  здесь,  и  в  любой  миг  я  могу  дать  вам
свидетельство о болезни. Но мы, американцы, народ горячий, и если  Америка
ввяжется в войну, отношение к вам может измениться.
   - Одно я знаю твердо: как только это будет можно - я женюсь на Ровене!
   - Нет, - сказала она, останавливаясь с чайником в руке на полпути между
печкой и столом.
   - Ты отказываешься, значит ты хочешь меня бросить! - воскликнул я.
   - Мы ее переубедим, - вмешался Минчит.
   - Интересно знать, как это вам удастся? - спросила Ровена.
   - Я напишу рецепт! И превращу вас из хорошенькой девушки  в  лекарство.
Пропишу ему для