л
на ковер с красными розами и приступил к  осмотру  Чарли.  Вид  у  него  был
какой-то ошалелый, взгляд отсутствующий - чувствовалось,  что  он  опустошен
полностью, за счет сильных переживаний, конечно. Его можно было  сравнить  с
пьяницей после длительного,  тяжелого  запоя  -  какой-то  поникший,  вялый,
измочаленный. Он не притронулся кеде,  отказался  от  вечерней  прогулки  и,
когда мы вошли в номер,  рухнул  на  пол  и  заснул.  Ночью  меня  разбудило
поскуливанье, тявканье, я зажег свет и увидел, что он дрыгает ногами, как на
бегу, дергается всем телом - а глаза широко  открыты.  Наверно,  ему  что-то
примедведилось. Я растолкал его, дал напиться.  На  этот  раз  он  заснул  и
проспал до. утра, не шелохнувшись. Утром вид у него был все еще  усталый.  А
мы почему-то считаем, будто мысли и ощущения животных  -  это  нечто  совсем
простое.

     В детстве, когда я слышал или читал о Великом перевале, меня  буквально
потрясало  величественное  звучание   этих   слов,   настолько   точно   оно
соответствовало моему представлению о гранитном становом хребте  континента.
Мне рисовались  бастионы,  вздымающиеся  под  облака,  нечто  вроде  Великой
Китайской стены, созданной самой природой. Скалистые горы - это нечто  такое
большое, протяженное, значительное, что им  нет  нужды  бить  на  эффект.  В
Монтане, куда я вернулся, подъем идет постепенно, и если б не яркая табличка
у шоссе, мне бы нипочем не догадаться, что вот это и есть  то  самое  место.
Перевал оказался совсем  не  так  высок.  Я  уже  проехал  его,  но,  увидев
табличку, остановился, дал задний ход, вышел  из  машины  и  стал  над  этим
каменистым выступом, широко расставив ноги. И когда я  стоял  так,  лицом  к
югу, меня вдруг осенила странная мысль, что дождинки, падающие на мой правый
сапог, попадут в Тихий океан, а те,  что  на  левый,  преодолеют  бессчетное
количество миль и в конце концов доберутся до Атлантики. Место это  было  не
столь  уж  внушительно,  чтобы  служить  основой  для  такого   потрясающего
умозаключения.
     Очутившись среди этих высокогорных  хребтов,  невозможно  не  вспомнить
первых людей, которые переваливали через них  -  путешественников-французов,
членов экспедиции Льюиса и Кларка. В самолете мы покрываем это  пространство
за пять часов, в машине, если ехать быстро, - за неделю, а с прохладцей, вот
как я, - за месяц-полтора. Но Льюис  и  Кларк  вышли  со  своей  партией  из
Сент-Луиса в 1804 году, а вернулись туда в 1806. И тем из нас,  кто  склонен
гордиться своим мужеством, не мешает вспомнить, что за два с половиной года,
понадобившиеся этим людям, чтобы пройти по диким, неисследованным местам  до
берегов Тихого океана и обратно, только один  человек  у  них  умер  и  один
сбежал. А мы расклеиваемся, если нам не доставят молоко вовремя, и  чуть  ли
не умираем от разрыва сердца,  стоит  лифтерам  объявить  забастовку.  Какие
мысли рождались у этих людей, когда перед ними развертывался совершенно иной
мир? Или они проникали в него так медленно, что сила  впечатления  терялась?
Неужели масштабы открытия не поражали их самих? Трудно в  это  поверить!  Во
всяком случае, отчет об  экспедиции,  представленный  ими  правительству,  -
документ волнующий, и написан он людьми взволнованными. Они не  растерялись.
Они сумели разобраться в том, что нашли.
     Я пересекал торчащий вверх палец штата Айдахо и  ехал  в  горах,  среди
отвесных скал, поросших  соснами  и  засыпанных  глубокими  наносами  снега.
Приемник мой замолчал - вышел из строя, как мне сначала показалось, но потом
я понял, что высокие горные кряжи преграждают путь радиоволнам. Пошел  снег,
вернее, снежок, веселый, легкий, - счастье не оставляло меня. Воздух по  эту
сторону Великого перевала был мягче,  и  мне  припомнилось,  будто  я  читал
где-то, что воздушные волны, нагретые  Куросио,  проникают  далеко  в  глубь
континента. Подлесок здесь стоял густой и ярко-зеленый,  и  со  всех  сторон
слышался  шум  воды.  Дороги  были  безлюдные,  только  изредка  встречались
компании охотников в красных кепи и "желтых куртках, иной раз  с  лосем  или
оленем, распластанным на крыше машины. Хоть и  не  часто,  но  попадались  и
горные хижины, врезанные в крутые склоны.
     Мне приходилось то  и  дело  останавливаться  из-за  Чарли.  Мой  Чарли
испытывал все увеличивающиеся трудности  при  опорожнении  мочевого  пузыря,
излагая же этот печальный факт попросту, он не мог делать пили.  Иногда  это
сопровождалось болями,  а  уж  о  смущении  и  говорить  нечего.  Вы  только
представьте себе эту собаку - ее elan <Здесь: аристократичность  (франц.).>,
ее  безукоризненные  манеры,  bon  ton  <Хороший  тон  (франц.).>,  наконец,
свойственное ей благородство осанки. Он страдал не только  физически,  но  и
морально. Я останавливал машину и пускал его погулять, а сам из  сострадания
поворачивался к нему спиной. У него уходило  на  это  очень  много  времени.
Случись такая вещь с человеческим существом мужского пола, я  заподозрил  бы
тут  простатит.  Чарли  -  пожилой  господин  французских  кровей.  Французы
признаются только в двух недугах - вот в этом и в заболевании печени.
     Итак, поджидая Чарли и делая вид,  будто  меня  интересуют  цветочки  и
ручейки, я обдумывал свое путешествие  и  старался  создать  из  него  нечто
целое, а не просто ряд отдельных дорожных эпизодов. Посмотрим, не было ли  с
моей стороны каких-нибудь ошибок? Так ли все идет, как было задумано?  Перед
отъездом многие мои друзья поучали, натаскивали, наставляли и  нашпиговывали
меня, кто как мог. Один из них был известный,  в  высшей  степени  уважаемый
публицист. Ему пришлось сопровождать кандидатов в президенты в их  разъездах
по Америке, и когда я с ним встретился вскоре после этого, настроение у него
было неважное, ибо он любит свою страну и, любя ее,  чувствует,  что  в  ней
что-то неладно. Добавлю еще: человек этот абсолютно честный.
     Он говорил мне с горечью:
     - Если вам попадется во время вашего путешествия какой-нибудь смельчак,
засеките это место. Я съезжу туда познакомиться с ним.  Мне  что-то  ничего,
кроме трусости и приспособленчества, не встречалось.  Когда-то  нашу  страну
населяли гиганты. Куда они  подевались?  Нельзя  же  защищать  нацию  силами
директоров акционерных обществ. Тут нужны мужи доблести. Где они?
     - Где-нибудь, наверно, есть, - сказал я.
     - Ну так попытайтесь откопать их парочку-другую. В них  теперь  большая
нужда. Клянусь вам, у меня создалось такое впечатление, будто в нашей стране
мужество есть только у негров. И заметьте, пожалуйста, - продолжал он,  -  я
не собираюсь отказывать им в праве на героизм, но нельзя  же,  черт  побери,
чтобы они захватили монополию на  него  в  свои  руки!  Отыщите  мне  десять
полноценных  американцев-белых,  которые   не   боятся   иметь   собственные
убеждения, идеи или взгляды, идущие  вразрез  с  общепринятыми,  и  тогда  я
успокоюсь: костяк постоянной армии у нас есть.
     То, что его  явно  тревожило  это  обстоятельство,  произвело  на  меня
сильное впечатление, и в дороге я все присматривался к людям, вслушивался  в
разговоры. И действительно, не  часто  при  мне  кто-нибудь  отстаивал  свои
убеждения. Я  видел  только  две  настоящие  драки,  когда  кулаками  совали
вдохновенно, но неумело, и обе они были из-за женщин.
     Чарли вернулся с извинениями, что  на  это  потребуется  еще  некоторое
время. Я бы с радостью помог ему, но он предпочел остаться один. И  тогда  я
стал вспоминать дальнейший разговор с моим другом.
     - Было у нас раньше нечто,  было  некое  достояние,  которым  мы  очень
дорожили. Называлось это Народ. Выясните, куда он подевался.  Я  не  о  тех,
рекламных - открытый взгляд, зубы, как жемчуг, шевелюра - восторг, не о тех,
кто лопни, а чтобы машина новейшей модели, и не о тех, кому успех  достается
ценой инфаркта. Может быть, Народа с большой буквы и не существует, но  если
он есть, то о нем и говорила  Декларация  независимости,  о  нем  и  говорил
Авраам. Линкольн. Впрочем, если порыться в памяти, так  людей  из  Народа  я
знавал - правда, не очень много. Но ведь было бы глупее глупого, когда бы  в
конституции говорилось о молодом человеке, жизнь  которого  вертится  вокруг
секса, спорта и спиртного.
     Помню, я возразил ему:
     - Может быть, под словом "Народ" всегда подразумеваются те, кто жил  за
поколение до нас?
     Чарли  вернулся  какой-то  одеревенелый.  В  Росинанта   его   пришлось
подсаживать. Мы двинулись дальше  в  горы.  Легкий,  сухой  снежок  сеял  на
дорогу, точно белая пыль; вечер, как мне показалось, наступал в этих  местах
быстрее. Я остановился  на  заправку  у  небольшой  группы  домишек  сборной
конструкции, похожих на квадратные ящики, каждый с крылечком, с одной дверью
и одним окном, но без малейшего намека на палисадник или  песчаные  дорожки.
Маленькая лавочка позади бензоколонок (она же мастерская и закусочная)  была
самая невзрачная из всех, какие мне только приходилось  видеть.  Стандартные
голубые плакаты на стене - все в мушиных автографах, скопившихся не за  одно
лето. "Такими пирогами утрем нос старенькой маме". "Мы не заглядываем вам  в
рот, а  вы  не  заглядывайте  к  нам  на  кухню".  "Без  отпечатков  пальцев
банковские чеки недействительны". Шуточки солидной  давности.  Здесь  еду  в
целлофан вряд ли укутывают.
     К бензоколонке никто не явился, и я заглянул  в  закусочную.  В  задней
комнате - там, вероятно, была кухня - шла  ссора.  Низкий  мужской  голос  и
тенорок перебивали один другой. Я крикнул:  "Есть  кто  дома?"  -  и  голоса
смолкли. В дверях появился здоровенный дядя с сердитой, еще не  остывшей  от
перепалки физиономией.
     - Что вам?
     - Заправиться. А если есть свободный домик, я бы заночевал.
     - Выбирайте любой. Тут ни души нет.
     - Помыться можно?
     - Принесу ведро горячей воды. Зимой цена за сутки два доллара.
     - Хорошо. А поесть дадите?
     - Ветчина с фасолью, мороженое.
     - Ладно. Я с собакой.
     - Дело ваше. Домики не заперты. Выбирайте любой. Если что понадобится -
крикнете.
     Те, кто обставлял эти домики, не пожалели трудов, чтобы сделать их  как
можно безобразнее и лишить всякого уюта. Матрас на  кровати  был  комкастый,
стены грязножелтые, занавески замызганные,  как  нижняя  юбка  у  неряхи.  В
непроветренной комнате стоял смешанный запах  мышей  и  сырости,  плесени  и
застарелой,  залежавшейся  пыли,  но  простыни  были  чистые,  а  небольшого
сквознячка оказалось достаточно, чтобы  изгнать  из  нее  память  о  прежних
обитателях.  С  потолка  свешивалась  электрическая  лампочка  без  абажура;
отапливалась комната керосиновой печкой.
     В дверь постучали, и я впустил молодого человека лет двадцати, в  серых
фланелевых  брюках,  белых  полуботинках  с  коричневыми  союзками  и  яркой
спортивной куртке со значком Споканской средней школы; шея повязана шарфом в
мелкую крапинку. Его темная, поблескивающая на  свету  шевелюра  была  чудом
искусства - со лба волосы зачесаны  назад,  а  от  ушей  к  макушке  уложены
наперекрест двумя длинными прядями. После того людоеда за стойкой этот юноша
потряс меня своим видом.
     - Вот вам горячая вода,  -  сказал  он,  и  я  узнал  голос  одного  из
спорщиков.
     Дверь на улицу оставалась у меня открытой. Мне было  видно,  как  глаза
его скользнули по Росинанту, задержались на табличке с номерным знаком.
     - Вы правда из Нью-Йорка?
     - Правда.
     - Вот бы где побывать!
     - А оттуда все рвутся сюда.
     - Зачем? Что здесь делать? Гнить заживо?
     - Если придет охота сгнить, так это везде можно.
     - Здесь никуда не продвинешься - вот я о чем.
     - А куда вам продвигаться?
     - Да ведь у нас тут ни театра, ни концертов, не с кем... поговорить  не
с кем. Последние номера журналов и то не достанешь, только по подписке.
     - Значит, вы читаете "Нью-Йоркер"?
     - Откуда вы догадались? Я на него подписываюсь.
     - И на "Тайм" тоже?
     - Конечно.
     - Можете никуда не ездить.
     - Не понимаю.
     - У вас весь мир как на ладони. Новости моды, искусства, науки-все тут,
у крылечка. А уедете - и вовсе с толку собьетесь.
     - Самому хочется все повидать,  -  сказал  он.  Честное  слово,  так  и
сказал!
     - Это ваш отец?
     - Да, но я в доме будто пасынок какой-то. Ему что надо? Половить  рыбу,
сходить на охоту да выпить.
     - А вам?
     - Я хочу добиться чего-нибудь в жизни. Мне двадцать лет.  Ведь  надо  о
будущем подумать. Вот уже опять орет. Слова не скажет без крика. Вы  с  нами
будете есть?
     - Да, конечно.
     Я не спеша помылся в  заскорузлом  от  накипи  оцинкованном  ведре.  На
секунду у меня мелькнула мысль, а не пустить ли мне этому юнцу пыль в  глаза
нью-йоркским костюмом, но я отставил ее и удовлетворился чистыми спортивными
брюками и трикотажной рубашкой.
     Здоровенный дядя - хозяин этого заведения - стоял за стойкой,  красный,
как спелая малина. Когда я вошел, нижняя челюсть у  него  так  и  выпятилась
вперед.
     - Мало  мне  тут  с  ним  мороки,  надо  еще,  чтобы  вы  из  Нью-Йорка
пожаловали.
     - Разве это плохо?
     - Для меня плохо. Только я успел утихомирить своего мальца,  а  вы  ему
как шилом в зад.
     - Я Нью-Йорк не расхваливал.
     - Да, но вы сами оттуда, и он у меня опять взбеленился. А-а, пропади ты
пропадом! Все равно от него здесь толку мало. Пойдемте, там у нас и поедите.
     "Там у них" была кухня, кладовая, чулан, столовая  и,  судя  по  койке,
застланной  армейским  одеялом,  -  спальня.  В  высокой,  готической  формы
дровяной печке потрескивало и шипело. Обедать нам предстояло  за  квадратным
столом; на нем лежала белая клеенка вся в порезах. Взвинченный ссорой, юноша
раскладывал по мискам клокочущую фасоль со шпигом.
     - А нельзя ли разжиться у вас лампой для чтения?
     - Э-э! Ведь я движок  на  ночь  выключаю.  Придется  дать  керосиновую.
Садитесь. У меня там еще ветчина в духовке.
     Хмурый юноша с безучастным видом подал на стол миски с фасолью.
     Краснолицый опять заговорил:
     - Я думал, кончит он среднюю школу и хватит с него. Да  нет,  где  там!
Он, видите ли,  не  такой,  наш  Робби!  Ему  вечерние  курсы  понадобились.
Представляете? Не школьные, а за плату. Где только он такие  деньги  достал,
не знаю.
     - С запросами юноша.
     - Кой черт с запросами! Вы лучше поинтересуйтесь, на кого там учат,  на
этих курсах. На парикмахера. Не бритье-стрижка, а дамские  прически.  Может,
теперь вам ясно, из-за чего я беспокоюсь? Робби  повернулся  к  нам.  Тонкий
нож, которым он резал ветчину, застыл у него в правой руке. Он уставился мне
в лицо, видимо ожидая, что я скорчу презрительную гримасу.
     Я попытался принять вид строгий,  проникновенный,  но  в  то  же  время
уклончивый.  Я  пощипал  бороду,  что,  как  утверждают,  свидетельствует  о
глубокомыслии.
     - Тут что ни скажешь, все равно один из вас на меня набросится. Я между
двух огней.
     Папаша вздохнул всей грудью и медленно перевел дух.
     - Правильно,  черт  подери,  -  сказал  он  и  хмыкнул,  и  напряженная
атмосфера на кухне разрядилась.
     Робби поставил тарелки с ветчиной на стол и улыбнулся мне  -  по-моему,
благодарной улыбкой.
     - Ну вот, теперь, когда шерсть у нас на  загривках  улеглась,  скажите,
как вы относитесь к этим парикмахерским и  косметическим  делам?  -  спросил
папаша.
     - Вряд ли вам мое отношение понравится.
     - Пока не сказали, откуда мне знать, понравится или не понравится.
     - Ладно. Только дайте я сначала поем, а то, может, придется ноги отсюда
уносить.
     Я покончил с фасолью и дошел до половины своей порции  ветчины,  прежде
чем ответил ему.
     - Ну-с, вот, - сказал я. - Вы  затронули  тему,  над  которой  я  часто
думаю. У меня довольно много знакомых женщин и  девушек  -  всех  возрастов,
всех типов, всех обличий. Они все разные, и двух  похожих  не  найдется,  но
одно их роднит - дамский мастер.  В  любой  общественной  группировке  самое
влиятельное лицо - дамский мастер. Это мое твердое убеждение.
     - Шутки шутите.
     - Нет, не шучу. Я этот вопрос изучил со всех сторон. Когда женщины идут
в парикмахерскую - а они все там бывают, кому  это  по  карману,  -  с  ними
что-то  делается.  Они  отходят  душой,  успокаиваются.  Им  не   надо   там
притворяться, строить из себя кого-то. Дамский мастер  знает,  какая  у  них
кожа под слоем пудры, сколько каждой лет, от  него  не  утаишь  пластическую
операцию на лице. И поэтому женщины рассказывают парикмахеру  такое,  в  чем
они не посмели бы признаться священнику, и с полной откровенностью обсуждают
с ним некоторые обстоятельства, которые не прочь скрыть даже от врача.
     - Быть того не может!
     - Может. Говорю вам, я  этот  вопрос  изучаю.  Женщина  отдает  в  руки
дамского мастера свою тайную жизнь, и он завоевывает  такой  авторитет,  что
куда  там  другим  мужчинам.  Мне  приходилось  слышать,   как   на   мнения
парикмахеров в вопросах искусства, литературы, политики, экономики, ухода за
детьми, а также и в вопросах морали ссылались как на нечто непререкаемое.
     - Вы, наверно, перебарщиваете, но я вам верю.
     - Да нет, кроме шуток. Умный, вдумчивый, деятельный парикмахер обладает
властью, которая кажется непостижимой большинству мужчин.
     - Господи, твоя воля! Робби, слышишь? Ты знал об этом?
     - Кое-что знал. По той специальности, которую я выбрал, мы и психологию
проходили.
     - Вот уж не думал! - сказал папаша. - Слушайте, а не выпить ли  нам  по
маленькой?
     - Нет, спасибо, сегодня не могу. У меня собака  заболела.  Завтра  хочу
встать пораньше и поеду на поиски ветеринара.
     - Знаете что? Робби пристроит вам какую-нибудь лампочку для  чтения.  А
движок я не стану выключать. Завтракать утром будете?
     - Нет, вряд ли. Я рано выеду.
     Когда я вернулся в домик после  тщетных  попыток  облегчить  Чарли  его
муки, Робби привязывал лампочку на длинном шнуре к изголовью  моего  унылого
железного ложа.
     Он сказал вполголоса:
     - Я, мистер, не знаю, верите ли вы сами в то, что говорили, но меня  вы
поддержали здорово.
     - Да, пожалуй, в основном все правильно. Но в таком случае на вас ляжет
большая ответственность. А, Робби?
     - Безусловно, - проникновенным голосом ответил он.
     Ночь выдалась беспокойная. Я снял домик, далеко не такой  удобный,  как
тот, что возил с собой, а водворившись здесь, вмешался не  в  свое  дело.  И
хотя обычно люди следуют чужим советам только в том случае, если и  без  них
собирались так поступать, не исключена была возможность, что  мои  дифирамбы
куаферам породят нечто чудовищное.
     Глубокой ночью Чарли разбудил меня тихоньким, виноватым  поскуливанием,
а так как скулить не в  его  привычках,  я  сразу  встал  с  постели.  Чарли
мучился, брюхо у него раздуло, нос и уши были горячие. Я  вывел  его  и  сам
пошел с ним, но ему так и не удалось облегчиться.
     Как мне хотелось хоть немножко смыслить  в  ветеринарной  науке!  Когда
животное заболевает, чувствуешь себя совершенно беспомощным.  Оно  не  может
рассказать о своих ощущениях, но, с другой стороны, и лгать не  умеет  и  не
будет нагромождать симптомы болезни или предаваться утехам ипохондрии. Я  не
собираюсь утверждать, что им вовсе не свойственно притворство.  Даже  Чарли,
честнейший пес, и тот иной раз начинает припадать на одну  ногу,  когда  ему
вдруг покажется, будто его обидели. Написал бы  кто-нибудь  хороший,  полный
справочник по лечению собак! Я бы сам за это взялся, да знаний у меня нет.
     Чарли было очень плохо, и ему неминуемо должно  было  стать  еще  хуже,
если не снизить все увеличивающееся давление на стенки мочевого пузыря.  Это
можно было бы сделать катетером, да разве найдешь катетер  здесь,  в  горах,
среди ночи? У меня был гибкий шланг для отсоса бензина, но он не подходил по
диаметру. Потом я вспомнил, что будт