ный
звездами. Южный Крест!  Из  всех  небесных  красот  на  долю  христианства
досталось лишь одно жалкое созвездие! Христианство так еще молодо, что все
звезды подвластны греческим и персидским богам! Оно еще  не  завоевало  ни
неба, ни дней недели,  ни  месяцев  года!  Там,  на  недосягаемой  высоте,
безмятежно царят древние боги. Разве не удивительно, что  христианству  не
удалось завоевать неба! А между тем на небосводе при желании можно увидеть
и капли Христовой крови, и гвозди, его пронзившие. Плеяды - этот священный
звездный поток - напомнили мне терновый венец, а Орион стал как бы образом
сына человеческого, грядущего в славе своей. Планеты -  его  блистательные
ученики и святые, а Полярная звезда  -  само  божественное  слово,  вокруг
которого вращается вселенная. Я сидел и дивился: как это христиане до  сих
пор не удосужились перекрестить небесные тела?
   Меня прямо увлекла эта мысль, я даже позабыл, что давно потерял веру, и
стал мысленно перекрещивать созвездия, обращая их в  христианство,  и  это
заняло у меня добрую половину ночи.
   Я так увлекся, что даже не заметил, как звезды начали блекнуть одна  за
другою в лучах занимавшегося дня.  Они  погасли  не  все  сразу.  Медленно
меркли, бледнели. Желая проверить одно свое наблюдение, я бросил взгляд на
нужную мне звезду, но она уже исчезла. У меня было такое чувство, словно я
протянул руку, чтобы опереться на перила лестницы, а их  не  оказалось  на
месте. Тут я прекратил свои благочестивые занятия.
   "Вот так, - подумалось мне, - постепенно  слабеет  и  исчезает  вера  в
христианские догматы. Она не переживет моего поколения.  Орион  уж  больше
никогда не будет сыном человеческим, приходящим в славе своей, а Юпитер  и
Сатурн будут царить там,  в  вышине,  даже  когда  навеки  будет  позабыта
христианская троица, временно владевшая умами".
   Вот каким  размышлениям  предавался  я  на  потерпевшем  аварию  судне,
отчаявшийся и всеми покинутый в пучине южного океана.



16. АКУЛЫ И КОШМАРЫ

   Дни проходили за днями в безысходном одиночестве,  и  мне  все  труднее
становилось бороться с мрачными предчувствиями и жуткими сновидениями. Сны
были еще страшнее мыслей, которые приходили ко мне наяву.  Кончилось  тем,
что я стал отгонять сон, так боялся мучительных видений, одолевавших меня,
едва я смыкал глаза в дремоте. Меня  все  больше  угнетало  ощущение,  что
корабль безостановочно погружается в пучину. Вначале мне казалось, что  он
потонет еще не скоро; теперь я чувствовал,  что  он  медленно  тонет.  Мне
часто снилось, что я нахожусь в трюме  корабля,  темном  и  гулком,  вода,
просачиваясь сквозь переборки, жалобно всхлипывала, и когда я пробуждался,
мне не верилось, что это был сон. По десять раз в день я  отмечал  уровень
воды на палубе. Забывал, когда именно я сделал последнюю пометку,  силился
вспомнить, которая из меток была сделана раньше, колеблясь между  надеждой
и отчаянием.
   Я смертельно боялся, как бы корабль не пошел ко дну во время моего сна.
Едва я задремывал, как мне  начинало  мерещиться,  что  корабль  уходит  в
глубину, я вскакивал в ужасе и сидел, не в силах уснуть.
   Один сон навел меня на мысль, как избежать роковой встречи с акулой. До
сих пор я помню его ярче всего остального, кроме некоторых реальных  своих
переживаний.
   Мне снилось, что я веду длительный спор с акулой, и акула  по  какой-то
непостижимой прихоти сновидения оказывалась  не  акулой,  а  капитаном.  Я
видел себя сидящим по пояс в воде, но это, без сомнения, было вызвано тем,
что во время сна с меня сползали одеяла и ноги мои начинали зябнуть. Акула
появилась в  огромном  белом  жилете  с  красным  кармашком  для  часов  и
пригласила меня на обед. "Но кто из нас будет хозяином, - спросил я,  -  а
кто гостем?" Тут акула, отбросив все церемонии, выложила мне  всю  правду:
"Я съем тебя еще до того, как ты утонешь. У меня глотка так  уж  устроена,
что выбраться из  нее  никак  невозможно".  Я  заметил,  что,  верно,  она
незнакома с моим дядюшкой, преподобным  Рупертом  Блетсуорси,  настоятелем
Гарроу-Гоуарда, а не то ей  было  бы  известно,  что  даже  самые  тяжелые
обязанности можно выполнять учтиво и  с  приятностью.  "Ишь  ты  какой,  -
буркнула акула, - вздумал  меня  критиковать,  а  сам  ничего  не  знаешь!
Грубоватость прекрасно уживается с сердечной добротой. Вот увидишь, совсем
не плохо получится. Начну тебя глотать, ты и забудешь о том, что тонешь, а
как вспомнишь, что идешь ко дну,  забудешь  о  том,  что  я  тебя  глотаю,
вдобавок я вопьюсь в тебя зубами, у тебя голова кругом пойдет от всех этих
бурных впечатлений, - так что ты едва ли успеешь почувствовать боль".
   Я возразил акуле, что  меня  совершенно  не  занимают  эти  технические
подробности. Без сомнения, при данной ситуации у нее большие  преимущества
передо мной; но она чересчур настойчиво заявляет о своих притязаниях, и  я
нахожу, что это прямо-таки невежливо с ее стороны.  Дядюшка  давно  внушил
мне ту истину, что кушать следует благопристойно и можно мягко и  тактично
властвовать в своем мирке.
   Но эту акулу не так-то легко было смутить. "Такие тонкости, - возразила
она, - не для нас, морских жителей. Море,  по  существу  говоря,  колыбель
жизни! Кто не жил в море, тот не знает, что такое  жизнь.  Не  суше  учить
море, как ему жить! Правда, известное число  обитателей  моря  вылезло  на
сушу, но это, - утверждала акула, - было лишь уходом от  настоящей  жизни.
Иной раз их можно, не без сожаления, увидеть на  берегу.  Они  ползают  по
суше. Над сушей и воздух совсем не тот,  он  совсем  не  бодрит.  Все  эти
создания ничуть не лучше крабов, мокриц и прочей дряни, что  прячется  под
камнями. А в море жизнь смелая, свободная, открытая - настоящая  жизнь!  И
уж я знаю ей цену! Вот ты, например, сидишь на корточках на своей палубе и
никак не можешь расстаться со своими дурацкими иллюзиями, да все тужишь  о
своей жалкой, ползучей сухопутной жизни, а у меня, к счастью,  не  имеется
ни легких, ни иллюзий! Куда денутся все  надежды  и  страхи,  все  желания
человеческого сердца, все мечты о жертве и славе,  когда  ты  две  минутки
пробудешь в недрах моря, в этой  великой  Реальности?  А  ведь  я  реально
существую! Спустись-ка в море на минутку-другую, - уговаривала меня акула,
- и познай, что такое Реальность!" - "Поднимись сюда, - возражал я, - и  у
меня на ужин будет жареная акула!" - "Все равно  не  уйдешь  от  меня!"  -
лязгнув зубами, ответила акула. Эта любительница покушать пришла в ярость,
услыхав, что ее тоже можно съесть.
   Тут меня и осенило вдохновение, какое приходит только во сне.
   "Ничуть не бывало! - отвечал я. - Ты забыла самое  главное.  Жалкий  ты
мешок с потрохами, только и умеешь, что лязгать зубами,  тебе  никогда  не
построить судно и у тебя самое смутное представление о каютах: как  только
эта старая калоша начнет нырять, я пойду в свою каюту и запрусь в ней! Ну,
что скажешь? Ускользну у тебя из-под  носа  да  к  тому  же  сохраню  свое
человеческое достоинство! А ты будешь тыкаться носом в доски  и  вертеться
во все стороны, ища обеда, который улизнул от тебя! Я спущусь в  бездонную
глубину, куда тебе, презренная тварь, так же  невозможно  нырнуть,  как  и
взлететь в воздух!" - "О, что за подлость! -  завопила  акула.  -  Тебе-то
какая прибыль?. Сколько добра даром пропадет!"
   "Если не любишь акул..." - начал я.
   Тут она  окончательно  вышла  из  себя  и,  перевернувшись  в  воздухе,
бросилась на меня, - однажды так прыгнула на моих глазах другая  акула  на
палубе. Я устремился на нее, и между  нами  завязалась  отчаянная  борьба;
проснувшись, я обнаружил,  что  вцепился  мертвой  хваткой  в  собственный
матрац!
   Когда я очнулся от сна, у меня созрело решение:  впредь  я  буду  спать
только у себя в каюте и запрусь там, как только корабль начнет погружаться
в море. Уже окончательно пробудившись, я  хохотал,  радуясь,  что  оставил
акулу в дураках.
   Это один из моих самых связных и приятных снов, если только сны  бывают
приятными.
   Но снились мне и другие сны, которые инстинкт  самосохранения  заставил
меня выбросить из памяти. От этих страшных снов  я  внезапно  переходил  к
кошмарной действительности. Но все  мои  переживания  и  во  сне  и  наяву
окутывала пелена  забвения,  и  все  последующие  мои  воспоминания  носят
недостоверный, неотчетливый характер.
   Помню, как я бегал ночью по кораблю с  топориком  в  руке,  гоняясь  за
исполинским осьминогом с лицом  капитана,  который  медленно  и  неуклонно
опутывал своими невидимыми щупальцами  корабль,  все  крепче  его  сжимал,
готовясь увлечь в пучину. Когда я наскочил на такое щупальце и изрубил его
в куски, оно оказалось просто обрывком троса. По ночам мне мерещилось, что
пароходная труба -  совсем  не  труба,  а  капитан,  который,  обернувшись
трубой, остался на корабле,  чтобы  потопить  его.  Я  испытывал  страх  и
безумную ненависть к трубе и не раз бешено  рубил  ее  топориком,  надеясь
сбросить за борт и облегчить корабль, который  уже  набрал  много  воды  и
сильно накренился.



17. ОСТРОВ РЭМПОЛЬ ПОЖАЛОВАЛ НА БОРТ

   Я с трудом припоминаю, как появились на пароходе дикари. Возможно,  что
это случилось, когда я был без сознания.
   Я лежал на палубе и вдруг увидел, что надо  мной  стоят  двое  дикарей,
внимательно  разглядывая  меня.  Они  были   темно-коричневого   цвета   и
совершенно  голые.  У  них  были  необычайно   свирепые   лица,   покрытые
отвратительной  татуировкой,  и  черные  волосы,  кое-как  зачесанные   на
затылок. Опираясь  на  длинные  копья,  они  глядели  на  меня  ничего  не
выражающим взглядом. Оба медленно жевали что-то, тяжело двигая челюстями.
   Несколько секунд я смотрел на них, потом стал протирать  глаза,  думая,
что это остатки кошмара, который вот-вот рассеется.  Убедившись,  что  это
живые люди, я схватил зазубренный топорик, лежавший у меня  под  рукой,  и
вскочил на ноги, готовый защищаться.
   Но один из дикарей ухватил меня за руку; вдвоем они  одолели  меня  без
особого труда.




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

   повествующая о том, как мистер Блетсуорси очутился среди дикарей
   острова Рэмполь, о его первых впечатлениях, о нравах и обычаях этих
   дикарей; о том, как он наблюдал мегатерия, исполинского земляного
   ленивца, сохранившегося на этом острове; о необычайных особенностях
   этого животного; что он узнал о религии островитян; об их браках; и
   об их законах; как он беседовал с ними о цивилизации и как на острове
   Рэмполь разразилась война


1. ЗЛОВЕЩИЙ ПЛЕН

   Я хочу поведать вам о  моих  приключениях  на  острове  Рэмполь  в  той
последовательности, в какой события теперь развертываются в моем сознании,
по мере того как я их припоминаю. Но  считаю  долгом  сказать,  что  ввиду
помрачения моего сознания местами будут встречаться неясности и  нелепица.
Возможно даже, что я кое-где перепутал порядок событий. Спешу предупредить
об этом читателя. Когда дикари  схватили  меня,  я  находился  в  бреду  и
некоторое время был тяжело душевно болен. На  взгляд  же  дикарей,  я  был
просто безумен.
   На мое счастье, у этих дикарей -  отъявленных  людоедов,  беспощадно  и
настойчиво  охотящихся  за  своими  ближними,  -  сумасшедшие   почитаются
неприкосновенными - "табу", и они думают, что мясо их ядовито и отведавший
его умрет. Как и всем невеждам на всем земном шаре, помешанные внушают  им
благоговейный ужас. Безумие они  считают  особым  даром,  ниспосланным  их
"Великой богиней", благодаря чему эти людоеды  дали  мне  пищу  и  кров  и
предоставили даже известную свободу,  которой  я  был  бы  лишен  в  более
культурном человеческом обществе.
   Так как я вынужден излагать свои воспоминания отрывочно - подобно тому,
как раскрываешь книгу то в одном, то в другом месте, - читатель,  пожалуй,
даже не поверит моему рассказу. Он предпочел бы, - предпочел бы,  конечно,
и я! - чтобы повествование развертывалось непрерывно и последовательно, со
всеми подробностями, начиная с утра понедельника до  вечера  субботы.  Без
сомнения, он многое пропустил бы в таком исчерпывающем отчете, но  его  бы
порадовало, что такое изложение  существует.  Как  бы  там  ни  было,  мне
приходится кое-что опускать, перескакивая через некоторые  моменты.  Я  не
вполне уверен, что все происходило именно так, как я рассказываю.  Даже  в
первые дни моего плена у меня возникали кое-какие сомнения.
   Я глубоко убежден, что два дикаря, с которыми  я  сцепился  в  схватке,
действительно существовали, помню, как сейчас, омерзительный  запах  жира,
которым были смазаны их на диво крепкие тела. Еще живее я припоминаю,  как
страшно ударился ребрами о дно лодки, когда меня туда швырнули. До сих пор
еще у меня  побаливает  спина  от  ушиба.  Я  упал  на  груду  только  что
выловленной рыбы, которая трепыхалась и прыгала вокруг меня, и я был  весь
облеплен серебристыми чешуйками. С бортов свешивались сети, и я  отчетливо
помню, как дикари ходили прямо по мне,  возвращаясь  в  пирогу  с  добром,
награбленным на борту корабля. Я смотрел снизу, и мне представлялся как бы
путаный узор из  ног,  колен,  пяток  и  коричневых  тел.  Эти  люди  были
невероятно грязны. Помню также, как  они  гребли,  направляясь  к  берегу,
слышу ритмичный плеск буровато-черных весел.
   Берег был высокий, и скалы показались мне слегка прозрачными. Не  знаю,
что это была за  горная  порода,  впоследствии  я  обшаривал  ряд  музеев,
пытаясь узнать, как она называется, но ничего подобного ей не  нашел.  Она
напоминала светлое  голубовато-пурпурное  стекло  с  толстыми  прослойками
красноватого оттенка, переходившего в розовый. И в этой породе  извивались
жилки, белые и прозрачные, как алебастр. Солнечные лучи проникали  в  этот
минерал, и он светился изнутри, как драгоценный камень. Связанный по рукам
и ногам и охваченный ужасом, я все же был поражен красотой этих скал.
   Мы подплыли к берегу и свернули в какой-то пролив,  извивавшийся  среди
скал. В какой-нибудь сотне ярдов от входа возвышался, как бы охраняя  его,
высокий утес, напоминавший женщину с  поднятыми  руками  -  странная  игра
природы; казалось, одна ее рука сжимала дубину;  дико  вытаращенные  глаза
были обведены белыми кругами, а впадина рта  по  краям  испещрена  пятнами
красной и белой краски, - создавалось впечатление зубов и сочащейся крови.
В ярком  утреннем  свете  эта  фигура  производила  жуткое,  отталкивающее
впечатление. Впоследствии я  узнал,  что  это  "Великая  богиня",  которой
поклонялись  на  острове.  Пирога  остановилась,  едва  мы  поравнялись  с
фигурой, и дикари  подняли  кверху  весла,  приветствуя  богиню.  Передний
гребец достал со дна и протянул  богине  рыбу  огромных  размеров.  Другой
дикарь  наклонился  ко  мне,  приподнял  мою  голову  за  волосы,   словно
представляя меня божеству, затем швырнул меня обратно на кучу рыбы.
   Совершив этот обряд, они вновь взялись за весла, и вскоре  лодка  стала
приближаться к отлогому берегу, над  которым  нависали  крутые  скалы.  На
взморье уже собралась толпа. Наш  рулевой  пронзительно  свистнул,  и  ему
ответили вдали голоса.
   Все это, говорю я, врезалось мне в память, как  и  клетка  из  покрытых
шипами прутьев, в которую меня втолкнули. Вместе с  тем  эти  воспоминания
подернуты какою-то дымкой, все кажется  не  вполне  правдоподобным.  В  то
время я был ошеломлен и не очень-то верил  всему  виденному.  Несмотря  на
изысканность оксфордской программы, я все же обладал кое-какими познаниями
по географии и помнил, что патагонцы отличаются огромным ростом  и  желтым
цветом кожи и что они кочуют и живут в шатрах из звериных  шкур,  а  между
тем мы приближались к довольно большому селению. Никогда  я  не  слыхал  о
том, чтобы на этом побережье  были  прозрачные  скалы  или  такая  богатая
растительность.  Начитавшись  в   детстве   приключенческих   романов,   я
воображал, что знаю решительно  все  обо  всех  народах,  которых  еще  не
коснулась цивилизация. Я думал, что нахожусь на южноамериканском материке,
но впоследствии узнал, что очутился на острове,  и  остров  этот  был  так
необычен, что не укладывался в рамки привычных  понятий  и  географических
познаний. Думаю, и читателю не приходилось о нем слышать.
   Я могу лишь просто и правдиво изложить все вспоминающиеся мне  события.
Все происходившее было вполне реально  и  в  то  же  время  представлялось
неправдоподобным. Весь избитый, связанный по рукам и ногам, в  провонявшей
рыбою пироге, под надзором рулевого, противно жующего губами,  я  созерцал
игру мускулов на спине сидевших передо мной гребцов. Я не мог считать  все
это сном, но и не мог поверить, что это тот самый мир, из которого я  сюда
прибыл, мир, центром которого является Лондон. Неужели какой-то  внезапный
чудесный случай перенес меня и обломки корабля в другой век или на  другую
планету? Или этот извилистый  пролив  своего  рода  Стикс,  а  эти  гребцы
перевозят души людей, закончивших земное плавание, к берегам иного мира?
   Разве кто-нибудь из живущих знает, что такое смерть?
   Или же мне только снится, что я умер?..



2. СВЯЩЕННЫЙ БЕЗУМЕЦ

   Если я уже умер, то  можно  было  думать,  что  в  скором  времени  мне
придется снова умереть. Когда челнок причалил, я очутился на берегу  перед
толпой, которая вела себя весьма угрожающе.  Я  не  решаюсь  описать,  как
обстоятельно меня осматривали. Я старался держать себя с достоинством,  но
дикари, охваченные любопытством, не обращали внимания на мое поведение.
   Один из них, по-видимому, был своего рода вождем. Через некоторое время
он разогнал омерзительно пахнувшую толпу, надавав тумаков и затрещин  тем,
которые  сразу  его  не  послушались.  Он  был  сморщенный,  коренастый  и
горбатый, на голове у него красовалось что-то вроде короны  из  свернутого
высохшего листа. Голос у него был громкий, но монотонный, руки  необычайно
длинные, сильные и волосатые, тяжелая отвислая  челюсть  и  огромный  рот.
По-видимому, он журил дикарей за их  назойливость.  По  его  приказу  меня
бросили в клетку. Я пытался знаками объясниться с ним, но он так  же  мало
обращал на это внимания, как мясник на блеяние овцы на бойне.
   Клетка представляла собой открытый сверху загон, обнесенный  частоколом
из толстого тростника с такими огромными шипами, каких я в жизни не видел,
прутья были переплетены стеблями и связаны крепкими волокнистыми  лианами.
Она занимала площадь примерно  в  десять  квадратных  ярдов.  Единственной
утварью там была скамейка из того же твердого темно-коричневого дерева, из
какого была сделана пирога. На гладко утоптанном земляном  полу  виднелись
следы побывавших здесь до меня пленников. На земле,  возле  скамья,  стоял
тыквенный сосуд с водой и лежали  какие-то  мучнистые  корни;  здесь  меня
оставили под охраной дикаря с длинным копьем.
   Однако толпа, в большинстве женщины и дети, все еще  не  расходилась  и
продолжала разглядывать меня сквозь  щели  клетки.  Сперва  они  о  чем-то
переговаривались, подталкивая друг друга локтями, и малейшее мое  движение
вызывало взрыв хохота и визга. Но  мало-помалу  они  успокоились  и  молча
глазели на меня сквозь прутья решетки. Некоторые ушли, но  оставалось  еще
немало народу: моя  тюрьма  была  окружена  кольцом  вытаращенных  глаз  и
разинутых ртов.  Куда  бы  я  ни  повертывался,  я  встречал  все  тот  же
неподвижно устремленный взгляд блестящих глаз. Спасаясь от этих  взглядов,
я присел на скамеечку и закрыл лицо руками.
   Ночь быстро спустилась в этом  ужасном  ущелье.  Но  и  с  наступлением
темноты зеваки не покинули  меня.  Наконец,  один  за  другим,  они  стали
расходиться, - топот ног, шорохи и прерывистый шепот постепенно затихали в
отдалении.
   "Боже мой, - подумалось мне, - как бы мне выжить?"
   И тут я расстался еще с одной своей иллюзией. "Разве я могу  выжить?  -
спросил я себя. - Что за вздор я говорю! Разве  это  зависит  от  нас?  Мы
говорим так ли