фазу удивления, протеста и вполне естественной иронии.
   Если не считать  кое-каких  легко  объяснимых  странностей  и  душевных
уклонов, я рос простодушным, чистым и здоровым мальчиком. Я недурно изучил
три языка и естественные науки и достиг значительного искусства в  игре  в
крикет, научившись сильными и четкими  ударами  посылать  мяч  по  кривой,
которую со стороны можно было принять за прямую. Научился ездить верхом  и
играть в теннис, который в ту пору был еще совсем  примитивным.  Я  сильно
вытянулся, и волосы у меня посветлели. Тот, кто увидел бы, как  я  иду  во
фланелевом костюме в парке сэра Уилоуби Денби к спортивной площадке, столь
же мало был бы склонен заподозрить, что моя  мать  наполовину  португалка,
наполовину сирийка с примесью крови туземцев Мадейры,  как  и  подумать  о
том, что отдаленные предки Блетсуорси были украшены шерстью и  хвостом,  -
так глубоко я проникся духом Блетсуорси, настолько цивилизовался.
   Из меня получился морально чистый, уверенный в себе и доверчивый юноша,
и если я не любил смотреть в лицо неприятным фактам,  то  главным  образом
потому, что в этой  тихой,  богатой  зеленью  округе  Уилтшира  мало  было
неприятных фактов, бросавшихся в глаза. И когда я, наконец,  отправился  в
Оксфорд, в Летмир, то ни там, ни по дороге не  встретил  никаких  досадных
неожиданностей.
   За мое обучение в Оксфорде платила  тетка  Констанция  Блетсуорси;  она
умерла и оставила мне все свое  небольшое  состояние  за  вычетом  годовой
пенсии, выплачиваемой ее компаньонке, - пенсии, поглощавшей большую  часть
дохода. Обе эти женщины, вначале смертельно меня боявшиеся,  почувствовали
ко мне искреннюю симпатию, когда я расцвел, пригретый любовью  заботливого
дяди. Завещание было составлено, когда мой отец был убит в Бечуаналенде  и
я остался нищим сиротой. Он убит  был  при  крайне  запутанных  и  никогда
полностью не выясненных обстоятельствах, где бурская  война,  его  спорный
брак с дочерью одного  бечуаналендского  сановника  и  права  на  какие-то
участки,  на  которые  претендовал  его   предполагаемый   тесть,   играли
значительную роль. Он не  сумел  объяснить,  почему  очутился  на  бурской
территории за линией фронта в связи с каким-то делом, имевшим отношение  к
его всегда сложной, но никогда, думается мне, не бесчестной личной жизни и
мудреным, малопонятным поискам золота. Но в то время мы  считали,  что  он
пал "за короля и отечество" на поле битвы.
   Бурская война не оставила никаких болезненных  следов  в  моей  детской
душе. Конечно, это была "самая цивилизованная война во всей истории",  где
проявлено было немало  благородства  и  рыцарства,  "война  белых  людей",
которая  вызвала  взаимное  уважение  врагов   и   закончилась   всеобщими
рукопожатиями. Большинству из нас, рано или поздно, суждено  осиротеть,  и
потеря отца, который давно забыт и погиб, как полагали, смертью храбрых  в
честном бою, представлялась вполне естественной утратой.
   Смерть королевы  Виктории  также  ничуть  не  огорчила  меня;  Виктория
ознаменовала собой блистательную эпоху, и я был слегка удивлен, обнаружив,
что "Панч" по-прежнему существует и англиканская  церковь  тоже.  Да,  все
осталось на своем месте, и вскоре  мы  убедились,  что  жизнь  идет  своим
чередом; правда, Англия, казалось, осиротела, но у  нее  не  было  убитого
вида. Вместо Виктории воцарился король Эдуард,  морально  обновленный,  но
по-прежнему любезный, и  чувство  устойчивости  существующего  порядка  не
только не было поколеблено, но скорее даже укреплено ее кончиной.
   Живя в Летмире, я уверовал в мировую цивилизацию. Я  сознавал  себя  не
только в безопасности, но чувствовал, что обладаю известными привилегиями.
Я увлекался греблей и сидел четвертым номером на гичке нашего колледжа.  Я
хорошо плавал. Я помадил волосы и делал посредине пробор. Наряжался. Носил
элегантный винно-красного цвета вязаный  жилет  в  бледно-желтую  полоску.
Научился различать сорта вин. Я завел себе приятелей и кое с  кем  из  них
вступил  в  тесную  экзальтированную  дружбу;  я  влюбился  в  дочь  вдовы
табачника, державшей  лавку  на  одной  из  улиц  Летмира.  Я  усвоил  всю
премудрость, необходимую для получения ученой степени. И принимал скромное
участие в спектаклях, организуемых  Драматическим  обществом  Оксфордского
университета.
   В те дни у меня были все основания быть довольным своей участью,  и  на
эти дни я теперь оглядываюсь, как  осужденный  на  пожизненное  заключение
вспоминает какой-нибудь праздничный летний день своей  привольной,  мирной
юности. Оставленное мне теткой небольшое, но  вполне  приличное  состояние
избавило меня от погони за заработком,  на  которую  обречено  большинство
вступающих в жизнь молодых людей. Смерть ее бывшей компаньонки,  сделавшая
меня нераздельным  владельцем  всего  наследства,  я  перенес  спокойно  и
мужественно и  готовился  прочно  занять  свое  место  в  установленной  и
освященной свыше общественной иерархии, наивно уверенный в прочности этого
порядка вещей. Мне и в голову не  приходило,  что  все  это  довольство  и
светлые  надежды  окажутся  лишь  блестящей  мишурой,   прикрывающей   ряд
уготованных мне тяжких переживаний.
   Первой  черной  тенью,  упавшей  на  мою  молодую  жизнь,  были  быстро
последовавшие одна за другой смерти тетки и дяди. Дядя, кажется, первым из
двух заболел, а умер после тетки. Чем именно он был болен,  я  не  знаю  и
думаю, что это так и  осталось  невыясненным.  Благодаря  профессиональной
выучке и кастовой организации английские врачи приобретают осанистый  вид,
любовь к комфорту и степенные  манеры,  но  отнюдь  не  искусство  ставить
диагноз. Медики как-то глухо упоминали о червеобразном отростке, о почках,
печени, селезенке,  желудке,  симпатической  нервной  системе  и  какой-то
таинственной инфекции как о возможных причинах его дурного самочувствия  и
болезни, благоразумно избегая точного диагноза. В свидетельстве  о  смерти
говорилось о сердечной слабости как следствии  простуды.  Специалистов  не
приглашали, ибо пришлось бы пригласить их слишком много, а уплата им  всем
прогонов была дяде не по средствам. В этом глухом,  удаленном  от  Лондона
местечке  приходилось  полагаться  главным  образом   на   память   врача,
припоминавшего, как он и его коллеги  лечили  в  сходных  случаях,  да  на
ассортимент лекарств в местной аптеке.
   Дядя  переносил  жестокие  страдания  с  мужеством   и   неослабевающей
надеждой. Он был очень тронут, когда однажды, во время  острого  приступа,
доктор явился на вызов в ночной час, покинув теплую постель  и  пройдя  не
меньше двух миль под дождем; он  словно  чувствовал  себя  виноватым,  что
страдает такой  непонятной  болезнью  и  что  припадок  случился  в  столь
неурочное время. Ему казалось, что  с  его  стороны  прямо-таки  некрасиво
задавать столь трудную задачу своему доброму другу, да еще беспокоить  его
так поздно.
   - Вы, доктора, - воистину соль земли! - говорил он. - Что бы мы  делали
без вас?
   Тетка простудилась, ухаживая  за  дядей,  и  скончалась  от  воспаления
легких. Два или три дня он лежал, не зная о своей утрате.
   Почти до самого конца он надеялся на выздоровление.
   - Я - стреляная птица! - твердил он и не высказал мне  своей  последней
воли.
   Узнав наконец (хотя он вряд ли полностью осознал этот  факт)  о  смерти
жены, он как-то странно притих.
   - Умерла, - глухо отозвался он, когда ему в осторожной форме сообщили о
кончине жены в ответ на его вопрос о ней, и  вздохнул.  -  Умерла.  Доркас
умерла, - повторил он и больше о ней не говорил. Он  как  бы  замкнулся  в
себе и ушел в свои мысли. Умер он  через  три  дня  на  руках  деревенской
сиделки.
   Перед концом он совсем  не  страдал,  погрузившись  в  легкое  бредовое
забытье. Должно быть, он пребывал где-то близ своего бога, которому всегда
служил; казалось, все в мире стало теперь ему ясным и понятным.
   - Какое чудо - цветы, какое чудо - звезды, - шептал он, - какое чудо  -
сердце человека! Зачем сомневаться хоть на мгновение, что все создано  для
блага? Зачем сомневаться? - И вдруг как бы случайно прибавил: -  Всю  свою
жизнь я ходил по земле  и  не  удивлялся,  как  прекрасны  кристаллы,  как
прекрасны драгоценные камни.  Черная  неблагодарность!  Все  принимал  как
нечто само собой разумеющееся. Все хорошее в жизни принимал как должное, а
малейшее неизбежное испытание - как бремя!
   Прошло  много  времени,  пока  он  вновь  заговорил  Он  уже  забыл   о
драгоценных  камнях  и  кристаллах.  Он  о  чем-то  спорил  сам  с  собою,
обнаруживая явное пристрастие.
   - Бремя всегда дается нам по  силам.  Если  же  иной  раз  оно  кажется
тяжким... Воистину, несправедливости не существует.
   Голос дяди замер, но через некоторое время я услыхал его шепот.
   Последнее, что я помню о нем, - это его  голос,  глухо  прозвучавший  в
тишине комнаты, тускло освещенной лампой, когда он вдруг  назвал  меня  по
имени. Должно быть, он заметил, что я стою в дверях. Окно его спальни было
раскрыто настежь, но ему не хватало воздуха.
   - Свежего воздуха, - твердил он, - побольше свежего  воздуха.  Выведите
их всех на свежий воздух; всех на свежий воздух. Тогда все будет хорошо!..
Держите окна настежь. Всегда держите окна настежь. Шире, как можно шире...
И ничего не бойтесь, ибо все совершается по воле божьей, - хотя нам  этого
и не понять. Да, все по его воле...
   Лицо его выражало напряженное внимание. Вдруг веки его  опустились,  он
перестал смотреть на  меня,  дыхание  стало  затрудненным,  замедленным  и
вырывалось из груди со свистом.
   Долгое время он хрипел; никогда не забуду его агонии, Хрип то замолкал,
то  возобновлялся,  то  опять  затихал.  Но  вот  морщины  на   лице   его
разгладились, и оно посветлело; он  медленно  раскрыл  глаза  и  спокойно,
пристально поглядел перед собой.
   Я смотрел на него, ожидая, что он скажет, но он безмолвствовал. На меня
напал страх.
   - Дядя! - прошептал я.
   Деревенская сиделка дернула меня за рукав.
   Утром, когда меня позвали к  нему,  лицо  его  уже  представляло  собой
маску, и глаза были навсегда  закрыты.  Черты  его  сохраняли  приветливое
выражение, но казалось, он был погружен в созерцание какой-то  несказанной
тайны.
   Мраморная статуя его предка в приделе Солсберийского собора  -  вылитый
дядя. Даже руки у него были так же скрещены.
   Мне так хотелось говорить с ним, поведать ему многое-многое, чего я  не
успел высказать, но мне было  ясно,  что  отныне  между  нами  расторгнута
всякая связь.
   Никогда еще мир не казался мне таким  пустым  и  холодным,  как  в  это
солнечное утро. Я сидел у изголовья дяди и  долго  смотрел  на  милую  мне
маску,  такую  знакомую  и  уже  ставшую  такой  чужой,  и  тысячи  мыслей
проносились у меня в голове, и самых  возвышенных  и  самых  низменных.  Я
горевал о своей утрате и в то же время -  я  это  хорошо  помню!  -  подло
радовался тому, что вот я жив.
   Но вскоре мною овладело ощущение  непривычного  холода  в  сердце.  Это
чувство  не  было  похоже  на  страх  -  оно  было  слишком   глубоким   и
приглушенным. Я пытался прогнать это ощущение. Я подошел к окну -  залитый
солнцем безмятежный пейзаж как будто потерял волшебную веселость,  которою
раньше был напоен. Те же знакомые крыши пристроек, та  же  серая  каменная
ограда двора, выгон и престарелый пони,  живая  изгородь  и  крутой  склон
холма. Все было на месте, но все стало каким-то чуждым.
   Холод, пронзивший меня при виде дядиного лица, не уменьшился, а  только
усилился, когда я оглядел привычную обстановку; мне думается, это было  не
физическое ощущение, не замирание сердца, а какой-то душевный  холод,  это
было совсем новое чувство, чувство одиночества, и сознание, что мне больше
не на кого опереться в этом мире, который, быть может,  совсем  не  таков,
каким мне представляется.
   Я отвернулся от дяди, испытывая смутный протест против этой перемены.
   Опять мне захотелось сказать  ему  что-нибудь,  -  и  я  убедился,  что
сказать мне нечего.



4. ЛЮБОВЬ И ОЛИВИЯ СЛОТЕР

   Некоторое время жизнь моя текла без существенных перемен.  Предчувствие
одиночества, овладевшее мною у смертного одра дяди, нависло надо мной; оно
все усиливалось, но я боролся, я старался изгнать его из своей  души,  что
посоветовал бы мне и дядя, будь он в живых.
   Окончив курс, я снял скромную квартирку в деревушке Кэрью-Фосетс,  близ
Борз-хилла,  на  окраине  Оксфорда.  Несколько  приятелей  и  знакомых  по
университету составляли всю мою компанию,  и  казалось,  лучшего  места  я
нигде не найду. Я мечтал о длительных поездках в Альпы, в  Скандинавию,  в
Африку и на Ближний Восток, а также о пешеходных прогулках по  Лондону,  с
целью основательного его изучения. Рассчитывал я также окунуться  в  жизнь
парижской богемы. В  Париже  я  надеялся,  как  это  было  тогда  в  моде,
познакомиться с американцами и с русскими и составить себе приблизительное
представление о странах, из которых они приехали. К России же как  таковой
я повернулся спиной: это была дикая страна,  где  пользовались  несуразным
алфавитом и изъяснялись на  неудобоговоримом  языке.  Отмахнулся  я  и  от
блеска и шума Нью-Йорка, от его веселья, яркого света и  экзальтации,  как
от неприятного факта, которого можно избежать. Если людям нравится  ездить
туда, быть американцами и создавать свой  собственный  мир,  из  этого  не
следует, что это должно меня интересовать.
   Мне казалось, что я не лишен известной живости ума и одаренности,  хотя
никогда ясно себе не представлял, что это за дарования; во всяком  случае,
мне хотелось получше устроиться в жизни. Я сознавал, что мне повезло,  что
я нахожусь в привилегированном положении, и считал,  что  должен  принести
соответствующие плоды.  Мне  думалось,  что  лучше  всего  применить  свои
дарования   в   области   искусства.   Хорошо   бы,   например,   написать
роман-трилогию,  -  в  те  дни  пользовался   уважением   лишь   романист,
производивший на  свет  тройню;  подумывал  заняться  изучением  картинных
галерей Европы, на манер Рескина, и записывать свои  впечатления;  завести
печатный станок для издания ряда выдающихся произведений или  использовать
опыт, приобретенный в Драматическом обществе, для писания пьес.  Подумывал
я и о поэзии, вынашивал какую-то поэму, но вскоре решил,  что  технические
трудности этого искусства стесняют полет моего творческого воображения.  Я
не был равнодушен к социальным вопросам того  времени  и  решил,  что  моя
художественная деятельность, в  чем  бы  она  ни  состояла,  должна  иметь
какую-нибудь высоконравственную и гуманную цель.
   Приятели уговорили меня принять на себя обязанности почетного секретаря
дышавшего на ладан "Клуба стрелков из лука" - и в этом искусстве я  достиг
значительных успехов.
   Вопрос о своих жизненных задачах я обсуждал со всяким, кто согласен был
меня слушать; особенно часто я беседовал с моим другом Лайолфом Грэвзом, с
которым совершал дальние прогулки, а также с  Оливией  Слотер,  прелестной
девушкой, о которой я уже упоминал;  мое  юношеское  восхищение  и  дружба
вскоре перешли в великую идеальную любовь! Как хороша была эта блондинка с
тонкими чертами. Даже в настоящее время  я  мог  бы  припомнить  множество
очаровательных подробностей,  если  бы  мне  вздумалось  этим  заниматься.
Волосы у нее были белокурые с золотистым отливом. Она сияла в  окне  лавки
между пачками табака и папирос, выставленными в витрине, как солнце  сияет
сквозь листву. В мои студенческие дни она часто подходила к дверям лавки и
улыбалась  мне,  когда  я  проходил  мимо  по  какому-нибудь  делу,  -   и
удивительно, до чего часто у  меня  случались  дела  в  той  стороне!  Она
смеялась и бровями и глазами; рот у нее был прямо классических  очертаний,
и когда  она  улыбалась,  верхняя  губка  слегка  приподнималась,  обнажая
ослепительно белые зубы.
   Поводы к коротким, беглым беседам подвертывались все чаще, и на  третий
год моего обучения я ухитрялся чуть ли не  каждый  день  видеться  с  ней.
Однажды к концу дня мы встретились на велосипедах близ Абингдона и провели
вместе восхитительный вечер. Мы пили чай в придорожном коттедже,  а  потом
во фруктовом саду, спускавшемся к реке, стали целоваться, влекомые друг  к
другу неодолимой силой. Я поцеловал уголок ее рта,  Там,  где  видны  были
зубки, потом взял ее в объятия, привлек к себе и стал целовать  ее  тонкую
шею; ее мягкие волосы щекотали мне щеку. После этого мы ехали  к  Оксфорду
вместе до тех пор,  пока  позволяли  приличия,  и  расстались,  причем  на
обратном пути едва ли обменялись двумя словами. Мне казалось, -  вероятно,
казалось и ей, - что произошло величайшее событие в жизни.
   Разгорался мягкий, теплый, золотой солнечный закат; она сама была такая
нежная, теплая, золотая,  -  все  казалось  мне  чудесным,  и  сердце  мое
плясало, как мошка в ослепительном солнечном луче.
   После этого мы вошли во вкус поцелуев, и так как я был хорошо воспитан,
то приправлял наши объятия разными изящными и благородными пояснениями.  В
промежутках между поцелуями я говорил о высоких целях, которым должна быть
посвящена наша любовь. Я вознес  Оливию  на  недосягаемую  высоту,  и  она
царила в моей душе как некое божество, незримо пребывающее в алтаре храма.
Потом опять переходил к поцелуям. Она целовала меня так страстно и ласкала
так нежно, что только мысль о ее целомудрии  сдерживала  мой  пыл;  я  был
бесконечно счастлив.
   Получив этот первый священный  залог  любви,  я  был  весь  захвачен  и
переполнен  Оливией,  и  Оливия,  что  не  вязалось  с   моей   врожденной
сдержанностью, стала постоянным предметом моих бесед с  Лайолфом  Грэвзом.
После долгих бесед на тему о нашем призвании мы с  ним  выработали  весьма
многообещающий проект устройства книжных магазинов нового типа, которые не
только  должны  были  сыграть  серьезную  просветительную  роль  в   нашем
отечестве, но и сделаться источником нашего богатства и известности. В  те
дни в Англии велось немало разговоров и споров по поводу недостатков нашей
книжной торговли, и мы собирались ответить на эти жалобы учреждением фирмы
"Блетсуорси и Грэвз". Мы намеревались открыть сперва в двух-трех, а  затем
во многих городах целый ряд книжных магазинов, красиво убранных, где стены
будут окрашены в совершенно особенный синий тон, и все эти магазины  будут
поддерживать связь друг с другом, образуя  единую  коммерческую  сеть.  Мы
намеревались  сделать  в  области   книжной   торговли   то,   что   Бутс,
аптекарь-капиталист, проделал с аптеками. Магазины наши будут  обставлены,
как гостиные, с креслами и удобными лампами для чтения, а  с  покупателями
мы будем вести назидательные беседы и скорей соблазнять  их  чтением,  чем
навязывать покупку книг. В  дождливые  дни  мы  будем  вывешивать  плакат:
"Зайди и читай, пока дождь перестанет". Мы  намеревались  ввести  и  много
других усовершенствований в книжное дело.
   Во время прогулок мы  с  Лайолфом  Грэвзом  наперебой  доказывали  друг
другу, как велики будут выгоды нашего предприятия  для  нас  самих  и  для
всего человечества. Мы будем покупать книги  большими  партиями,  подчиним
себе  издателей  и  в  конце  концов  стяжаем  любовь  и  уважение   всего
интеллигентного мира.
   - Мы будем организовывать общественное мнение! - говорил Лайолф Грэвз.
   Мы   намеревались   оказывать   покровительство,    поощрять    хорошие
малоизвестные   издательские   фирмы,    противодействовать    дурным    и
"реформировать" их. Я  лелеял  мысль  о  гегемонии  в  области  критики  и
художественного  вкуса,   которая   будет   осуществлена   путем   издания
литературного обозрения в обложке  той  же  пленительной  синевы,  которая
должна была - по  нашему  замыслу  -  залить  фасады  наших  магазинов.  Я
полагал, что писатели должны считать для себя честью  печататься  в  таком
журнале! Однажды мы целый вечер на прогулке п