арка, были  для  меня  и  Плохие
земли. Они  заслуживают  свое  название.  Здесь  будто  набедокурил  озорной
ребенок. Только падшие ангелы могли бы создать назло небесам  такую  пустыню
сухую,  колючую  и  полную  опасностей,  а   на   мой   взгляд,   и   дурных
предзнаменований. От нее так и веяло  неприязнью  к  человеку  и  нежеланием
пускать его в  свои  пределы.  Но  человек  есть  человек,  и,  будучи  тоже
человеческой породы, я свернул с  шоссе  и,  робея  и  чувствуя  себя  здесь
незваным  гостем,  повел  Росинанта   между   высокими   плоскими   холмами.
Сланцеватая глина терзала покрышки Росинанта и то  и  дело  исторгала  крики
ужаса у его страдающих от перегрузки рессор.  Какое  чудное  было  бы  здесь
обиталище для троглодитов, а еще того лучше - для троллей. И  ведь  вот  что
любопытно: я чувствовал себя нежеланным в этих местах, и  сейчас  у  меня  у
самого кет желания писать о них.
     Проехав несколько миль, я увидел человека, который стоял,  привалившись
к изгороди из двух рядов колючей проволоки, укрепленной не на столбиках, а в
развилке из кривых веток, воткнутых в  землю.  Он  был  в  темной  шляпе,  в
долгополой куртке и джинсах, бледно-голубых от многократной стирки и  совсем
уже выцветших на коленях. Губы у него были в чешуйках, точно  змеиная  кожа,
светлые глаза, казалось, остекленели от слепящего солнца. У к огороди, рядом
с ним, торчала винтовка, а на земле виднеясь небольшая кучка меха и перьев -
подстреленные кролики и  мелкая  птица.  Я  остановился  поговорить  с  этим
человеком, увидел, как его глаза мотнулись по моему Росинанту, сразу  все  в
нем подметили и снова ушли в глазницы. И я вдруг запнулся, не зная,  с  чего
начать разговор. Такие зачины, как "Зима, видно,  будет  ранняя"  или  "Есть
здесь хорошие места для рыбной ловли?" - казались неуместными. И  мы  с  ним
просто хмуро глядели друг на Друга.
     - Добрый день.
     - Да, сэр? - сказал он.
     - Где бы мне тут купить яиц?
     - Поблизости негде, разве только доедете до Галпы или до Бича.
     - А я настроился так, чтобы из-под домашней курочки.
     - Яичный порошок, - сказал он. - Моя миссис яичный порошок покупает.
     - Давно здесь живете?
     - Угу.
     Я ждал: вот он  задаст  мне  какой-нибудь  вопрос  или  сам  что-нибудь
скажет, и можно  будет  продолжить  разговор.  Но  он  молчал.  И  поскольку
молчание затягивалось, найти подходящую тему становилось все труднее. Тем не
менее я решился еще на одну попытку.
     - Сильные холода у вас зимой?
     - Бывает.
     - Вы, я вижу, из говорливых.
     Он усмехнулся.
     - Моя миссис тоже такого мнения.
     - Прощайте, - сказал я, дал газ и поехал  дальше  и,  глядя  в  зеркало
заднего вида, что-то не заметил, чтобы он смотрел мне вслед. Может быть, это
не типичный обитатель Плохих земель, но я ведь и видел-то всего двоих-троих.
     Проехав еще немного, я остановился  у  небольшого  домика,  по  виду  -
казарменного барака, из тех, что отдельными  секциями  распродавались  после
войны. Он был выкрашен в белую краску с желтой каемочкой, и при  нем  имелся
умирающий садик - несколько жалких кустиков прихваченной  морозом  герани  и
хризантем, похожих на желтые и  красновато-коричневые  пуговицы.  Я  шел  по
дорожке, чувствуя, что за мной наблюдают из-за белой занавески. На мой  стук
в дверях появилась старушка. Я попросил напиться, она  вынесла  мне  воды  и
заговорила меня насмерть. Ей, видно, неистово, неудержимо хотелось говорить,
и она начала рассказывать мне о своей родне, о знакомых и о том,  что  никак
не приживется на новом месте. Она была нездешняя,  и  все  ей  тут  казалось
чужим. У нее на родине - молочные реки и кисельные берега, словом,  тоже  не
без золота и слоновой кости, обезьян и павлинов. Голос ее не умолкал  ни  на
минуту, точно она страшилась тишины, которая наступит после моего  ухода.  Я
слушал, слушал и вдруг подумал, что ей просто боязно здесь, да не ей  одной,
а и мне тоже. И я меньше всего хотел, чтобы меня застала ночь в этих местах.
     Я ударился в бегство, стараясь поскорее  оставить  позади  этот  жуткий
пейзаж. Но наступил вечер и изменил все. В пологих  лучах  солнца  страшные,
точно обугленные холмы, овраги, лощины, сухие речные русла, гранитная  лепка
скал вдруг расцветились желтыми и тепло-коричневыми тонами и сотней оттенков
красного и серебристо-серого с угольной  чернотой  прожилок.  Это  было  так
красиво, что я остановил машину возле зарослей можжевельника и  покореженных
ветром карликовых кедров и, остановившись, увяз, утонул взглядом в богатстве
красок, в сияющей чистоте  воздуха.  Ломаная  линия  гор  четко  темнела  на
закатном небе, а там, где лучам заходящего солнца ничто не  мешало  стлаться
вкось, к востоку, краски прямо-таки бушевали в этом странном пейзаже. И ночь
пришла не только не страшная, но полная  такой  прелести,  что  не  передать
словами, ибо звезды были совсем близко и небо даже без луны все  серебрилось
от их сияния. Ночной воздух острым холодком обжигал ноздри. Я  собрал  сухих
веток и разжег небольшой  костер,  единственно  ради  удовольствия  вдохнуть
запах горящего кедра и послушать, как сучья будут яростно трещать  на  огне.
Костер возвел надо мной желтый купол света, а  где-то  неподалеку  охотилась
сова и  слышалось  тявканье  койотов  -  не  вой,  а  тявканье,  похожее  на
отрывистое похохатывание. Это было одно из немногих известных мне мест,  где
ночь добрее к человеку, чем день. И я вполне понимаю, что людей может тянуть
назад на эти Плохие земли.
     Перед сном я разложил на кровати свою карту -  дорожную  карту,  всю  в
следах Чарлиных лап. От того места, где мы сделали остановку, было  недалеко
до Бича, там кончалась Северная Дакота. А дальше начинался штат Монтана, где
я никогда не бывал. Ночью так похолодало, что  мне  пришлось  надеть  вместо
пижамы термоизоляционное белье, а  когда  Чарли  сделал  все  свои  дела,  и
получил свои галеты, и выпил свою обычную порцию воды - целый  галлон,  -  и
наконец свернулся клубком на своем месте у меня под кроватью,  я  откопал  в
шкафчике запасное одеяло и накрыл его с головой - только самый  кончик  носа
оставил снаружи, и он  вздохнул,  дрыгнул  ногами  и  протяжно  застонал  от
полноты чувств. А я  подумал,  что  очередной  мой  якобы  бесспорный  вывод
перечеркнуло новое умозаключение. Ночью Плохие земли  превратились  в  земли
Добрые. Вот так-то. А чем это объяснить - я и сам не знаю.

     На следующем этапе моего путешествия у меня завязался роман. Я влюбился
в Монтану. Другие штаты я уважаю, восхищаюсь ими, признаю их  достоинства  и
даже чувствую привязанность к некоторым  из  них,  но  Монтану  я  люблю,  а
влюбленному бывает трудно разобраться в своих эмоциях. В те времена, когда я
млел от восторга, купаясь в голубом мареве, которое излучала Владычица  Души
Моей, отец однажды поинтересовался, чем она меня пленила, и мне  показалось,
что он просто не в своем уме, если сам этого не видит. Теперь-то я, конечно,
знаю, что волосы у той девчонки были мышиного цвета, нос конопатый,  коленки
в болячках, голос, как у летучей мыши, а нежности в душе не  больше,  чем  у
варана. Но в те дни она озаряла светом и меня и все вокруг.  Монтана  -  это
мощный всплеск величия. Она грандиозна, но не подавляет. Земля ее  щедра  на
травы и краски. А горы! Вот такие я бы и сотворил, если б среди  прочих  дел
мне пришлось заняться и горами. На мой взгляд, Монтана -  это  почти  то  же
самое, что Техас  в  воображении  маленького  мальчика,  который  наслушался
рассказов о нем от техасцев. Здесь я впервые  услышал  областной  говор,  не
испытавший на себе влияния телевизора, - говор медлительный,  полный  теплых
интонаций. Мне казалось, что  лихорадочной  суеты  Америки  в  Монтане  нет.
Здесь, по-моему, не страшатся призраков - я имею в виду тех, что  преследуют
воображение членов  общества  Джона  Бэрча  <Одна  из  наиболее  реакционных
организаций США, ставящая своей целью борьбу  с  коммунизмом.>.  Спокойствие
этих гор и зеленых предгорий передалось и людям. Когда я проезжал через этот
штат, начался охотничий сезон.  У  охотников,  с  которыми  мне  приходилось
говорить, совсем не чувствовалось тяги к смертоубийству ради смертоубийства,
они просто шли пострелять чего-нибудь съестного. Может быть, и  тут  во  мне
говорит любовь, но, на мой взгляд, города Монтаны  -  это  не  потревоженные
ульи, а места, предназначенные для жизни. У обитателей их хватает времени на
то, чтобы,  оторвавшись  от  своих  деловых  забот,  отдать  дань  уходящему
искусству добрососедских отношений.
     Я поймал себя на том, что проезжаю  через  здешние  города  без  всякой
спешки и вовсе не стараюсь поскорее оставить их позади. Я даже  задерживался
то в одном, то в другом  под  тем  предлогом,  что  надо  сделать  кое-какие
покупки. В Биллингсе я купил шляпу, в  Ливингстоне  -  куртку,  в  Бьютте  -
винтовку, по сути дела ненужную мне - "ремингтон"  со  скользящим  затвором,
подержанный, но в прекрасном состоянии. Нашелся  и  оптический  прицел,  без
которого уже невозможно было обойтись, и его поставили в моем присутствии, а
я, пока ждал, перезнакомился и с продавцами и с покупателями,  которые  туда
заходили. Винтовку мы зажали в  тиски,  затвор  из  нее  вынули  и  выверили
нулевую установку по дымовой трубе за три  квартала  от  магазина.  Когда  я
потом стрелял из этой винтовки, менять установку прицела не понадобилось. На
покупку у меня ушло почти все утро, главным образом потому, что очень уж  не
хотелось  уезжать  из  Бьютта.  Но  любовь,  как  убеждаешься  всякий   раз,
косноязычна. Монтана меня околдовала. Монтана - это величавость  и  теплота.
Если б у нее было морское побережье или если бы я мог жить вдали от моря,  я
бы немедленно туда переехал и подал бы прошение о  разрешении  на  поселение
там. Из всех штатов этот самый мне дорогой и самый любимый.
     У Кастера мы сделали крюк в  сторону,  чтобы  засвидетельствовать  свое
почтение генералу Кастеру и Сидящему Быку на  поле  битвы  у  Литл-Биг-Хорна
<Место, где в 1876 году вождь  индейского  племени  сиу  Сидящий  Бык  нанес
поражение американскому генералу Кастеру. После  одержанной  победы  индейцы
подверглись еще большему преследованию и разгрому, а остатки их были загнаны
в резервации.>. Вряд  ли  найдется  хоть  один  американец,  у  которого  не
сохранилась  бы  в  памяти  картина  Фредерика  Ремингтона,  где   изображен
последний  оборонительный  бой  Седьмого  кавалерийского  полка.  Я  обнажил
голову, отдавая дань мужеству этих людей, а Чарли почтил  их  по-своему,  но
тоже с большим уважением.
     Вся восточная часть Монтаны и  западная  обеих  Дакот  запечатлелись  в
наших воспоминаниях как страна индейцев, и  воспоминания  эти  не  столь  уж
давние. Несколько лет назад по соседству со мной  жил  Чарльз  Эрскин  Скотт
Вуд, автор "Бесед на Небесах".  Я  знал  его  уже  дряхлым  стариком,  но  в
молодости, сразу после окончания военной академии, он был прикомандирован  в
чине лейтенанта к генералу Майлзу и участвовал в сражениях против индейского
вождя Джозефа. Он очень хорошо помнил эту кампанию, и она  оставила  у  него
очень грустную память по себе. Он говорил, что отступление Джозефа - одно из
самых славных в истории. Вождь Джозеф уводил племя нез  персе  с  женщинами,
детьми, с собаками и всем домашним скарбом за тысячу миль  под  ожесточенным
обстрелом, пытаясь пробраться в Канаду. Каждый шаг давался им с боем, а силы
в этом бою были несоизмеримые. Кончилось тем, что  кавалерийские  части  под
командованием  генерала  Майлза  окружили  отступающих   и   большую   часть
уничтожили. По словам Вуда, это был самый тяжкий долг, который ему  пришлось
выполнить, и у него навсегда сохранилось уважение к  боевому  духу  индейцев
племени нез персе.
     - Если бы они были одни, без семей, мы бы их не догнали, -  рассказывал
он. - А при равных силах и равном  вооружении  нам  с  ними  никогда  бы  не
справиться. Это были люди, - говорил он. - Настоящие люди.
     Должен признаться, что мое отношение  к  национальным  паркам  страдает
некоторой небрежностью. Во многих я вовсе не бывал. Может быть, потому,  что
обычно они заключают в своих пределах только  уникальное,  сногсшибательное,
поражающее глаз -  самый  большой  водопад,  самое  глубокое  ущелье,  самый
высокий утес, самое грандиозное произведение человека или природы. По-моему,
хорошая фотография Брэди интереснее монументальных скульптур  Маунт-Рашмора.
Мы же почему-то прославляем в заповедниках всякие курьЁзы и  уродства  нашей
страны и нашей цивилизации. По  Йеллоустонскому  национальному  парку  можно
судить об Америке не больше, чем  по  Стране  Диснея  <Созданный  популярным
американским художником-мультипликатором Уолтом  Диснеем  парк  "Диснейленд"
демонстрирует ряд сказочных и псевдоисторических аттракционов.>.
     Такова моя точка зрения на этот вопрос, и  я  сам  не  знаю,  что  меня
заставило пересечь границу Вайоминга и круто свернуть на юг  к  Йеллоустону.
Скорее всего, страх перед ближними моими. Мне слышались их  голоса:  "Ка-ак!
Вы были недалеко от Йеллоустона и не заехали туда? Безумец!" А  может  быть,
виной тому свойственное нам, американцам, отношение к  путешествиям?  У  нас
разъезжают туда-сюда не столько ради желания повидать мир, сколько для того,
чтобы потом рассказывать о своих поездках. Но каковы  бы  ни  были  причины,
приведшие меня в Йеллоустон, я не жалею об этом, ибо иначе мне никогда бы не
узнать о Чарли того, что я знаю о нем теперь.
     Приятный молодой человек - служитель Национального парка  отметил  меня
при въезде, а потом сказал:
     - А как с собакой? Разрешается, только если на поводке.
     - Почему? - спросил я.
     - А медведи-то!
     - Сэр! - сказал я. - Это пес единственный в своем роде.  Зубы  и  клыки
ему без всякой надобности. Он уважает право кошек быть кошками,  хотя  и  не
питает к ним особой симпатии. Ему проще свернуть с дороги,  чем  потревожить
какую-нибудь суровую гусеницу. Больше всего на свете он боится, как  бы  ему
не показали кролика и не предложили погнаться за ним. Мой  Чарли  -  мирная,
тишайшая собака. Самая большая опасность, которая грозит вашим медведям, это
щелчок по их самолюбию, потому что Чарли не уделит им ни малейшего внимания.
     Молодой человек рассмеялся.
     - За медведей я не очень беспокоюсь, -  сказал  он.  -  Но  они  у  нас
почему-то проявляют нетерпимость к собакам. Какой-нибудь один может выразить
вашему Чарли свою антипатию таким  образом:  размахнется  -  бац!  -  и  нет
собачки.
     - Я запру его в кузове, сэр. Верьте моему слову, Чарли воды не  замутит
в медвежьем царстве, и я, как старый их поклонник, за себя тоже ручаюсь.
     - Мое дело предупредить, - сказал  он.  -  У  вашей  собаки  намерения,
наверно, самые лучшие, я в этом не сомневаюсь.  Но  у  наших  медведей  они,
наоборот, наихудшие. Не оставляйте на виду ничего съестного. Они  не  только
воруют, но и весьма критически относятся к тем, кто  берется  исправлять  их
дурные наклонности. Короче говоря, не полагайтесь на умильное выражение этих
мордашек, не то солоно придется.  И  не  пускайте  собаку  бегать  на  воле.
Медведи уговоров не слушают.
     Мы въехали в эту волшебную страну, где владычествует  спятившая  с  ума
природа, а что касается дальнейшего, то вам придется принять  мои  слова  на
веру. Подтвердить их я смог бы, только раздобыв какого-нибудь медведя.
     Не проехали мы от ворот  и  мили,  как  я  увидел  недалеко  от  дороги
медведя, который заковылял наперерез Росинанту,  точно  собираясь  задержать
меня силой оружия. И в эту секунду Чарли будто подменили.  Он  взвизгнул  от
ярости. Губы у него вздернулись кверху, обнажив свирепые клыки,  которые  не
так-то легко справляются с собачьей галетой. Он истошным голосом  выкрикивал
оскорбления по адресу  медведя,  услышав  каковые  тот  взвился  на  дыбы  и
показался мне выше Росинанта. Я что было силы стал крутить  ручки,  поднимая
стекла в кабине, потом быстро  свернул  влево,  чуть  не  задев  зверюгу,  и
припустил наутек, в то время как Чарли  бесновался  и  буйствовал  рядом  со
мной, расписывая во всех подробностях, что бы он  сделал  с  этим  медведем,
если бы тот попался ему. Я  просто  в  себя  не  мог  прийти  от  удивления.
Насколько мне было известно, Чарли медведей отроду не видел и всю свою жизнь
проявлял величайшую терпимость ко всему живому. Помимо этого, Чарли -  трус,
закоренелый трус, ухитрившийся даже выработать особую технику сокрытия своей
трусости. Но сейчас все его поведение говорило о том, что  ему  не  терпится
выскочить из машины и уложить на месте зверя, вес которого относился  к  его
весу как тысяча к одному. Понять это трудно.
     Немного дальше на нашем пути появились еще  два  медведя,  и  это  дало
двойной эффект. Чарли превратился в буйно помешанного. Он прыгал по мне,  он
сыпал ругательствами и выл, верещал и взвизгивал. Я и не подозревал, что моя
собака умеет верещать. Где его этому научили? В медведях  теперь  недостатка
не было, и дорога превратилась в кошмар. Впервые в жизни разумные доводы  не
действовали на Чарли, не подействовала и оплеуха. В  кабине  рядом  со  мной
метался первобытный убийца, жаждущий крови своего врага, а до сих пор врагов
у Чарли не было. На безмедвежьем отрезке дороги  я  отворил  дверцу  кабины,
выволок Чарли за ошейник и запер его в кузове Росинанта. Но легче  от  этого
не стало. Когда мы поравнялись с новыми медведями, он  вскочил  на  стол  и,
пытаясь добраться до них, начал скрести когтями по оконному стеклу. Мне  был
слышен грохот консервных  банок,  которые  он  сшибал  в  припадке  безумия.
Медведи просто-напросто выпустили на волю мистера Хайда, затаившегося в моей
благородной, как доктор Джекил, собаке <Персонажи "Странной истории  доктора
Джекила и мистерл  Хайда"  английского  писателя  XIX  века  Роберта  Льюиса
Стивенсона.>. Чем это объяснить? Может быть, это явление атавизма  память  о
тех временах, когда в нем сидел волк? Я хорошо знаю своего Чарли.  Время  от
времени с ним  случается,  что  он  пробует  взять  нас  на  пушку,  но  его
притворство  обычно  бывает  шито  белыми  нитками.  А  тут,  клянусь,   тут
притворства не было. Я не  сомневаюсь,  что  если  бы  Чарли  выпустить,  он
схватился бы с каждым медведем, которые попадались нам навстречу, и нашел бы
в этих схватках победу или смерть.
     Нервы мои не выдержали такого страшного  зрелища  будто  ваш  старый  и
всегда такой спокойной Друг сошел с ума у  вас  на  глазах.  Никакие  чудеса
природы - ни суровые скалы и низвергающиеся водопады, ни  горячие  источники
не могли завладеть моим вниманием, пока  в  Росинанте  у  меня  творился  ад
кромешный. После пятой встречи с медведями я сдал  позиции,  развернулся  на
дороге и поехал вспять. Если бы мы заночевали в парке и  медведей  привлекли
бы запахи моего ужина, не знаю, чем бы все это кончилось.
     Парковый служитель отметил меня на выезде.
     - Что-то вы быстро. А где собака?
     - Заперта в кузове. Я приношу вам свои извинения. Этот пес - убийца  до
мозга костей, а я этого и знать не знал. До сей поры инстинкты  пробуждались
в нем только при виде недожаренного бифштекса, и то самую малость.
     - Да-а! - сказал сторож. -  С  ними  это  случается.  Потому  я  вас  и
предупреждал. Охотничьи собаки - те правильно расценивают шансы, а  я  видел
однажды, как от шпица только легкий дымок остался. Медведь, знаете ли,  если
он в форме, так подкинет собаку, точно свечку даст в теннисе.
     Я быстро ехал той же дорогой, не решаясь сделать остановку, потому  что
меня преследовал страх, как бы не встретиться здесь с  другими  медведями  -
вольными, не из государственной коллекции.  Ту  ночь  мы  провели  в  уютном
мотеле недалеко от Ливингстона. Пообедал  я  в  ресторане,  а  потом  сел  в
удобное кресло, налил виски в стакан, только что вымытые босые ноги постави