видел, как ты смылся. А почему бы не помочь женщине?
     - Да ведь она пьяная, сэр, а я негр. Если бы  я  только  дотронулся  до
нее, начался бы крик - насилуют! Соберется толпа, и кто мне поверит?
     - Быстро должна голова работать, чтобы так сразу смыться.
     - Да нет, сэр, - сказал он. - Я уже давно эту науку прохожу - как  быть
негром.
     И вот  теперь,  сидя  в  своем  Росинанте,  я,  дурак-дураком,  пытался
разрушить то, что было выработано всей жизнью.
     - Больше ни о чем вас не буду спрашивать, - сказал я. Но он  беспокойно
заерзал на сиденье.
     - Будьте любезны, капитан, высадите меня. Я тут неподалеку живу.
     Я ссадил его и увидел в зеркало, что он снова побрел вдоль  шоссе.  Жил
он, конечно, совсем не в этих местах, но идти пешком  было  безопаснее,  чЁм
ехать со мной.
     Усталость сморила меня, и я остановился в уютном  мотеле.  Кровати  там
были хорошие, но уснуть я  так  и  не  мог.  Перед  моими  глазами  мелькали
физиономии "заводил" и человек в сером  костюме,  но  чаще  всего  появлялся
старик, отсевший от меня как можно  дальше,  точно  боясь  заразиться,  -  а
может, я и в самом деле был заразный. Я  приехал  сюда,  чтобы  узнать,  что
здесь происходит. И что же я узнал? За все эти дни была ли хоть одна минута,
свободная от напряженности, от груза беспощадного страха? Я, как  новичок  в
здешних местах, конечно, чувствовал все это острее,  но  и  напряженность  и
страх были- не со мной же они сюда приехали. Все здесь, и  белые  и  черные,
жили в атом и этим дышали - все до одного, все возрасты, все профессии,  все
классы. Им некуда было деваться от того, что стало неизбежностью их жизни. И
это повышало давление в котле до  предела.  Неужели  же  ничто  не  отвратит
взрыва?
     Я очень плохо представляю себе вою картину в  целом.  Во  время  второй
мировой войны мне не так уж много пришлось всего повидать -  одну  десантную
операцию из ста, несколько разрозненных  боевых  эпизодов,  несколько  тысяч
убитых,  когда  их  насчитывались  миллионы.  Но  все  же  и  увиденного   и
прочувствованного оказалось вполне достаточно, и я убедился,  что  война  не
осталась для меня незнакомкой. Так и  здесь  -  какой-нибудь  незначительный
случай,  две-три  встречи...  но  дыхание  страха  чувствуешь  повсюду.  Мне
хотелось уйти от всего этого. Позиция труса? Может  быть.  А  еще  трусливее
отрицать свою трусость. Но ведь люди живут здесь. Для них такой образ  жизни
неизменен, другого они не знали и конца  ему  не  ждут.  Истэндские  дети  в
Лондоне теряли сон, когда бомбежка прекращалась, нарушая привычный  для  них
порядок вещей
     Я вертелся в постели с боку на бок, и под конец Чарли потерял  терпение
и несколько раз сердито сказал мне "фтт". Но у Чарли нет наших  проблем.  Он
не той породы, которая настолько умна, что способна расщепить  атом,  но  не
способна жить в мире с себе подобными. Чарли даже не знает, что такое  раса,
и его совершенно  не  волнует  вопрос  о  замужестве  его  сестер.  Как  раз
наоборот. Однажды Чарли влюбился в таксу -  роман  с  расовой  точки  зрения
предосудительный, с физической - нелепый и с технической  -  немыслимый.  Но
Чарли презрел все это. Он любил пылко и не сдавал позиций.  Трудно  было  бы
объяснить собаке те добрые, высокоморальные  побуждения,  повинуясь  которым
тысячи человеческих существ сошлись в  одно  место,  чтобы  предать  анафеме
одного  крохотного  человечка.  Мне  случалось  ловить  во   взгляде   собак
мимолетное недоуменное презрение, и я убежден, что,  по  сути-то  дела,  они
считают людей психами.
     На следующий день не я выбрал своего первого пассажира - он сам ко  мне
напросился. Он сидел на табуретке рядом  со  мной  и  ел  котлету,  близнеца
которой я держал на вилке. Ему было  лет  тридцать-тридцать  пять.  Высокий,
худощавый, приятной внешности. Волосы  длинные,  гладкие,  почти  пепельного
цвета, и он, видимо, гордился ими, так как, сам того не замечая, то  и  дело
причесывал их карманным гребешком. Его костюм из легкой  серой  материи  был
по-дорожному помят и не отличался чистотой, пальто он  держал  переброшенным
через плечо. Узел галстука неярких разводов был сдвинут  у  него  вниз,  что
позволило открыть ворот белой рубашки. Такого чисто южного выговора я еще ни
у кого не слышал. Он поинтересовался, куда  я  еду,  и,  узнав,  что  мне  в
сторону Джексона и Монтгомери, попросился со мной. При виде Чарли он. решил,
что у меня в машине сидит "черномордый". Эта фраза стала уже стереотипной.
     Мы удобно устроились  в  кабине.  Он  провел  по  волосам  гребешком  и
похвалил моего Росинанта.
     - Я сразу догадался, - сообщил он мне, - что вы с Севера.
     - У вас тонкий слух. - Казалось бы, мой ответ звучал иронически.
     - Да, я человек бывалый, - подтвердил он.
     Вероятно, в том, что произошло, мне надо винить самого себя. Если бы  я
держал язык за  зубами,  то,  может,  узнал  бы  что-нибудь  интересное.  Но
бессонная ночь, затянувшееся путешествие и  мое  нервное  состояние  сделали
свое дело. Кроме того, близилось Рождество, и я задумывался о доме чаще, чем
это было мне полезно.
     Мы выяснили, что я путешествую ради собственного удовольствия, а он - в
поисках работы.
     - Вы с низовья едете, - сказал он.  -  Видели,  что  творится  в  Новом
Орлеане?
     - Да, видел.
     - Ну, молодчины! Особенно эта Нелли. Вот дает жизни!
     - Да.
     - Просто сердце радуется, на них глядя.  Есть,  значит,  люди,  которые
выполняют свой долг.
     Вот тут-то я и не выдержал. Мне бы хмыкнуть, и пусть  он  вкладывает  в
мое хмыканье любой смысл. Но коварный червячок  злобы  вдруг  зашевелился  у
меня где-то в самом нутре.
     - По-вашему, они делают это из чувства долга?
     - А как же? И  дай  им  бог  здоровья!  Должен  же  кто-то  гнать  этих
черномордых поганцев  из  наших  школ.  -  Готовность  к  самопожертвованию,
подвигнувшая "заводил" на столь высокие деяния, переполнила его восторгом. -
Приходит такое время, когда человеку надо  сесть  и  как  следует  обо  всем
подумать, и вот подумаешь-подумаешь и решишь отдать жизнь за свои убеждения.
     - И вы на это решились?
     - Да. И не я один, таких много.
     - Каковы же ваши убеждения?
     - Не допущу, чтобы мои дети ходили в одну  школу  с  черномордыми.  Да,
сэр. Жизни своей не пожалею, но сначала уложу десяток-другой этих поганцев.
     - Сколько же у вас детей?
     Он круто повернулся ко мне.
     - Детей у меня пока нет, но будут, и не  пойдут  они  в  одну  школу  с
черномордыми.
     - А жизнь вы отдадите до или после того, как у вас заведутся дети?
     Мне приходилось смотреть вперед, на дорогу,  и  я  только  краем  глаза
увидел его физиономию-выражение у нее, прямо скажу, было пренеприятное.
     - А вы, видно, за черных! Так и следовало ожидать. Смутьяны!  Приезжают
сюда и учат нас жить. Нет, мистер,  этот  номерок  вам  не  пройдет!  Мы  за
коммунистами, за негритянскими заступничками, глядим в оба.
     - Я просто нарисовал себе мысленно картину, как  вы  отважно  жертвуете
жизнью.
     - Прав я был! Вы за черных горой.
     - Нет, я не за черных и не за белых, если среди белых попадаются  такие
вот благородные дамочки, как ваши заводилы.
     Он почти вплотную приблизил ко мне свое лицо.
     - Хотите знать, что я о вас думаю?
     - Нет. Этих словечек мы вчера от Нелли наслушались. - Я  притормозил  и
свел Росинанта с шоссе.
     Он опешил.
     - Почему вы остановились?
     - Вылезайте, - сказал я.
     - Что вам, приспичило, что ли?
     - Да, приспичило. Избавиться от вас. Вылезайте.
     - Силой заставите?
     Я сунул руку между дверцей и сиденьем, где у меня ничего не было.
     - Ладно, ладно, - сказал он и вылез, да так хлопнул дверцей, что  Чарли
взвыл от возмущения.
     Я тут же дал газ, но  услышал  сзади  его  крики  и  в  зеркале  увидел
перекошенное ненавистью лицо и брызжущий слюной рот. Он орал: "Ты за черных!
За черных!" - орал, пока мне его было видно и еще после  Бог  знает  сколько
времени. Правда, я сам его довел, но что с  собой  поделаешь!  Когда  начнут
вербовать миротворцев, меня пусть обходят стороной - от таких, как я,  проку
будет мало.
     Между Джексоном и Монтгомери я подвез еще  одного  пассажира.  Это  был
молодой  студент-негр  с  резкими  чертами  лица,  переполненный,  как   мне
показалось, каким-то яростным нетерпением. В боковом кармане у него  торчали
три авторучки, внутренний оттопыривался, набитый бумагами. Я узнал,  что  он
студент, от него самого. Он держался настороженно. Однако  номерной  знак  и
мое произношение подействовали на него успокаивающе, насколько он вообще мог
пребывать в покое.
     Мы заговорили о сидячих забастовках. Он участвовал и в них и в  бойкоте
автобусов. Я рассказал ему о том, что видел в Новом Орлеане. Он  там  бывал.
То, что меня так поразило, для него не было неожиданностью.
     Наконец  мы   заговорили   о   Мартине   Лютере   Кинге   <Американский
проповедник-негр, последователь идей индийского политического деятеля Ганди,
в 1968 году убит расистами.> и  его  проповеди  пассивного,  но  неослабного
сопротивления.
     - Это слишком долго, - сказал он. - Сколько времени даром уйдет!
     - Но улучшения есть, улучшения происходят непрестанно. Ганди доказывал,
что только это оружие и может принести победу в борьбе с насилием.
     - Знаю, знаю. Все это я учил. Успехи у нас по капле,  а  время  идет  и
идет. Я хочу, чтобы было скорее, мне нужно действие... сейчас, сию минуту.
     - Так можно загубить все.
     - Я успею состариться,  прежде  чем  стану  человеком.  Так  и  умереть
успеешь.
     - Это верно. Ганди умер.  А  много  таких,  как  вы,  -  которые  хотят
действовать?
     - Да. Такие есть... есть кое-кто, а сколько - не берусь сказать.
     Мы тогда о многом переговорили. Этот человек знал, что  ему  нужно,  он
был горячий, напряженный, и его ярость вырывалась наружу, только  тронь.  Но
когда я ссадил его в Монтгомери,  он  вдруг  сунул  голову  в  кабину  моего
Росинанта и засмеялся.
     - Мне стыдно, - сказал он. - Нельзя же быть таким эгоистом. Но  я  хочу
это увидеть... Живой, а  не  мертвый.  Здесь,  у  нас!  При  жизни  хочу!  И
поскорее! - Он круто повернулся, вытер глаза ладонью и быстро зашагал прочь.
     У нас высказывается и печатается столько всяких мнений и суждений  -  и
во время выборов и путем опроса наших граждан, - что иной раз и в газете  не
сразу разберешь, где желаемое, а где факты. Так вот,  учитывая  все  это,  я
хочу, чтобы меня поняли  правильно.  Я  не  собирался  показывать  здесь  и,
по-моему, не показал ничего такого, что  можно  было  бы  счесть  поперечным
разрезом нашего Юга. Следовательно, у  читателей  нет  повода  сказать:  "Он
думает, будто дал подлинную картину жизни в Южных штатах". Нет, этого  я  не
думаю. Здесь записано то, что говорили мне два-три человека и  что  я  видел
сам.  Типичны  ли  мои  собеседники  и  можно  ли  из  всего  этого  сделать
какие-нибудь выводы, я не знаю. Мне ясно другое: в тех  местах  тревожно,  и
людям там приходится нелегко. И еще мне ясно, что разрешение  этого  вопроса
дастся не сразу и не просто. Я повторяю следом за мсье Здесь Покоится:  дело
не в цели, дело в том, как отчаянно трудно выбрать средства, которые к  этой
цели ведут.

     В  начале  своего  повествования  я  пытался  разобраться   в   природе
путешествий как таковых и говорил, что каждое из них  -  это  вещь  в  себе,
каждое  неповторимо  индивидуально  и  что  двух  одинаковых  не  бывает.  Я
размышлял по этому поводу с оттенком  изумления,  пораженный  той  силой,  с
какой  проявляется  индивидуальность  путешествий,  и  под  конец  пришел  к
следующему выводу: не люди командуют путешествиями, а путешествия - людьми.
     Впрочем, вопроса о жизнеспособности наших странствий я не касался.  Это
величина переменная, и определить ее заранее, пожалуй, невозможно. Разве нам
не известны случаи, когда поездка лишалась души и умирала прежде, чем путник
успевал вернуться домой? И наоборот: многие путешествия живут  и  продолжают
жить после того, как движение во времени и в пространстве закончилось.
     Я помню, одного человека в Салинасс, который в пожилые годы  съездил  в
Гонолулу и обратно, и эта поездка длилась до конца дней его. Мы видели,  как
он сидит у себя на веранде и,  прищурив,  полузакрыв  глаза,  покачиваясь  в
качалке, все едет и едет в Гонолулу.
     Моя собственная поездка началась задолго  до  отъезда  и  кончилась  до
того, как я вернулся домой. И я точно  знаю,  когда  и  где  это  случилось.
Недалеко от Абингдона в штате Виргиния, в той  его  части,  которая  зовется
Собачья Ляжка, в  ветреный  день,  в  четыре  часа  пополудни,  без  всякого
предупреждения, не попрощавшись,  не  сделав  мне  ручкой,  мое  путешествие
исчезло и бросило меня на произвол  судьбы  далеко  от  дома.  Я  звал  его,
пытался догнать - глупая, безнадежная затея, ибо оно кончилось решительно  и
бесповоротно.
     Дорога превратилась в нескончаемую бетонную ленту, деревья сливались  в
зеленое пятно, холмы стали препятствием, люди - просто-напросто  движущимися
фигурками с головой, но без лица. Чем бы меня ни кормили  в  пути,  мне  все
казалось, что  я  хлебаю  суп,  даже  когда  его  действительно  приходилось
хлебать. Постель в Росинанте так и стояла незастеленная. Я забирался  в  нее
когда придется и спал,  не  соблюдая  никакого  режима.  Газовую  плитку  не
зажигал. Хлеб валялся у меня в шкафу, покрываясь  плесенью.  Миля  за  милей
катились подо мной неопознанные, ненужные мне.
     Я знал, что было холодно, но не чувствовал этого, я знал, что места, по
которым мы проезжали, должны быть прекрасны, но  не  видел  их.  Я  вслепую,
эдаким бульдозером проутюжил Западную Виргинию, ворвался  в  Пенсильванию  и
втиснул Росинанта в большую, широкую автомагистраль. Ночь, день,  расстояния
- ничего этого для меня не существовало. Я, наверно,  останавливался,  чтобы
залить бак бензином, выгулять  и  покормить  Чарли,  поесть,  поговорить  по
телефону, но память моя ничего этого не сохранила.
     Странное дело! До Абингдона  в  штате  Виргиния  я  могу  крутить  свою
поездку, точно киноленту, в обратном направлении. Почти все помню:  чуть  не
каждое лицо, дерево, каждый пригорок, цвета, и звуки,  и  голоса,  и  разные
дорожные сценки, будто они заново,  по  первому  зову  памяти  разыгрываются
передо мной. После Абингдона пустота.
     Дорога  превратилась  в  серый  туннель,  выключенный  из  времени,  из
событий, но в конце его маячило нечто светлое и нечто вполне реальное -  моя
дорогая жена, мой дом на моей улице, моя собственная кровать. Все было  там,
и я спешил туда изо всех сил. Росинант может припустить, когда нужно, но  до
сих пор я его особенно не гнал.  Теперь  он  несся  вскачь,  повинуясь  моей
тяжелой, неумолимой ноге, и ветер только подвывал, натыкаясь на его углы.
     Если вам кажется, будто я насочинял все это, то как вы  объясните,  что
Чарли тоже знал, когда  наше  путешествие  кончилось?  Уж  он-то  отнюдь  не
фантазер, не раб настроений. Он спал, положив голову мне на колени, и с  тех
самых пор ни разу не посмотрел в окно, ни разу не сказал "фтт", ни  разу  не
поднял меня ни свет ни заря.  Свои  естественные  потребности  он  отправлял
точно во сне, оставляя без внимания ряды мусорных урн. Если уж это не убедит
вас в правдивости моих слов, тогда не знаю, каких еще доказательств нужно.
     У Ныо-Джерси мы свернули на другую автостраду. Нервная система  у  меня
бездействовала, я не чувствовал усталости, пребывая в каком-то вакууме.  Все
увеличивающийся поток машин, мчавшихся к Нью-Йорку, подхватил меня и  понес,
и вдруг впереди - долгожданная утроба Голландского туннеля, только переехать
на другую его сторону - и я дома.
     Полицейский выудил меня из змеящейся ленты машин и пригвоздил к месту.
     - С бутаном в туннель не разрешается, - сказал он.
     - Начальник! Да ведь он у меня отключен!
     - Все равно. Правило есть правило. В туннель с газом нельзя.
     И тут я сразу сник от переутомления и превратился в кисель.
     - Но мне надо скорее домой! - возопил  я.  -  Как  же  я  теперь  домой
попаду?
     Полицейский отнесся ко мне по-доброму, проявив терпение. Может, у  него
тоже был где-нибудь родной дом.
     - Поезжайте через мост Джорджа Вашингтона или паромом.
     Начинался час пик, но мягкосердечный полицейский, очевидно,  угадал  во
мне потенциального маньяка. Он задержал осатанелый бег машин, вывел меня  из
него и подробнейшим образом объяснил, как ехать дальше. Подозреваю, что  его
так и подмывало сесть за руль и проехать со мной до самого дома.
     И вот я каким-то чудом оказался  на  хобокенском  пароме,  а  потом  на
противоположном берегу в южной части города, в ежедневном скопище загородных
жителей,  как  всегда  суматошных,  мчащихся,  не  глядя  по   сторонам,   и
выскакивающих прямо из-под машин, не внемля никаким сигналам.
     Эта часть Нью-Йорка превращается каждый вечер в некое подобие  Памплоны
перед боем быков. Я сделал правый поворот, потом  еще  один,  вкатил  против
движения на улицу, по  которой  езда  была  односторонняя,  выбрался  оттуда
задним ходом, застрял на перекрестке в людском водовороте. Потом вдруг круто
свернул к тротуару, где стоянка  запрещена,  выключил  мотор,  откинулся  на
спинку сиденья и захохотал, да так, что остановиться не мог. Руки и плечи  у
меня заходили ходуном в трясучке.
     В кабину ко мне заглянул почтенного вида  полицейский  с  благообразной
красноватой физиономией и морозно-голубыми глазами.
     - Что с вами, любезный, выпили? - спросил он.
     Я сказал:
     - Начальник! Вот эта махина колесила у меня по всей стране - по  горам,
по долам и пустыням. И надо же: добрались мы наконец до города, где я  живу,
и заплутались!
     Полицейский радостно улыбнулся.
     - Подумаешь, какое дело! - сказал  он.  -  Я  сам  прошлой  субботой  в
Бруклине заплутался. Ну, говорите, куда вам?
     И вот так-то странник вернулся домой.


ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНАЯ СПРАВКА

     "Зима тревоги нашей" - последний роман Стейнбека.  Работая  над  ним  в
1960 году, писатель изложил свою концепцию романа в письме  Паскалю  Ковичи:
"... Роман - это крупное произведение  художественной  прозы,  имеющее  свою
форму, свое направление, свой ритм  и,  конечно,  свою  цель.  Плохой  роман
должен развлекать читателей, средний  -  воздействовать  на  их  чувства,  а
лучший - озарять им путь. Не знаю, сумеет ли мой  роман  выполнить  хотя  бы
одну из этих задач, но моя цель - озарять путь".
     Роман вышел в свет в июне  1961  года.  Он  не  похож  ни  на  одно  из
предыдущих произведений писателя. Место действия его -  не  родная,  близкая
сердцу писателя Калифорния, а старинный, чинный и  ухоженный  городок  Новой
Англии. Да и герой  романа  -  не  традиционный  стейнбековский  персонаж  -
простой человек из народа, а отпрыск основателей городка,  человек,  неплохо
устроенный  даже   по   американским   понятиям,   одним   словом,   средний
добропорядочный американец.
     Стейнбека в эти годы  беспокоил  упадок  нравов  в  стране,  отсутствие
достойной цели. Свои мысли он выражал в письмах добрым знакомым.  "Бедлам  в
Вашингтоне можно сравнить только с римским туалетом для кошек. И дело  не  в
том, что администрация слишком цинична. Я глубоко  уверен,  что  ни  на  что
лучшее они там просто не способны. А демократы, господи, демократы  -  делят
шкуру неубитого медведя, нет у них ни мужества, ни идей, ни  платформы.  Мне
бы следовало вернуться в Европу, здесь пусть все пропадает пропадом".
     И в  своем  романе  Стейнбек  откровенно  показывает,  как  современный
американский образ жизни  действует  на  обычного  добропорядочного  буржуа,
толкая его на путь предательства и преступления ради погони  за  богатством.
Следует отметить,  что  Стейнбек  не  впервые  обращается  к