. - Ведь я не  хочу  умирать.
Назло тебе я буду держаться, зверюга ты этакий! Я буду держаться до конца!
А если ты посмеешь дотронуться до моей Ровены, - ты ведь уже один раз чуть
не довел ее до смерти, - если ты причинишь хоть малейшее зло ей или нашему
ребенку...
   Я остановился, так и  не  придумав  кары,  и  только  погрозил  кулаком
туманным звездам.
   Всего три часа назад Ровена обнимала меня и мы вполголоса разговаривали
друг с другом. И  мне  казалось  прямо  невероятным,  что  где-то  в  этом
грохочущем, содрогающемся, свирепом мире спит моя кроткая, но мужественная
Ровена; ресницы у нее, верно, еще  влажны  от  слез,  какие  она  пролила,
прощаясь со мной, и,  припав  к  ее  теплой  груди,  безмятежно  спит  наш
младенец.



8. МИСТЕР БЛЕТСУОРСИ В БОЮ

   Наступил день, когда я написал Ровене последнее не  подлежащее  цензуре
письмо, и наш отряд замаршировал по улицам к вокзалу Виктория. Мы шли  под
звуки духового оркестра; девушки и женщины то  и  дело  врывались  в  наши
ряды, прощаясь со своими близкими. Меня никто  не  провожал,  но  всеобщее
волнение захватило меня" я махал рукой незнакомым людям,  меня  неожиданно
поцеловала какая-то женщина, и я орал:  "До  свидания!",  не  отставая  от
товарищей. Вот набережная, мол, пароход, набитый, как банка  с  сардинами,
гремящие сходни, медленно ползущие поезда, лагерь в тылу и долгий  переход
пешком на фронт.
   Нас возили вдоль передовой линии во мраке блиндированных  вагонов,  где
окна были заделаны листовым железом, и наконец, как  горох,  высыпали  под
моросящим дождем на голой равнине, - там глухо ревели  пушки,  которым  мы
теперь были отданы в жертву. Ардам добрался-таки до меня! Я был  побежден,
и Ардам мог теперь передвигать меня, как пешку,  в  сумасшедшей  шахматной
партии современной войны.
   Медленно, неуклонно меня перебрасывали все дальше, в глубь опустошенной
страны,  которая  становилась  все  более  безлюдной  и  разрушенной.   Мы
останавливались, отдыхали и двигались дальше.
   Деревья, дома, церкви, заводы в  этой  стране,  совсем  недавно  жившей
интенсивной умственной жизнью, превратились в  расщепленные  пни  и  груды
развалин. Время от времени мы принимались лихорадочно  рыть  новые  окопы,
возводить проволочные заграждения. Земля была вся  исковеркана  снарядами,
усеяна ржавым и негодным оружием. Среди этого  разрушения  тянулись  обозы
грузовиков и повозок с продовольствием, и беспрерывным  потоком  в  разных
направлениях шли войска. Мы видели полевые лазареты,  носилки,  тащившихся
пешком раненых солдат, группы военнопленных.
   Мы  сделали  привал,  и  нас  освободили  от  излишней   амуниции.   Мы
приближались к передовой линии.
   И  вот  мы  очутились  в  зоне  огня  и  теперь  могли  вволю   изучать
разнообразные оттенки свиста и воя снарядов и строить догадки, попадут  ли
они в нас. Вокруг рвались  снаряды,  выбрасывая  к  небу  огромные  столбы
черно-красного дыма, который долго стоял  на  месте,  клубясь  и  шипя,  и
мало-помалу расплывался в воздухе. Мы ощутили  сладковатый  запах  газа  и
надели противогазы, и наши головы в  раскрашенных  жестяных  шлемах  стали
похожи на свиные рыла. Потом над нами зажужжал самолет и стал поливать нас
из пулеметов; двое солдат рядом со мною были убиты наповал и  трое  тяжело
ранены. Один из них корчился и дико кричал, и я вдруг почувствовал к  нему
слепую острую ненависть. Ибо жестокость вселенной была  не  только  вокруг
меня, но и проникла в мою душу, и каждый мой нерв был болезненно натянут.
   Дождавшись сумерек, мы  двинулись  дальше  к  передовым  позициям.  Все
громче бухали тяжелые орудия, мы спотыкались,  сыпали  проклятиями  и  шли
вперед  по   неровной,   изрытой   местности.   Раз   мы   наткнулись   на
замаскированную батарею и едва не оглохли, когда залп  грянул  у  нас  над
самым ухом. Снаряды летели на нас, прямо  на  нас,  -  они  так  же  легко
находили  нас  в  темноте,  как  и  при  дневном  свете.  Красные  вспышки
осветительных ракет  зловеще  озаряли  эту  пустыню,  показывая  вражеским
пулеметчикам кучки наших солдат, и можно было разглядеть валявшиеся кругом
скорченные трупы.
   Мы приближались к месту самых ожесточенных боев. Все чаще ударял в  нос
смрад разлагающихся трупов. Потом мы пробирались среди наваленных  грудами
тел неприятельских и наших солдат. Почти все они были полураздеты.
   Я споткнулся и упал на труп, в котором так и кишели черви;  мое  колено
погрузилось в эту мягкую ужасную массу. В одном месте  всем  нам  пришлось
шагать по трупам наших солдат. Таким образом я добрался наконец до  окопа,
где мне дали ручную гранату и приказали  дожидаться  рассвета,  когда  наш
капитан подаст сигнал к атаке. А покамест мы сидели  скрючившись  в  грязи
окопа, через силу ели говядину и варенье,  курили  папиросы,  вздрагивали,
когда мимо нас пролетал снаряд, и размышляли о жизни.
   - Остров Рэмполь, - говорил я себе, - по сравнению с _этим_  адом,  был
прямо-таки благополучной страной, - далеко ему до этого ужаса!
   И вдруг меня пронзила мысль,  что  я  непременно  буду  убит  и  Ровена
останется на свете одна, брошенная на произвол человеческой  жестокости  и
гнусности. Штука в этом роде пришлась бы по  вкусу  Старику-капитану!  Как
глупо было верить, что я вернусь цел и невредим из этой бойни!
   Я вскочил на ноги.
   - Боже мой! - вырвалось вдруг у меня. - Что я тут делаю?  Я  сейчас  же
ухожу домой, подальше от этого проклятого сумасшедшего дома! У  меня  дома
дела посерьезнее.
   Наш капитан смахивал на лавочника, "джентльмен на час", как мы называли
таких офицеров; он был примерно  одного  со  мной  возраста  и  такого  же
сложения. В руке у него  был  зажат  револьвер,  но  он  и  не  думал  мне
угрожать. Он нашел ко мне подход.
   - Правильно, старина, тут сущий сумасшедший дом, - проговорил он, -  но
покамест лучше уж оставаться здесь. Для всех нас дорога  домой  лежит  вот
туда - на восток! Вы и минуты не проживете, если вздумаете удрать из  этой
траншеи. Это все равно что кончать жизнь самоубийством.
   - Ну если  так,  то  ведите  нас  вперед,  на  восток,  -  сказал  я  и
утихомирился.
   Казалось, конца не будет этому ожиданию.
   - И зачем только я уехал из Америки? - твердил я.
   Капитан стоял около меня, поглядывая на ручные часы.
   - Готовы? - спросил он наконец.
   Я возился, наводя порядок в патронташе.
   - Пора! - сказал он,  и  мы  вместе  выбрались  из  окопа.  Уже  совсем
рассвело; небо на востоке  было  залито  красным  сиянием.  Казалось,  там
развертывается безбрежный простор. При  нашем  появлении  небесная  лазурь
вдруг взорвалась от вспышек ракет и  залпов  орудий.  Вдалеке,  в  голубом
тумане, взлетели вихрем столбы дыма и пыли, поднятые нашими снарядами.
   Атака состояла в том, что, сгибаясь под тяжестью амуниции, мы с  трудом
пробирались по изрытой земле к невидимому  неприятелю.  Солдаты  были  так
перегружены,  что  вовсе  не  походили  на  атакующих.  С  унылым   видом,
сгорбившись, они брели вперед и, казалось, отступали под натиском врага, а
вовсе не шли в атаку.
   В холодном, мертвенном  свете  зари  эти  цепочки  фигурок  цвета  хаки
образовывали какой-то движущийся, вечно повторяющийся узор. Обходя  ямы  и
лужи, солдаты то и дело нарушали строй и порой даже сбивались в кучки.
   Мой маленький лавочник в капитанском чине, сперва шагавший бок о бок со
мной, вдруг побежал вперед и остановил группу  солдат.  По  его  жестам  я
понял,  что  он  приказывает  им  развернуться.  С  минуту  пятеро  солдат
двигались вперед, и рядом с ними,  размахивая  рукой,  шел  офицер.  Потом
неизвестно откуда на них что-то упало, ослепительно вспыхнуло, и  раздался
оглушительный грохот.
   Меня ударило чем-то мокрым. Пяти человек как не бывало.  Только  бешено
кружился  черный  столб  дыма  и  пыли.  Но  вокруг  меня   уже   валялись
окровавленные  клочки   одежды,   обрывки   амуниции,   трепещущие   куски
человеческого мяса, которые несколько секунд еще шевелились, как живые.  Я
остановился в ужасе. Ноги  у  меня  подкашивались,  я  зашатался,  и  меня
стошнило.
   Я стоял на поле битвы ошеломленный, растерянный, меня мутило,  к  горлу
подступали рыдания. Потом в мозгу  у  меня  всплыли  слова  капитана,  что
единственный путь отсюда - на  восток,  через  неприятельские  позиции.  Я
побрел вперед. Не знаю, сколько времени я шел. Кажется, я всхлипывал,  как
обиженный ребенок.
   Вдруг меня чем-то подшибло, и я рухнул  на  землю.  Словно  хватило  по
ногам железным ломом.
   - Проклятием - вскрикнул я. - Я убит! - И  почувствовал,  что  все  мои
надежды погибли.
   Мое детское отчаяние сменилось яростью. Я  покатился  вниз  по  откосу,
проклиная бога и судьбу, и очутился на дне похожей на чан впадины; наверху
мелькали каски, но самих людей не было видно. Это была  рота  "Д"  -  наша
вторая штурмовая волна. Они прошли мимо и  скрылись.  Подозреваю,  что  на
некоторое время я потерял сознание, потом очнулся. В этой яме я  находился
вне сферы огня, хотя бой шел где-то совсем близко, в нескольких футах  над
моей головой. Время от времени земля по  краям  впадины  клубами  взлетала
кверху. Я перевернулся на спину, осмотрел свое убежище и, убедившись,  что
оно достаточно надежно, сел и принялся осматривать  свои  раны.  Из  одной
ноги слегка сочилась кровь, но кость другой ноги была раздроблена. Итак, я
остался в живых.
   Я стал обдумывать свое положение. Я обдумывал всю свою жизнь.
   Так вот для чего я пошел в армию! Служба моя кончилась.  Вот  для  чего
меня  привезли  сюда  из  Америки,  муштровали  и  обмундировывали!  Какая
бессмыслица! А там в вышине, над полем битвы,  розовело  утреннее  небо  и
ровная полоска облаков сверкала, как отполированное червонное золото.
   Сперва я почти не чувствовал боли, только сильно резануло под коленкой,
когда я шевельнул перебитой ногой. Меня охватило острое возмущение. И ради
этого родиться на свет! И ради этого жить!
   Я обратился ко всей вселенной:
   - Ах ты, воплощенная бессмыслица! Ну,  что  еще  ты  мне  преподнесешь,
прежде чем уничтожишь меня навсегда?



9. МИСТЕР БЛЕТСУОРСИ ЛИШАЕТСЯ НОГИ

   В этой яме я пролежал полтора дня, задыхаясь  от  бессильного  гнева  и
жестоко страдая. Смутно припоминаю медленно тянувшиеся  часы  лютой  боли,
жажды и лихорадки. Казалось, мучениям не  будет  конца.  Я  страдал  целую
вечность, терял сознание и вновь рождался на свет, снова жил.
   Но вот в мою яму заполз тяжело раненный солдат из роты "Д". У него было
прострелено плечо, а потом он несколько раз попадал под пулеметный  огонь,
напрасно пытаясь укрыться. Добравшись до края впадины, он свалился в  нее,
вконец обессилев. Он сорвал с себя противогаз  и  попросил  пить,  но  так
ослаб, что не мог проглотить ни  капли  воды,  которую  я  ему  подал.  Он
медленно истекал кровью. Лицо у него посерело, он лежал  не  шевелясь,  не
ответил, когда я заговорил с ним, и  по  временам  только  хрипло  шептал:
"Во-о-ды". Гимнастерка у него потемнела от крови. Потом он раза два тяжело
вздохнул, всхлипнул и перестал шевелиться и говорить. Он лежал неподвижно.
Лежал молча, с раскрытым ртом; я не слышал его предсмертного  хрипа  и  не
знаю, когда он умер.
   Потом появился еще один из наших, я его немного знал, -  он  был  ранен
совсем легко. Он упал прямо на меня, распластался на земле,  тяжело  дыша,
потом стал вытирать пот с лица. Некоторое время он пристально  смотрел  на
мертвеца, потом отвернулся.
   - Дело наше дрянь, - проговорил он. - Половина наших ребят перебита.
   Он назвал несколько имен.
   - А проклятой немчуры я и в глаза не видел! - прибавил он.
   Оба  мы  вздрогнули,  когда  где-то  поблизости  разорвался  снаряд.  И
некоторое время сидели притихнув и скорчившись, словно он еще мог  настичь
нас.
   - Я помогу тебе выбраться отсюда, когда стемнеет, - пообещал он,  когда
я показал ему свои раны.
   Он, видимо, обрадовался предлогу остаться в яме  и  не  возвращаться  в
бой. Рассуждая теоретически, он еще обязан был наступать.  Он  отнесся  ко
мне по-братски и довольно ловко перевязал перебитую ногу. Но всю эту  ночь
немцы так ревностно прощупывали "ничейную зону" прожекторами и так  жарили
из пулеметов, что мы не решились выйти из прикрытия. Товарищ  мой  сунулся
было наружу, но тотчас же вернулся назад.
   Мы сильно страдали от жажды. Я вылил  добрую  половину  воды  из  своей
фляжки на губы умирающего солдата, который теперь  лежал  рядом  со  мной,
холодный и окоченелый. Живой же мой товарищ все собирался снять  фляжку  с
водой с кого-нибудь из убитых, лежавших наверху, но не решался вылезти  из
ямы.
   На следующую ночь стрельба затихла, и мы с трудом  выползли  из  ямы  и
кое-как добрались до  окопа,  откуда  началась  атака.  Обе  мои  ноги  не
действовали, и когда я попробовал согнуть ту, которая не была перебита, из
нее пошла кровь. Поэтому я полз на руках,  и  всякий  раз,  как  вспыхивал
прожектор, замирал на месте и притворялся мертвым, боясь, как бы  меня  не
заметил какой-нибудь зоркий немецкий снайпер или пулеметчик.  Товарищ  мой
пробирался  рядом  со  мною,  но  от  него  было  мало  толку,  разве  что
подбадривало сознание близости человеческого существа.
   Мы совершенно случайно попали в свой  окоп.  Я  свалился  туда  головой
вперед, и меня чуть было не прикололи штыком, приняв за немца. Там нашлась
вода,  и  мне  оказали  помощь.  В  окопе  находились   солдаты   Девятого
Девонширского полка, который сменил наш разгромленный батальон.
   Утром откуда-то  появились  носилки,  и  началось  тяжкое,  мучительное
путешествие, - я направлялся в тыл, в мир нормальных людей. Стиснув  зубы,
я напряженно думал о Ровене. Я готов был перенести самые ужасные  мучения,
- лишь бы сохранить жизнь ради нее.  Меня  протащили  по  окопам,  вынесли
наверх на открытое место и положили у шоссе в ожидании санитарной повозки;
приехала она только через полдня. После долгих часов страданий, казавшихся
мне годами, я добрался до перевязочного пункта, где меня наспех перевязали
и  отправили  дальше.  Потом  опять  санитарная  повозка,  распределитель,
эвакуационный  пункт   и   громыхающий,   тяжело   ползущий,   без   конца
маневрирующий, то и дело останавливающийся поезд, наконец  госпиталь,  где
мне ампутировали по колено ногу.
   В  таком  виде,  искалеченный  и  морально  опустошенный,   я   наконец
направился в Англию - к Ровене.



10. НОЧНЫЕ БОЛИ

   Когда лежишь неподвижно на койке бесконечно долгие часы, испытывая боль
в ноге, которой уже нет, когда сон и покой, кажется, навеки тебя оставили,
а впереди  перспектива  безрадостного  "хромого"  существования,  мысль  с
необычной легкостью странствует по безбрежной, покинутой богом  вселенной.
Тут только я осознал, что во мне не осталось ни  тени  веры  во  все,  что
проповедовал мой дядя, и волей-неволей я должен  приспособиться  к  иному,
чуждому милосердия миру, жить в мире, где все, начиная  с  моей  гноящейся
раны и кончая самой далекой звездой, лишено какого бы то ни было смысла. Я
не был одинок в своем разочаровании, ибо  прекрасно  знал,  что  весь  мир
давно утратил наивную веру. Я принадлежу к поколению, которое  никогда  не
верило по-настоящему. Но обстоятельства сложились так, что я  с  особенной
остротой почувствовал все это.
   Нет доброго, милосердного бога, нет и бессмертия для  человека  в  этой
мрачной пустыне времени и пространства! Это, кажется, все теперь признают.
   И все же добро существует.
   Ведь что-то связывает меня с Ровеной. Быть может, это "что-то" непрочно
и скоро исчезнет. Тем не менее оно несомненно существует и в нашей душе  и
вокруг нас. Это - не я и  не  Ровена.  Это  никак  нельзя  назвать  просто
удовлетворением. Это лучше меня и Ровены. Что же это, как не любовь!
   Бывают моменты, когда все  окружающее  предстает  нам  в  новом  свете,
приобретает  смысл  и  значительность,  -  и  все  страдания,  жестокость,
тупость, страхи и опасения отступают на задний план. Порой нам  доставляет
высокое наслаждение красота, и музыка открывает  нам  такие  глубины,  что
даже  мой  капитан  со  всей  своей  отвратительной  жестокостью  начинает
казаться  маленьким  и  жалким.   Даже   я,   несчастный   калека,   видел
преображенный мир и был потрясен его величием!
   К тому же я вовсе не собираюсь умирать. Во мне еще не иссякло мужество;
я не знаю, откуда оно ко мне приходит, но  уверен,  что  где-то  вне  меня
существует какой-то непостижимый источник.
   Любовь, красота и мужество. В борьбе за них я сжимал кулаки и стискивал
зубы в часы жестоких ночных страданий.
   В эти долгие часы одиночества и мучений моя мысль свободно  странствует
по всей вселенной, но всякий раз возвращается ни с чем и делает передышку,
словно завершив какой-то этап.
   Увенчаются ли когда-нибудь успехом мои искания?



11. ДРУЖЕСТВЕННЫЙ ГЛАЗ

   Лежа в  госпитале  для  выздоравливающих,  близ  Рикменсуорта,  я  стал
примечать, что за мной непрерывно следит чей-то глаз.
   Глаз был красноватый, карий. Он  выглядывал  из  сложного  переплетения
бинтов, над которыми торчала копна каштановых волос, а пониже  были  видны
яркий выразительный  рот  и  большая  каштановая  борода.  Этот  глаз  был
почему-то поглощен созерцанием  моей  особы.  Тело,  которому  принадлежал
глаз, находилось в одной палате со мной.
   В то время как глаз наблюдал  за  мной,  яркий,  но  бесстрастный,  как
электрический фонарик, - его обладатель стремился со мной познакомиться  и
делал попытки завязать беседу. Иной раз, просыпаясь ночью,  я  видел;  что
раненый сидит на постели, повернув ко мне свою забинтованную  голову  так,
чтобы глаз мог следить за мной из-за разделявших нас коек.
   Я охотно пошел навстречу его попыткам к сближению. Этот раненый был  не
из тяжелых. Он уже выздоравливал. Осколок снаряда сорвал у него чуть ли не
всю кожу со лба и одно веко, каким-то чудом  не  повредив  глаза,  который
сейчас бездействовал, скрываясь под бинтами. Вскоре он выглянет  на  белый
свет, целый и невредимый, и будет сиять рядом со своим  собратом.  Рука  у
этого человека была на перевязи. Тот же самый осколок ухитрился ранить его
правую  руку.  Хирургия  сделала  все,  чтобы  спасти  ему  руку,  но  еще
неизвестно, вернется ли к ней прежняя гибкость. Полифем, - так я про  себя
окрестил этого человека, - делал попытки писать и рисовать левой рукой. Он
проявлял большую настойчивость. "С каким удовольствием  я  сбрею  всю  эту
растительность, когда придет время!" - говорил он, Он  твердо  верил,  что
все мы, пострадавшие на войне, до  конца  дней  будем  окружены  вниманием
благодарных ближних, но уверял меня, что хочет быть независимым.  Я  знал,
что он уже задумал вместе с  другим  раненым  из  прифронтового  госпиталя
организовать на паях бюро рекламы. А  для  этого  надо  быть  в  состоянии
писать и научиться немного рисовать.
   Каждый день мы подолгу  с  ним  беседовали,  и  всякий  раз  он  как-то
неохотно кончал разговор. Мы поделились  с  ним  своими  переживаниями  на
фронте, а потом говорили большей частью о пустяках, но всякий раз  у  него
был такой вид, будто он не договаривает чего-то самого главного.
   Однажды  Ровена,  постоянно  меня  навещавшая,  принесла  показать  мне
ребенка. Я уже начал ходить на костылях и с нетерпением  ожидал  обещанный
мне замечательный протез,  -  меня  уверяли,  что  искусственную  ногу  не
отличить от настоящей. Протез этот был очень дорогой. К  этому  времени  я
уже примирился со своим несчастьем и не без гордости помышлял о  том,  как
буду пользоваться этим  приспособлением  из  пружин  и  пробки;  замечу  в
скобках, что впоследствии оно, конечно,  не  оправдало  моих  ожиданий.  Я
показал Ровене чертежи ноги, которые мне дали посмотреть.
   Это был на редкость счастливый для меня день. Ровена  была  удивительно
мила и обаятельна, война и житейские невзгоды бесконечно далеки от  нашего
цветущего и жизнерадостного сыночка.