несота.  В  глазах  у  моего
собеседника мелькнула искорка, хоть и не очень веселая. но, судя по ней,  он
еще  помнил  те  времена,  когда   чувство   юмора   не   считалось   чем-то
противозаконным. И я решил рискнуть и сказал:
     - Неужели же исчез наш былой задор в споре? Что-то не  верится.  Может,
он повернут в другое русло? Может, вы знаете, сэр, в какое именно?
     - Вас интересует, как люди душу отводят?
     - Значит, все-таки отводят?
     Я не ошибся насчет искорки - драгоценной смешливой искорки в глазах.
     - Да как  вам  сказать,  сэр,  -  отвечал  он.  -  Кое-когда  случаются
убийства, а нет, так книжку про убийство можно прочитать.  Ну  а  бейсбол  -
"Уорлд Сириз"! Пожалуйста, спорьте с пеной у  рта,  какая  команда  сильнее,
"Янки" или "Пираты". Но есть еще кое-что получше бейсбола русские.
     - Тут страсти разгораются?
     - Еще бы! Дня не проходит, чтобы на них всех собак не вешали.
     Не знаю почему, он стал держаться свободнее, даже позволил себе  легкий
смешок, который можно было выдать за откашливание,  если  бы  на  моем  лице
выразилось недовольство.
     Я спросил:
     - А тут у вас кто-нибудь когда-нибудь знал русских?
     Теперь он окончательно растаял и засмеялся.
     - Да нет, конечно. Поэтому они так и пригождаются на все случаи  жизни.
Ругайте русских сколько влезет, никто вас за это не осудит.
     - Не потому ли, что мы с ними не делаем никакого бизнеса?
     Он взял с прилавка нож для сыра, осторожно  провел  по  лезвию  большим
пальцем и положил его на место.
     - Может, вы и правы. Черт возьми! Может, в самом деле так?  Потому  что
мы не делаем с ними бизнеса!
     - Значит, вы думаете, что мы пользуемся русскими  по  мере  надобности,
когда нет других отдушин?
     - Я, сэр, ничего такого не думал, но теперь буду,  конечно,  думать.  А
помните, было время, когда всЁ валили на мистера Рузвельта? Мой  сосед  Энди
Ларсен просто на стену лез - такой-сякой  Рузвельт!  -  когда  у  него  куры
заболели крупом. Да, сэр! - Он оживлялся все больше и больше. - Этим русским
нелегко приходится. Поссорился человек с женой и опять же клянет русских.
     - Может быть, русские всем нужны? Даже в самой России.  Только  там  их
называют американцами!
     Он отрезал ломоть сыра от целого круга и протянул  его  мне  на  лезвии
ножа.
     - Вот теперь будет над чем подумать. Хитро вы мне подсунули эти мысли.
     - А по-моему, вы сами меня на них навели.
     - Я?
     - Да, когда сказали насчет бизнеса и собственных мнений.
     - Может быть. А знаете, что я  теперь  сделаю?  В  следующий  раз,  как
только Энди Ларсен опять начнет бушевать, я  поинтересуюсь,  не  русские  ли
донимают его кур. Для Энди была большая потеря, когда мистер Рузвельт умер.
     Я не берусь утверждать, что у нас очень уж много таких людей, как  этот
лавочник, который понимает что к чему. Может  быть,  их  мало,  а  может,  и
много, но мысли свои они, вероятно, тоже хранят про себя, а вслух размышляют
только о том, что не затрагивает бизнеса.
     Чарли поднял голову и предостерегающе  рявкнул,  не  потрудившись  даже
встать на ноги.  Я  услышал  тарахтенье  автомобильного  мотора  и,  пытаясь
подняться, обнаружил, что ноги у меня совсем онемели в холодной воде.  Будто
их и не было. Пока я растирал и массировал себе икры и в них  начало  больно
покалывать, как иголками, чей-то старомодный "седан" с кургузым, похожим  на
черепаху прицепом прогромыхал к берегу и остановился ярдах в  пятидесяти  от
Росинанта. Меня это вторжение в мое уединенное местечко рассердило, но Чарли
возликовал. Грациозно семеня прямыми ножками, он отправился выяснить, что за
человек приехал, и по обычаю всех собак и всех людей  смотрел  куда-то  мимо
интересующего его предмета. Если вам покажется, будто из  Чарли  тут  делают
посмешище, поинтересуйтесь, как я сам себя вел в ближайшие полчаса, а заодно
взгляните и на моего соседа. Мы с ним  оба  степенно,  не  спеша  занимались
каждый своим делом, всячески избегая глазеть друг на друга, и в то же  время
поглядывали исподтишка, присматривались,  оценивали.  Я  видел  человека  не
молодого и  не  старого,  легкого,  свободного  в  движениях.  На  нем  были
серо-зеленые брюки и кожаная куртка, на голове  -  ковбойская  шляпа,  но  с
примятой тульей и пропущенным поверху ремешком,  который  придерживал  поля,
загнутые с боков и сходившиеся спереди наподобие козырька.  Профиль  у  него
был классический, а борода - это  я  даже  издали  углядел  -  переходила  в
бакенбарды  и  сливалась  с  шевелюрой.  Моей  собственной   бороде   дальше
подбородка ходу нет.
     Заметно похолодало. И, право, не знаю, то ли у меня голова  озябла,  то
ли мне не хотелось разгуливать без головного убора в присутствии незнакомца,
но я надел свою старую  капитанку.  Потом  вскипятил  кофе,  сел  на  заднюю
приступку Росинанта и стал с величайшим интересом поглядывать по сторонам  -
куда угодно, только не на моего соседа, а он подмел свой  прицеп  и  плеснул
мыльную воду из таза, подчеркнуто  не  замечая  меня.  Внимание  Чарли  было
приковано к прицепу, откуда доносилось то рычание, то тявканье.
     Всем нам, видимо, дана способность одинаково ощущать время, когда  дело
касается требований этикета, ибо лишь только я решил заговорить с соседом и,
собственно, почти встал с намерением двинуться к нему, как  он  сам  ко  мне
направился. Ему, должно быть, тоже показалось,  что  период  выжидания  пора
кончать. Походка у него была странная, что-то она мне напоминала,  только  я
не мог понять, что именно. Обветшалое величие чувствовалось в  облике  этого
человека.  В  рыцарские  времена  таким  мог  быть  нищий,   который   потом
оказывается королевским сыном. Когда незнакомец подошел поближе, я  поднялся
с моего железного крылечка и шагнул ему навстречу.
     Он не помахал  передо  мной  шляпой  с  перьями,  но  у  меня  осталось
впечатление, что это было бы вполне в его духе, равно как и отдание воинской
чести по всей форме.
     - Приветствую вас, - сказал он. - Я вижу, и вам не чужды котурны?
     Я, вероятно, раскрыл рот от неожиданности. Давненько мне не приходилось
слышать это выражение.
     - Да нет... нет.
     Настала его очередь удивляться.
     - Нет? Но, друг мой любезный, как же вы так сразу догадались, о чем вас
спрашивают?
     - Да, признаться, имел кое-какое отношение.
     -  Ага!  Имели  все-таки?  Понятно.  Мир  кулис?  Помощник   режиссера,
постановщик?
     - Неудачник, - сказал я. - Не хотите ли чашку кофе?
     - С восторгом.
     Он не переставал играть. Как раз это мне и нравится  в  актерах  -  они
редко выходят из роли.
     Мой гость скользнул на диванчик за столом с такой грацией, какой мне не
удалось достигнуть за все мое путешествие. Я подал две пластмассовые  кружки
и два таких  же  стакана,  налил  нам  обоим  кофе  и  поставил  в  пределах
досягаемости  бутылку  виски.  Мне  показалось,  что  глаза  у  моего  гостя
затуманились, впрочем, не ручаюсь, может быть, это я сам пустил слезу.
     - Неудачи, - сказал он. - Тот из нас не лицедей, кто не испытал их.
     - Разрешите налить?
     - Да, прошу. Нет, нет, воды не требуется.
     Он освежил рот черным кофе и стал деликатно дегустировать виски, обегая
глазами мое жилье.
     - Хорошо у вас здесь, очень хорошо.
     - Скажите мне, пожалуйста, почему вы решили, что я причастен к театру?
     Он ответил на это сухим смешком.
     - Проще простого, Ватсон. Я, знаете ли, играл в этой пьесе. Обе роли  -
Шерлока Холмса тоже. Так вот, сначала мне попался на  глаза  ваш  пудель,  а
потом ваша борода. А когда я подошел поближе, то увидел, что на вас  морская
фуражка с британским гербом.
     - И поэтому вы сразу заговорили с английским акцентом?
     - Может быть, старина. Вполне может быть. У меня это как-то само  собой
получается. Иной раз даже не замечаешь.
     Теперь, поданный крупным планом, он  уже  не  казался  мне  молодым.  В
движениях - сама юность, а судя по коже лица и уголкам губ - пожилой,  чтобы
не сказать больше. И глаза - большая,  темно-каряя  радужка  в  оправе  чуть
тронутого желтизной белка - подтверждали мою догадку.
     - Ваше здоровье, - сказал я.
     Мы опорожнили наши пластмассовые стаканы, запили виски черным кофе, и я
снова налил ему и себе.
     - Если я не касаюсь чего-то слишком личного  или  тягостного  для  вас,
скажите, что вы делали в театре? спросил он.
     - Написал несколько пьес.
     - Они шли?
     - Да. И провалились.
     - Может быть, ваше имя мне знакомо?
     - Вряд ли. Меня никто не знал.
     Он вздохнул.
     - Да, нелегкое у нас ремесло. Но если уж вас подцепит, так это надолго.
Я еще у деда клюнул на эту удочку, а отец и вовсе меня подцепил.
     - Они были актеры?
     - Да. И мать, и бабушка.
     - Ого! Вот это я понимаю! Семейное предприятие! А сейчас вы... -  Я  не
сразу вспомнил, как это говорилось раньше. - Сейчас вы на отдыхе?
     - Отнюдь нет. Играю.
     - Бог ты мой! Да где, что играете?
     - Везде, где только залучу к себе зрителей.  В  школах,  в  церквах,  в
клубах. Я  несу  людям  культуру,  устраиваю  вечера  чтения.  Вы,  наверно,
слышите, как мой партнер там жалуется? Он у меня молодец.  Помесь  эрделя  с
койотом. Когда в ударе, так все аплодисменты достаются ему.
     Этот человек определенно начинал мне нравиться.
     - Вот не подозревал, что у нас еще существуют такие зрелища!
     - Не везде и не всегда.
     - И давно вы этим занимаетесь?
     - До трех лет не хватает двух месяцев.
     - И разъезжаете по всей стране?
     - Да, я играю всюду, "где двое или трое собрались во имя  мое".  Я  год
сидел  без  работы  -  обивал  пороги  театральных  агентств,  слонялся   от
антрепренера к антрепренеру и жил на пособие. Заняться чем-нибудь другим?  У
меня такой  проблемы  не  возникает.  Это  все,  что  я  умею,  все,  что  я
когда-нибудь умел. Много лет назад  группа  актеров  поселилась  на  острове
Нантакет. Мой отец тоже купил там  хороший  участок  и  построил  деревянный
домишко. А я и участок и дом продал, купил вот этот свой выезд и с  тех  пор
разъезжаю и очень доволен такой жизнью. Вряд ли мне захочется  опять  тянуть
лямку в каком-нибудь театришке. Конечно, если бы дали  роль...  Да  господи!
Кто меня помнит, чтобы роли мне давать - хоть самые маленькие!
     - Да, верно.
     - Что и говорить, нелегкое у нас ремесло.
     - Не сочтите мое любопытство назойливым, даже если это так и  есть,  но
мне интересно, как вы организуете свои выступления? Как это все  происходит?
Как к вам относятся люди?
     - Прекрасно относятся. Как я организую выступления?  Да  сам  не  знаю.
Иногда приходится  даже  снимать  зал  и  расклеивать  афиши.  А  то  бывает
достаточно одного разговора с директором школы.
     - Но ведь люди боятся цыган, бродяг и актеров.
     - Да, сначала, пожалуй, побаиваются. Принимают меня за чудака,  впрочем
безобидного.  Но  я  человек  порядочный,  за  билеты  дорого  не  прошу,  и
мало-помалу самый материал берет за живое.  Видите  ли,  в  чем  дело,  -  я
отношусь к своему материалу с большим уважением. И  это  решает  все.  Я  не
шарлатан, я актер - плохой ли, хороший, но актер.
     Он раскраснелся от виски и горячности, с которой говорил, а может быть,
и оттого, что привелось побеседовать с человеком, в какой-то мере причастным
к такого рода делам. Теперь я налил его стакан полнее, и  мне  было  приятно
смотреть, с каким удовольствием он пьет. Он сделал глоток и вздохнул.
     - Не часто  случается  такое  вкушать.  Надеюсь,  у  вас  не  создалось
впечатления, что я загребаю деньги лопатой?  Иной  раз  приходится  довольно
туго.
     - Рассказывайте дальше.
     - На чем я остановился?
     - Вы говорили, что уважаете свой материал и что вы актер.
     - А, да. Еще вот  что  надо  сказать.  Знаете,  когда  наш  брат  актер
забирается в так называемую глушь, он презирает тамошнюю деревенщину. Первое
время со мной тоже так было, но когда я понял,  что  деревенщины  вообще  не
существует, у меня  все  пошло  на  лад.  Зрителей  надо  уважать.  Они  это
чувствуют и как бы начинают работать заодно с тобой, а не против тебя. Когда
их уважаешь, они все понимают - все, что им ни прочтешь.
     - А каким материалом вы пользуетесь? Что у вас в репертуаре?
     Мой гость посмотрел на свои руки, и я заметил, что они у него холеные и
очень белые, как будто он всегда носит перчатки.
     - Надеюсь, вы не примете меня за плагиатора, - сказал он. -  Я  большой
поклонник сэра Джона Гилгуда <Современный английский актер, один  из  лучших
исполнителей шекспировских ролей.>. Я слышал его композицию  из  Шекспира  -
"Век человеческий", потом купил пластинку и долго ее изучал. Как он  владеет
словом, интонацией, тембрами голоса!
     - И вы используете его материал?
     - Да, но это не кража. Я рассказываю, что слышал сэра Джона и что  меня
это чтение поразило, а потом говорю: "Теперь я сам почитаю, и,  может  быть,
это даст вам какое-то представление о нем".
     - Умно.
     - Такой прием очень мне помогает, потому  что  мое  исполнение  как  бы
подкрепляется чужим авторитетом, а Шекспир говорит  сам  за  себя.  И  я  не
только не обкрадываю сэра Джона, а, наоборот, прославляю его.
     - Как вас принимают?
     - Да знаете, я, верно, успел освоиться с  ролью,  потому  что  читаю  и
вижу: мои слова доходят, обо мне уже никто не думает, взгляд у людей как  бы
обращается внутрь, и я перестаю казаться мл чудаком. Ну... что вы скажете?
     - Скажу, что Гилгуду, вероятно, было бы приятно знать это.
     - Да я ведь писал ему, рассказал, что я делаю с его композицией и как я
это делаю. Длинное письмо получилось.
     Он достал из заднего кармана пухлый бумажник, вынул из  него  аккуратно
сложенную серебряную бумажку,  развернул  ее  и  аккуратно,  двумя  пальцами
извлек  оттуда  небольшой  лист  почтовой  бумаги  с  фамилией  отправителя,
тисненной в самом верху страницы. Текст был машинописный. Я прочел:

     "Уважаемый... Благодарю вас за ваше милое и интересное письмо. Я не был
бы актером, если бы не почувствовал, с какой  искренностью  вы  льстите  мне
своей работой. Желаю вам всяческой удачи и да благословит вас Бог.
                                                               Джон Гилгуд".

     Я вздохнул, глядя, как пальцы  моего  гостя  благоговейно  сложили  это
письмо, снова облекли его в станиолевую броню и спрятали в бумажник.
     - Я этим не козыряю, когда хлопочу о помещении для своих спектаклей,  -
сказал он. - Даже подумать не могу, чтобы козырнуть.
     И я ему верю.
     Он покрутил своим пластмассовым стаканом и посмотрел на остатки виски -
жест, которым иной раз стараются привлечь внимание хозяина к пустой  посуде.
Я взялся за бутылку.
     - Нет, - сказал он. - Хватит. Я давно усвоил, что в  актерской  технике
самое важное, самое ценное - это научиться выполнять ремарку "уходит".
     - Но мне хотелось бы еще кое о чем вас расспросить.
     - Тем более пора. - Он потянул последние капли из стакана. - Вопрос  за
вопросом, а ты - раз-два и ушел за кулисы. Благодарю вас, всего хорошего.
     Я смотрел, как он легкой походкой идет к своему прицепу,  и,  чувствуя,
что есть один вопрос, который наверняка  не  даст  мне  покоя,  крикнул  ему
вслед:
     - Одну минутку! - Он остановился и посмотрел на меня. -  А  что  делает
пес?
     - Да так, ерунду - несколько трюков, -  сказал  он.  -  Для  облегчения
программы. Выпускаю его, когда интерес падает. - И зашагал дальше  к  своему
жилью.
     Значит, не умерла еще эта профессия - а ведь она  древнее  письменности
и, пожалуй, уцелеет даже в те времена, когда печатное слово исчезнет навеки.
И все стерильные чудеса кино и телевидения и радио не  смогут  смести  ее  с
лица земли,  не  смогут  заменить  собой  непосредственного  общения  живого
человека с живой аудиторией. Но как он, существует, этот человек? Есть ли  у
него друзья? Какова та сторона его жизни, что скрыта от посторонних? Да,  он
был прав. Уйма вопросов возникает после его ухода зa кулисы!

     Вечер был полон мрачных предзнаменований. Скорбное небо  покропило  нас
дождиком, а к ночи  грозно  налилось  свинцом.  Поднялся  ветер  -  не  тот,
знакомый, побережный, что  прядает  по-заячьи,  а  могучий,  как  поток,  не
знающий  преград  на  тысячи  миль  в  любом  направлении.  В  таком  ветре,
непривычном для меня, чувствовалось что-то таинственное, а потому  не  менее
таинственны были и отклики, которые он  во  мне  рождал.  Рассуждая  здраво,
ветер был как ветер, и я сам приписывал ему некую странность. Но ведь то  же
самое можно сказать и  о  других,  казалось  бы,  необъяснимых  явлениях,  с
которыми нам приходится сталкиваться в жизни. Мне доподлинно  известно,  что
люди утаивают многое из своего жизненного опыта, боясь, как бы их не подняли
на смех. Мало ли кому случалось видеть, слышать или ощущать нечто  настолько
из ряда вон выходящее, что память мгновенно отбрасывала это  прочь,  подобно
тому как заметают мусор под ковер - лишь бы с глаз долой.
     Что касается меня, то я стараюсь не  отгораживаться  от  непонятного  и
необъяснимого, хотя в наше время,  когда  все  всего  боятся,  это  нелегко.
Сейчас, находясь в Северной Дакоте, я вдруг не пожелал трогаться с места,  и
мое нежелание почти граничило со страхом. А  Чарли,  напротив,  стремился  в
путь и такое вытворял, что его пришлось урезонивать.
     - Слушай, пес. Ехать  нельзя,  у  меня  дурные  предчувствия.  Они  как
веление свыше. Если я не посчитаюсь с ними и мы поедем и нас занесет снегом,
тогда вывод ясен: не внял предостережению. Если же мы останемся  и  начнется
снежная буря, тогда я уверую, что у меня пророчества на прямом проводе.
     Чарли чихнул и нервно прошелся взад и вперед.
     - Хорошо, mon песик, станем на твою точку зрения. Тебе приспичило ехать
дальше. Предположим, мы поехали и ночью вот на  этом  самом  месте,  где  мы
стоим, рухнет дерево. Значит, не я, а ты пользуешься благоволением богов.  А
такое вполне возможно. Могу рассказать тебе много всяких историй о преданных
животных, которые спасали своих хозяев.  Но  я  сильно  подозреваю,  что  ты
просто здесь соскучился, и потакать тебе не собираюсь.
     Чарли устремил на меня совершенно бесстыжие глаза.  Да,  он  у  нас  не
романтик и не мистик.
     - Я понимаю, что ты хочешь сказать. Если мы уедем отсюда, а  дерево  не
рухнет, пли заночуем, а снежная буря не разыграется, - что тогда? Тогда  вот
что: весь этот эпизод будет предан  забвению  и  ничей  пророческий  дар  не
пострадает. Я голосую за то, чтобы остаться. Ты - за отъезд. Но поскольку  я
ближе к вершинам творения, а также  считаюсь  начальником  этой  экспедиции,
решающее слово остается за мной.
     Мы заночевали там, и снежная буря не разыгралась,  деревья  не  падали,
так что спор наш был забыт, и если мистические ощущения  снова  нахлынут  на
нас, их ждет открытый путь. А ранним утром, ясным,  без  единого  облачка  и
прозрачным   до   телескопических   высот,   мы   прогулялись   по    звонко
похрустывающему под ногами толстому ковру белого инея и вскоре  пустились  в
путь. В прицепном храме искусств было темно,  но,  когда  Росинант  проезжал
мимо него к шоссе, собака залаяла.
     Мне, наверно, рассказывали про берега  Миссури  у  города  Бисмарка,  в
Северной Дакоте, или я где-то читал о них. Так или иначе,  внимание  мое  на
этом не задержалось. И я был поражен тем, что  увидел.  Вот  где  должен  бы
проходить продольный сгиб карты Соединенных Штатов. Вот где Восток  вплотную
примыкает к Западу. На левом берегу, у Бисмарка, пейзаж, трава, запахи - все
как в восточных штатах. А через реку, у Мэндана,  самый  настоящий  Запад  -
бурая трава, небольшие обнажения  породы  в  береговых  подмывах.  Право-  и
левобережье вполне могли бы отстоять на тысячу миль одно от  другого.  Такой
же неожиданностью, как берега Миссури у Бисм