Джон Стейнбек.
   Путешествие с Чарли в поисках Америки


     Перевод Н.Волжиной
     OCR: Максим Бычков


 * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

     Когда я был еще совсем молодой и мне не давала  покоя  тяга  закатиться
куда-нибудь туда, где нас нет, люди зрелые уверяли меня, будто в зрелости от
этого зуда излечиваются. Когда мой возраст подошел под эту мерку, в качестве
целебного средства мне пообещали пожилые годы.  В  пожилые  годы  я  услышал
заверения, что со временем моя лихорадка все-таки пройдет, а  теперь,  когда
мне  стукнуло  пятьдесят  восемь,  остается,  видимо,  уповать  на  глубокую
старость. До сих пор ничего  не  помогало.  От  четырех  хриплых  пароходных
гудков шерсть у меня на загривке встает  дыбом,  ноги  сами  собой  начинают
притоптывать. Услышу рев  реактивного  самолета,  прогревание  мотора,  даже
цоканье копыт по мостовой, и сразу - извечная дрожь во всем теле, сухость во
рту, блуждающий взор, жар в ладонях и желудок подкатывает куда-то под  самые
ребра. Иначе говоря, выздоровления не наблюдается; проще  говоря  -  бродягу
могила исправит. Боюсь, что болезнь моя неизлечима. Я толкую об  этом  не  в
назидание другим, а себе самому для сведения.
     Когда вирус непоседливости проникает в беспокойную человеческую душу  и
дорога Прочь Отсюда кажется такой прямой, широкой и заманчивой, жертве этого
вируса надлежит прежде  всего  найти  у  самой  себя  веские  основания  для
отъезда. Бродягу-практика это не затруднит. Таких  оснований  у  него  целый
вагон - выбирай любое. Далее ему надо спланировать свою поездку во времени и
в пространстве, наметить ее маршрут и конечную  цель.  И  наконец  -  внести
полную ясность в вопрос: как ехать, на какой срок, что с  собой  брать.  Эта
часть процесса неизменна и пребудет во веки веков. Упоминаю о ней только для
того,  чтобы  новобранцы  в  бродяжьем   войске   не   вообразили,   подобно
молокососам, впервые ступившим на  стезю  греха,  будто  они  сами  тут  все
изобрели.
     Как только маршрут обдуман, снаряжение готово и вы  двинулись  в  путь,
обретает силу некий новый фактор. Всякая  поездка,  экспедиция,  вылазка  на
охоту существует сама по себе, отличная от всех прочих. У каждой свое  лицо,
свой нрав, темперамент, они неповторимы. Путешествие - Это индивидуальность,
двух одинаковых не  бывает.  И  все  наши  расчеты,  меры  предосторожности,
ухищрения, уловки ни к чему не приводят. После  долголетней  борьбы  каждому
становится  ясно,  что  не  мы  командуем  путешествиями,  а  они  -   нами.
Специалисты по  составлению  маршрутов,  предварительные  заказы  билетов  и
гостиничных номеров, график, железный, нерушимый... все  и  вся  разбивается
вдребезги, столкнувшись с индивидуальностью вашей  поездки.  И  чистокровный
бродяга только тогда сможет поладить  с  ней  и  вздохнуть  свободно,  когда
твердо это усвоит. И только тогда ему не будет угрожать крушение  надежд.  В
этом смысле путешествие похоже на семейную  жизнь.  Вы  непременно  попадете
впросак, если будете думать, что тут все зависит от вас.
     Ну вот, я высказался до конца, и мне сразу полегчало, хотя поймут  меня
только те, кто испытал все это на собственной шкуре.

     Мой план был как будто ясен, четок и вполне  разумен.  За  долгие  годы
жизни я побывал во многих странах. В  Америке  я  живу  в  Нью-Йорке,  бываю
наездами в Чикаго и Сан-Франциско. Но Нью-Йорк не Америка, так же как  Париж
не Франция и Лондон не Англия. И вот я вдруг обнаружил, что  не  знаю  своей
собственной страны.  Я  -  американский  писатель,  пишущий  об  Америке,  -
работаю, полагаясь только на память, а память и в лучшем-то случае  источник
ненадежный, того и  гляди  получится  перекос.  Я  давно  не  слышал  говора
Америки, не вдыхал запаха ее трав, деревьев, ее сточных  вод,  не  видел  ее
холмов, рек и озер, ее красок,  ее  теней  и  света.  О  переменах,  которые
произошли в ней, мне известно только из книг  и  газет.  Но  мало  того,  за
последние двадцать пять лет у меня исчезло ощущение, какая она, эта  страна.
Короче говоря, я писал о том, о чем не имел понятия, а,  по-моему,  для  так
называемых писателей в подобной практике есть  нечто  преступное.  Разрыв  в
двадцать пять лет сделал свое дело - воспоминания мои порядком оскудели.
     Когда-то я путешествовал в  хлебном  фургоне  -  допотопном  рыдване  с
двустворчатой  дверью,  с  матрасом  на  полу.  Я  останавливался  там,  где
останавливались  или  собирались  люди,  слушал,   смотрел,   старался   все
почувствовать, и в  результате  у  меня  возникла  картина  нашей  страны  -
картина,  точности   которой   могли   помешать   только   мои   собственные
несовершенства.
     И я задумал снова все  увидеть  своими  глазами  и  попытаться  открыть
заново эту огромную страну. Только так, казалось мне, можно нащупать  истину
в каждом отдельном случае и  поставить  диагнозы,  которые  лягут  в  основу
истины большего охвата. Но тут  возникало  одно  серьезное  затруднение.  За
последние двадцать пять лет  мое  имя  приобрело  более  или  менее  широкую
известность. А я на собственном опыте убедился, что, если люди знают  вас  с
хорошей ли, с дурной ли стороны, их словно подменяют.  Робея  или  испытывая
иные ощущения в присутствии известной личности, они становятся сами на  себя
не похожи. А поскольку это так, мое имя и мою известность лучше было  забыть
дома. Я решил превратиться в странствующие глаза и уши, стать  чем-то  вроде
чувствительной фотопластинки. Мне нельзя  было  оставлять  свою  подпись  та
гостиничных регистрационных книгах, встречаться со знакомыми, брать интервью
у кого бы то ни было и даже о чем-нибудь дотошно расспрашивать.  Мало  того,
когда вас двое-трое, нарушаются ваши  личные  взаимоотношения  с  окружающей
средой. Ехать мне надо было одному и только на  самого  себя  и  полагаться.
Словом, я превращался в черепаху, которая слоняется с места на место и несет
на спине собственный дом.
     Уяснив себе все это, я написал письмо в дирекцию одной  крупной  фирмы,
выпускающей грузовики. В письме
     были подробно изложены мои намерения и надобности. Мне требовался пикап
грузоподъемностью в три четверти тонны, повышенной проходимости в расчете на
плохие дороги, и на этом грузовичке я просил сделать  домик  -  нечто  вроде
кабины моторного катера. Прицеп затрудняет маневренность в горах, на стоянке
его не оставишь, тем более что это в большинстве случаев  противозаконно,  и
вообще на прицепы распространяется слишком много  всяких  запретов.  В  свой
срок пришел проект машины  со  спецификацией  оборудования.  Мне  предлагали
выносливый, удобный, быстроходный грузовик с  высоким  крытым  кузовом  -  с
домиком,  где  было  все:  широкая  кровать,  плита  на   четыре   конфорки,
отопительный прибор,  холодильник  и  освещение  на  бутане,  химизированная
уборная, чуланчик, помещение для продуктов и сетка на окнах от  насекомых  -
словом, то, что мне и требовалось. К концу лета машину пригнали в Сэг-Харбор
на самой оконечности острова Лонг-Айленд, где стоит мой рыбачий  коттедж.  Я
думал выехать только после Дня труда <День труда празднуется в США в  первый
понедельник сентября.>, когда жизнь в нашей стране входит в обычную колею, а
пока что к моему черепашьему панцирю надо  было  привыкать,  его  надо  было
снарядить и изучить как следует. Пикап прибыл в августе - красавица  машина,
мощная и в то же время приемистая. Управлять ею было почти  так  же  просто,
как  легковой.  И  поскольку  затеянное   мною   путешествие   вызвало   ряд
саркастических замечаний со стороны моих друзей, я назвал ее  Росинантом,  а
вы, разумеется, помните, что так звали лошадь Дон Кихота.
     Я не считал нужным держать свой замысел в тайне, и между моими друзьями
и  советчиками  разгорелись  споры.  (Советчики  в  таких  случаях  плодятся
косяками.) Меня предупреждали, что, поскольку издательства  постарались  как
можно шире распространить мою фотографию, я и  шагу  не  смогу  стушить,  не
будучи узнанным. Скажу наперед, что я проехал десять тысяч миль,  побывал  в
тридцати четырех штатах, и меня ни разу никто не узнал. По всей вероятности,
вещи воспринимаются только в определенном контексте. Люди, которые могли  бы
догадаться, кто я такой, в моем обычном, по их понятиям, окружении, за рулем
Росинанта меня не узнавали.
     Мне указывали, что слово "Росинант", выведенное на борту  моего  пикапа
испанским шрифтом шестнадцатого века, привлечет к себе внимание в  некоторых
местах и вызовет расспросы. Не знаю, многим ли имя Росинант что-то говорило,
но меня об этом никто не спрашивал.
     Далее, мне было сказано, что разъезды по  стране  какой-то  неизвестной
личности да еще с неизвестными целями могут  показаться  подозрительными  и,
чего доброго, приведут к расследованию. Тогда я  развесил  по  стенам  моего
пикапа две винтовки, охотничье ружье и несколько удочек, зная по опыту, что,
если человек едет на охоту или рыбную ловлю, такие  поездки  ни  у  кого  не
вызывают сомнений и даже всячески приветствуются.  На  самом  же  деле  моим
охотничьим подвигам давно пришел конец. Если я теперь кого-нибудь убиваю или
ловлю, то лишь затем, чтобы положить свою добычу на сковородку. Годы мои  не
те,  чтобы  превращать  убийство  в  спорт.  Вся  эта  бутафория   оказалась
совершенно излишней.
     Говорили мне, что нью-йоркский номерной знак на машине вызовет интерес,
а может, и вопросы, за неимением у меня других опознавательных примет. И так
оно и было раз двадцать - тридцать за всю поездку. Но эти беседы  протекал-и
все на один лад. Примерно в таком роде:
     Местный житель. Из Нью-Йорка, хм?
     Я. Точно.
     Местный житель. Я там был в тысяча девятьсот тридцать  восьмом  году...
Или в тридцать девятом? Элис, когда  мы  ездили  в  Нью-Йорк  -  в  тридцать
восьмом или тридцать девятом?
     Элис. В тридцать шестом. Я прекрасно  помню,  потому  что  в  том  году
Альфред умер.
     Местный житель. Ну, все равно - мерзостный город.  Приплати  мне  -  не
согласился бы там жить.
     Немало всех беспокоило и то обстоятельство, что еду я один  -  нападут,
ограбят, изобьют. На дорогах у  нас,  как  все  знают,  небезопасно.  Должен
сознаться, что признаки малодушия ни с того ни с сего появились  и  у  меня.
Давно уж мне не приходилось испытывать чувство одиночества, оставлять где-то
позади и свое имя, и друзей, и ту надежную опору, которую ощущаешь в  семье,
в близких людях, в единомышленниках. Опасность трудно представить как  нечто
реальное.  Просто  на  первых  порах  чувствуешь  себя   таким   сиротливым,
беспомощным - словом, одному бывает тоскливо. Поэтому я решил, что мне нужен
спутник,  и  взял  с  собой   одного   пожилого   господинчика   французской
национальности - пуделя по имени Чарли. Полностью его зовут Charles ie chien
<Пес Шарль (франц.).>. Он родился в Берси, на окраине  Парижа,  обучался  во
Франции, знает немного пуделиный английский, но быстро реагирует  только  на
те приказания, которые отдают по-французски. С  английского  ему  приходится
переводить, и это замедляет реакцию.
     Чарли очень крупный пес, мастью bleu <Голубой (франц.).>, и, когда  его
вымоют, он  действительно  голубой.  Он  прирожденный  дипломат.  Переговоры
всегда предпочитает дракам и правильно делает, ибо драки - не его призвание.
За десять лет своей жизни он только раз попал впросак, наткнувшись  на  пса,
который отказался вступить в переговоры. Чарли потерял тогда кусочек правого
уха. Но как сторож он вполне на высоте - у него львиный рык, рассчитанный на
то, чтобы сокрыть от ночных бродяг тот факт, что ему и бумажного пакетика не
прокусить! Чарли - добрый друг и отличный дорожный товарищ, путешествия  Для
него  самое  разлюбезное  дело,  лучше  которого  ничего  и  не  придумаешь.
Упоминания о Чарли будут часто попадаться на этих страницах, потому  что  он
способствовал успеху моей поездки. Собака, особенно  такая  экзотическая  на
вид, служит связующим звеном между незнакомыми людьми. Мало ли разговоров  в
пути начиналось с вопроса: "А что это за порода такая?"
     Техника завязывания бесед повсеместно одна и та же. Я и раньше знал,  а
теперь  открыл  заново,  что  наивернейший  способ   завладеть   чьим-нибудь
вниманием, получить помощь,  заставить  собеседника  развязать  язык  -  это
признаться, что ты не знаешь дороги. Человек, который способен пнуть ногой в
живот умирающую с голоду родную мать, потому  что  она  мешает  ему  пройти,
часами с величайшей охотой будет давать указания первому встречному  (причем
совершенно неправильные), когда тот признается, что сбился с пути.

     Под могучими дубами Сэг-Харбора,  возле  моего  рыбачьего  коттеджа,  с
независимым видом возвышался красавец Росинант, и  соседи  (некоторых  мы  и
знать не знали) приходили полюбоваться им. В их глазах я читал нечто  такое,
что потом мне пришлось замечать повсюду, во всех уголках нашей  страны:  это
было жгучее желание уехать, сдвинуться с  места,  пуститься  в  путь-дорогу,
куда - неважно, лишь бы прочь отсюда. Они сдержанно говорили, что хорошо  бы
когда-нибудь сняться с якоря, уехать и разъезжать себе, куда захочется, и не
в погоне за чем-нибудь, а просто так, лишь бы подальше от того,  что  здесь.
Такое я подмечал и такое слышал везде, в  каждом  штате,  где  мне  пришлось
побывать. Чуть ли не каждый американец стремится куда-то вдаль. Один мальчик
лет тринадцати приходил к нам ежедневно. Он робко стоял в сторонке и  глазел
на Росинанта; он заглядывал внутрь фургона и даже ложился  на  землю,  чтобы
получше  рассмотреть  его  мощные  рессоры.  Мальчик  этот  был   маленький,
молчаливый и неотступный. Он приходил любоваться Росинантом даже по вечерам.
Выдержки ему хватило только на неделю. Мужество  отчаяния  (была  не  была!)
одолело робость. Он сказал:
     - Возьмите меня с собой, я... я все буду делать. Стряпать буду,  посуду
мыть - любую работу. И за вами буду ухаживать.
     Увы, его томление было так понятно мне.
     - Кабы можно, я бы тебя взял, - ответил я ему. - А  школьный  совет?  А
твои родители и мало ли кто еще? Они известно что скажут: "Нельзя!"
     - Я все буду делать, - повторил он.
     И сомневаться в этом не приходилось. По-моему, он только тогда  сдался,
когда я двинулся в путь так и не взяв его с собой. Этот мальчик лелеял ту же
мечту, что сопутствовала всей моей жизни, а исцеления от нее нет.
     Хлопоты по снаряжению Росинанта заняли  немало  времени  и  были  очень
приятны. Я брал с собой чересчур много всего, но как знать, что тебя ждет  в
дороге? Инструменты и орудия на все случаи жизни; буксирный трос,  небольшую
лебедку, лопату и ломик -  вдруг  понадобится  починить,  наладить,  наскоро
соорудить что-нибудь. Затем - аварийный запас провианта. На  северо-запад  я
попаду к концу года, в  снежные  заносы.  Надо  быть  готовым  к  тому,  что
застрянешь где-нибудь по крайней мере  на  неделю.  С  водой  дело  обстояло
просто: у Росинанта имелся бачок на тридцать галлонов.
     Не исключено, что дорогой я буду писать. Очерки?  Может  быть.  Путевые
заметки? Наверное. Письма? Безусловно. Поэтому  были  взяты  запасы  бумаги,
копирка, пишущая машинка, карандаши, блокноты, а в придачу  еще  и  словари,
краткая энциклопедия и с десяток других справочников, весьма увесистых. Наши
возможности по части самообольщения поистине безграничны. Мне ли  не  знать,
что записи я веду редко, а если веду, то  потом  все  равно  все  теряю  или
ничего не могу в них разобрать. Кроме того,  за  тридцать  лет  писательской
работы пора было убедиться, что писать о чем-нибудь по горячим следам  я  не
умею.  Материал  должен  перебродить  во  мне.  По  выражению  одного  моего
приятеля, я долго "жую жвачку", прежде чем взяться за перо. И вот,  несмотря
на столь доскональное знание самого  себя,  я  погрузил  в  Росинанта  такое
количество всяких  письменных  принадлежностей,  какого  хватило  бы,  чтобы
написать десять томов. Туда же пошло фунтов полтораста книг из тех, что  все
как-то недосуг прочитать, и это  были,  конечно,  такие  книги,  на  которые
досуга никогда не хватит. Консервы,  патроны  для  дробовика,  пули,  наборы
инструментов, кипы всякой одежды, подушек, одеял  и  несусветное  количество
башмаков,  сапог,  теплого  нейлонового  белья  для  минусовой  температуры,
пластмассовые тарелки и чашки, пластмассовый таз для мытья посуды,  запасной
баллон с газом. Рессоры перегруженной машины охали и  садились  все  ниже  и
ниже. Словом, теперь я знаю, что поклажи у меня было раза в  четыре  больше,
чем требовалось.
     Что касается Чарли, то этот пес - специалист по  чтению  чужих  мыслей.
Ему приходилось много путешествовать в жизни, а когда надо, и  сидеть  дома.
Он догадывается, что мы собираемся в путь,  задолго  до  того,  как  выносят
чемоданы, и начинает слоняться  из  комнаты  в  комнату,  и  места  себе  не
находит, и скулит, и то и дело закатывает легкие истерики, даром что старик.
Все эти недели, пока шла подготовка к моему отъезду, Чарли  только  и  знал,
что путался у нас под ногами, и надоел нам хуже горькой редьки. Потом  завел
моду прятаться в грузовике - шмыгнет туда и прикинется маленьким-маленьким.
     Приближался День труда, тот славный день, после которого миллионы ребят
снова засядут за парты, а десятки миллионов  родителей  разгрузят  от  своих
машин шоссейные дороги. Я собирался выехать  после  этого  праздника,  и  по
возможности скорее. И тут вдруг выяснилось, что с Карибского моря  прямо  на
нас прет ураган "Донна". Живя на самом кончике Лонг-Айленда, мы отнеслись  к
этой вести с величайшей почтительностью, так как знаем  по  опыту,  что  это
такое. В ожидании приближающихся штормов у нас все бывает  готово  к  осаде.
Наш маленький залив  защищен  не  плохо,  но  и  не  очень  хорошо.  "Донна"
подкрадывалась к нам, а я  тем  временем  заправил  все  керосиновые  лампы,
подготовил колодезный ручной насос и привязал  все,  что  имеет  способность
двигаться. У меня есть моторная лодка в двадцать два фута длиной, с кабиной,
по имени "Прекрасная Элейн". Я задраил на ней иллюминаторы и дверь, вывел на
середину залива, сбросил за борт тяжелый старинный якорь, а цепь в  полдюйма
диаметром отпустил подлиннее, чтобы обеспечить лодке свободу циркуляции. Так
она сможет выстоять против штормового ветра в сто пятьдесят миль  в  минуту,
если только ей не подредит носовую часть.
     "Донна" подползала все ближе и ближе. Чтобы слушать о ней сообщения  по
радио, мы поставили в коттедже приемник  с  батарейным  питанием,  предвидя,
что, как только она к нам нагрянет, электричество сразу погаснет. Но  теперь
ко всем этим заботам добавилась  еще  одна:  Росинант,  расположившийся  под
деревьями. В кошмарах наяву я видел, как на мой грузовик рушится дуб и давит
его, точно букашку. Я вывел Росинанта из-под возможных прямых попаданий,  но
ведь его могло разнести в щепы и верхушкой  какого-нибудь  дерева,  если  ее
пронесет по воздуху футов пятьдесят.
     Рано утром мы услышали по радио, что циклон нас не минует, около десяти
часов - что его центр пройдет над нами, если не ошибаюсь, в 1 час 07 минут -
время указали точно. В нашем заливе было тихо, ни ряби, ни волн, но вода так
и не посветлела с ночи,  и  "Прекрасная  Элейн"  грациозно  покачивалась  на
свободно висящей якорной цепи.
     Наш заливчик защищен от ветра лучше других, и вскоре  в  нем  появилось
много всяких мелких суденышек. Я  с  ужасом  увидел,  что  некоторые  из  их
владельцев понятия не имеют, как становятся на якорь. Вот вошли два моторных
катера - оба красавцы, один вел другого на буксире. С борта первого сбросили
в воду небольшой якорь, и катера -  задний  был  привязан  за  нос  к  корме
переднего - остались посреди залива,  оба  в  непосредственной  близости  от
"Прекрасной Элейн". Я подошел с  рупором  к  самому  краю  моего  причала  и
попробовал возразить против такого безрассудства, но владельцы катеров  либо
ничего