отсутствие губной помады на косметических бумажных салфетках.
     Мне хочется думать, что ее звали Люсиль - сам не  знаю  почему.  Может,
потому, что ее и вправду так зовут. Она дамочка  из  нервных  -  курила  его
сигареты с мундштуком и фильтром, но выкуривала  каждую  не  больше  чем  на
треть, хватала другую и не тушила их, как следует, а  тыкала  в  пепельницу,
мохрявя концы. На Люсиль была миниатюрная шляпка-менингитка -  из  тех,  что
прикалывают к волосам маленькими гребенками.  Одна  гребенка  выпала  из  ее
прически. Эта гребеночка и заколка,  валявшиеся  около  кровати,  подсказали
мне, что Люсиль брюнетка. Не берусь судить, профессионалка она или  нет,  но
опыта ей, видимо, не занимать стать. Чувствуется в Люсиль эдакая  элегантная
деловитость. Она не так уж много всего набросала в номере, как это могла  бы
сделать дилетантка. И не напилась. Стакан ее был пуст, но от вазы с красными
розами - администрация не щадит затрат - попахивало "Джеком  Дэниэлом",  что
не пошло цветам на пользу.
     Интересно, о чем же Люсиль и Гарри говорили? Может быть, она  несколько
скрасила его одиночество? Сомнительно! Оба они, по всей вероятности,  делали
то, что от них и ожидалось. Гарри не следовало бы столько  пить.  Желудок  у
него уже не тот - обертки от пилюль в корзине для  бумаг.  Работа  у  Гарри,
видимо, нервная, что и сказывается на желудке. Бутылку он,  судя  по  всему,
прикончил уже после ухода Люсиль. А утром  встал  с  головной  болью  -  два
станиолевых тюбика из-под таблеток "бромосельтерской" в ванной.
     Три вещи не давали мне покоя  при  мысли  об  Одиноком  Гарри.  Первая:
по-моему, встреча с Люсиль не принесла  ему  никакой  радости.  Вторая:  он,
видимо, на самом деле чувствует себя  очень  одиноко,  и,  может  быть,  это
чувство уже приняло у него хроническую форму. И третья: он не сделал  ничего
такого, чего нельзя было предвидеть заранее, -  не  разбил  ни  стакана,  ни
зеркала, не буянил - словом, не оставил никаких следов того, что ему удалось
испытать радость бытия.  Я  ковылял  в  одном  сапоге  по  номеру,  стараясь
побольше всего разузнать о нем. Даже заглянул под кровать и в стенной  шкаф.
Хоть бы он галстук забыл! На грустные размышления навел меня Одинокий Гарри.


 * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *

     Чикаго - это пауза в моем путешествии, возврат к моей личности, к моему
имени и положению счастливого супруга. Моя жена прилетела туда из  Нью-Йорка
на несколько дней. Такая перемена была  мне  как  нельзя  более  приятна,  я
вернулся к своему привычному, проверенному образу жизни, но  в  литературном
отношении дело несколько осложняется.
     Чикаго нарушил непрерывность движения, которому я подчинялся.  В  жизни
это допустимо, в литературе - нет. И я выпускаю  Чикаго  из  своих  записей,
потому что он стоит где-то сбоку и нарушает перспективу. В  путешествии  эта
остановка была приятной и благотворной для меня; в  книге  же  она  окажется
инородным телом.
     Когда  время,  отведенное  на  Чикаго,  истекло  и   прощальные   слова
отзвучали, мне пришлось опять пройти через тоску одиночества, и это было  не
менее мучительно, чем в первый день. Видно, нет от  нее  другого  лекарства,
как побыть наедине с самим собой.
     Чарли разрывался на части между гневом на меня за то, что я его  бросил
в Чикаго, радостью при  виде  Росинанта  я  откровенным  бахвальством  своей
внешностью. Таков наш Чарли, когда  его  подстригут,  причешут,  вымоют;  он
гордился собой не меньше мужчины,  одевающегося  у  хорошего  портного,  или
женщины, на которую только что  навели  красоту  в  косметическом  кабинете,
-ведь все  они  не  сомневаются,  что  совершенно  неотразимы.  Расчесанные,
стройные,   как   колонны,   ножки    Чарли    были    прекрасны,    шапочка
серебристо-голубого меха щегольски сидела у него  на  голове,  а  хвостом  с
помпоном на самом кончике он помахивал, как  дирижер  палочкой.  Великолепие
ровно подстриженных усов сообщало ему и  внешнее  и  внутреннее  сходство  с
французским бульвардье девятнадцатого века и,  между  прочим,  скрывало  его
кривые передние зубы. Но я-то знаю, как  он  выглядит  неухоженный.  Однажды
летом шерсть у Чарли свалялась, провоняла псиной, и я остриг его  наголо.  И
вот эти округлые башенки  ног  превратились  в  спицы  -  тонюсенькие  и  не
очень-то прямые; под состриженной на брюхе шерстью оказался дряблый живот  -
примета преклонного возраста. Может быть, Чарли и отдавал себе отчет в своих
подспудных несовершенствах, но по его виду этого нельзя было  сказать.  Если
"судить по обхождению, каков есть человек",  то  каков  есть  пудель,  можно
судить  по  его  поведению  и  стрижке.  Чарли  сидел  в  кабине   Росинанта
исполненный благородства, выпрямившись во весь рост, и давал мне понять, что
мои надежды на прощение, может быть, и не беспочвенны, но мне  придется  его
заслужить.
     Все это было чистейшее притворство, и я прекрасно это  понимал.  Помню,
когда наши сыновья были маленькие и  проводили  лето  в  лагере,  мы  как-то
нанесли им очередной удар, именуемый родительским посещением. Подошло  время
прощаться, и одна мамаша сказала нам, что ей надо УЙТИ как можно скорее,  не
то ее сын забьется в истерике. Мужественно сжав дрожащие губы,  стараясь  не
выдать своих страданий, ничего перед собой  не  видя,  она  побежала  прочь,
чтобы не огорчать ребенка. А мальчишка проводил ее  взглядом  и  с  чувством
огромного облегчения вернулся к своей компании и к своим делам, зная, что он
тоже играл положенную ему роль. Я не  сомневаюсь:  ровно  через  пять  минут
после того, как мы с Чарли расстались,  он  нашел  новых  друзей  и  занялся
устройством на новом месте. Но в одном я ему верил: он был непритворно  рад,
что мы снова пустились в путь, и  первые  несколько  дней  служил  к  вящему
украшению моих странствий.

     Иллинойс одарил нас чудесным осенним деньком свежим, чистым. Мы  быстро
ехали на север, к Висконсину, среди прекрасных плодородных полей  и  могучих
деревьев. Поместья, ухоженные, обнесенные белыми изгородями,  тянулись  одно
за другим. Но вряд ли, думал я, такие участки могут окупать себя и содержать
своих владельцев; скорее всего, на уход за ними идут  средства  со  стороны.
Было в них что-то общее с красивой женщиной, которой для поддержания красоты
требуются  заботы  и  опека  целой  безликой  армии   помощников.   Но   это
обстоятельство не умаляет ее прелести для тех, кому по средствам обзавестись
такой роскошью.
     Бывает,  и  даже  очень  часто,  что  вам  много  чего  порасскажут   о
каком-нибудь месте, и все это будет правильно, и вы как бы освоите и узнаете
его издали, а на самом деле оно так  и  останется  нераскрытым  для  вас.  Я
никогда не бывал в Висконсине, но всю свою жизнь много о нем слышал и ел его
сыры, некоторые сорта которых не уступают лучшим в мире. И уж, конечно,  мне
не раз попадались виды этого штата в книгах и журналах. Да кто их не  знает!
Почему же теперь для меня были  полной  неожиданностью  красоты  этих  мест,
чередование полей и холмов, лесных  угодий  и  озер?  По  всей  вероятности,
Висконсин представлялся мне раньше необъятным, ровным пастбищем для коров по
той простой причине, что количество молочной продукции,  которую  дает  этот
штат, огромно. Где еще пейзаж меняется на глазах с такой быстротой? Это было
неожиданно для меня, и я восторгался всем, что видел. Не  знаю,  как  там  в
другие времена года, возможно, что летом Висконсин изнывает  и  страждет  от
зноя, зимой стонет от гнетущей стужи, но в начале октября,  когда  я  увидел
его в первый и  единственный  раз,  воздух  там  золотился  от  солнца,  как
сливочное  масло,  и  был  не  вязкий,  а  свежий,   прозрачный,   так   что
принарядившиеся в иней деревья стояли каждое особняком, холмы не сливались в
одну линию, а поднимались тоже каждый отдельно, каждый  сам  по  себе.  Свет
пробивался сквозь толщу вещества, и я как бы видел  все  насквозь,  проникал
взглядом до самых глубин, а такое освещение мне приходилось наблюдать только
в Греции. Теперь-то  я  вспомнил:  мне  рассказывали,  что  Висконсин  очень
красив, но эти рассказы все равно ни к чему меня не  подготовили.  День  был
волшебный. Земля исходила соками, зелень пастбищ ярко выделяла бродивших  по
ним  откормленных  коров  и  свиней,  а  на  небольших  фермерских  участках
виднелись кукурузные стебли, сложенные,  как  им  и  полагается,  маленькими
шатрами, и куда ни глянь - тыквы, тыквы, тыквы.
     Я  не  знаю,  устраивают  ли  в  Висконсине  сыроварные  дегустационные
фестивали, но  мне,  любителю  всяческих  сыров,  кажется,  что  это  просто
необходимо. Сыр царил здесь повсюду - сыроваренные  заводы,  кооперативы  по
сбыту сыра, магазины и ларьки, торгующие сыром, может быть,  даже  и  сырное
мороженое  было.  Тут  во   что   угодно   поверишь,   начитавшись   реклам,
расхваливающих конфеты "Швейцарский  сыр".  К  сожалению,  я  не  удосужился
остановиться и купить на пробу несколько таких конфеток. Никто мне теперь не
верит, что они существуют на самом деле, что это не моя выдумка.
     В одном месте я увидел у шоссе большое предприятие - крупнейшую в  мире
торговлю морскими раковинами. И это в штате Висконсин, который не видал моря
с докембрийского периода! Впрочем, Висконсин  преподносит  вам  сюрпризы  на
каждом шагу. Мне расхваливали висконсинские долины, но разве  я  рассчитывал
увидеть загадочную страну, изваянную в  ледниковый  период,  -  страну,  где
таинственно мерцают воды и скульптурные грани скал и где  только  два  цвета
-зеленый и черный. Если проснуться в этих местах,  то,  пожалуй,  покажется,
будто тебе приснилась другая планета, ибо все вокруг какое-то  не  наше,  не
земное или же будто чей-то резец оставил здесь память о тех временах,  когда
мир был гораздо моложе и совсем не такой, как сейчас. А по  берегам  здешних
призрачных рек и озер лепилась дребедень наших дней  -  мотели,  сосисочные,
лавчонки, торгующие всякой дешевкой, рыночной мишурой,  безвкусицей  -  всем
тем,  что  так  любят  летние  туристы.   Сейчас,   глядя   на   зиму,   эти
новообразования были закрыты, заколочены, но, даже открытые,  они  вряд  ли'
способны нарушить прелесть висконсинских долин.
     В тот вечер я сделал остановку на вершине холма, где  была  заправочная
станция для грузовых машин особого назначения. Там отдыхали и  соскребали  с
себя следы своего груза огромные платформы, на которых перевозят скот.  Горы
навоза, а над  ними  грибовидные  тучи  мух  виднелись  тут  повсюду.  Чарли
расхаживал между  ними,  улыбаясь  и  самозабвенно  потягивая  носом,  точно
американская дама во французском парфюмерном салоне. Я  не  берусь  осуждать
его вкусы. Одному нравится  одно,  другому  -  другое.  Ароматы  здесь  были
крепкие и весьма земные, но не тошнотворные.
     Когда совсем завечерело, я прошел вместе с Чарли среди этих упоительных
для него гор до гребня холма и глянул  вниз  в  небольшую  долину.  Зрелище,
открывшееся  моему  взору,  ошеломило   меня.   Я   решил,   что,   наверно,
переусердствовал за рулем и усталость сказалась на моем зрении или же у меня
совсем  ум  за  разум  зашел,  ибо  земля  внизу,  в   темноте,   двигалась,
пульсировала и дышала. Там была не вода, а будто какая-то  темная  жидкость,
по которой пробегала рябь. Я быстрыми шагами сошел с холма,  чтобы  поскорее
рассеять это наваждение. Дно долины, точно ковром, было покрыто индюшками  -
миллионами индюшек, так тесно сгрудившихся, что  из-за  них  не  было  видно
земли. Я облегченно вздохнул. Ну конечно, это же  резервуар,  наполненный  в
предвидения  Дня  благодарения  <Официальный  праздник   в   память   первых
колонистов Массачусетса, отмечаемый в США в последний четверг ноября.>.
     Устраивать такую толчею к  вечеру  вполне  в  духе  индюшек.  Помню,  в
детстве у нас на ранчо индюшки обседали по вечерам кипарисы  и  устраивались
там на ночлег, чтобы не попадаться  диким  кошкам  и  койотам,  и,  по  моим
наблюдениям, только это одно и свидетельствует  о  наличии  у  индюшек  хоть
какого-то интеллекта. Общение с ними не располагает в их пользу, потому  что
они существа пустоголовые и истеричные. Легко уязвимы, даже когда  сбиваются
в кучу, ибо паникуют от любого  слуха.  Подвержены  всем  болезням  птичьего
племени   и   изобрели    еще    кое-какие    собственные.    Относятся    к
маниакально-депрессивному типу то кулдычат,  потрясая  багровыми  сережками,
распускают хвост, чертят крыльями землю в азарте любовного  молодечества,  а
то вдруг празднуют труса и шалеют от ужаса.  Трудно  поверить,  что  у  этой
птицы может быть что-то общее с ее дикими, смышлеными и сторожкими родичами.
Здесь, в долине, индюшки клубились тысячами, застилая землю в ожидании  того
дня, когда им суждено лечь кверху лапками на  блюдо  в  каждом  американском
доме.
     С моей стороны, конечно, нехорошо, что  я  никогда  не  бывал  в  наших
прекрасных городах-двойняшках Сент-Поле и Миннеаполисе, но, к  стыду  моему,
мне и до сих пор не удалось  их  повидать,  хотя  я  был  в  них  обоих.  На
приступах к Сент-Полу  меня  поглотил  могучий  прибой  транспорта  -  волны
пикапов, буруны ревущих грузовиков. Не знаю  почему,  но  стоит  только  мне
подробно разработать свой маршрут, и от него камня на камне не  остается,  а
если я, сам того не ведая, качу бог  знает  куда,  то  в  конце  концов  все
обходится  как  нельзя  лучше.  Рано  утром  я  занялся  изучением  карты  и
старательно прочертил по ней намеченный маршрут. Эта карта со следами  моего
дерзновенного замысла хранится у меня до сих пор: в Сент-Пол по шоссе    10,
потом, не торопясь, через Миссисипи. Из-за того, что лука Миссисипи изогнута
здесь в форме латинской буквы "S", мне предстояло пересечь ее в трех местах.
После столь приятной увеселительной прогулки я собирался свернуть в  Золотую
долину, привлеченный ее названием. Казалось бы, чего проще? И, наверно,  это
выполнимо, но только не для меня.
     Началось  с  того,  что   Росинанта   захлестнула   волна   транспорта,
захлестнула и понесла, как  поблескивающий  обломок  в  фарватере  бензовоза
длиной  с  полквартала.  Позади   меня   шел   страшенный   механизированный
цементовоз, вращающий на ходу своей огромной гаубицей. Справа  то,  что,  по
моему разумению, было не чем  иным,  как  атомной  пушкой.  Верный  себе,  я
ударился в панику и сбился с пути.  Точно  обессиленный  пловец,  я  кое-как
выбрался вправо на тихую улочку, где был немедленно остановлен  полицейским,
который уведомил меня, что для грузовиков и прочей подобной же  мрази  здесь
проезда нет, и швырнул Росинанта обратно в ненасытный поток.
     Я ехал час, другой, третий, не в силах отвести глаза от  теснящих  меня
мамонтов. Наверно, переезжал Миссисипи, но разве ее можно было увидеть?  Так
я и проглядел и Миссисипи, и Сент-Пол, и Миннеаполис.  Единственное,  что  я
видел, это реку грузовых машин; единственное, что я слышал, -  рев  моторов.
Воздух, насыщенный выхлопными  газами,  жег  мне  легкие.  На  Чарли  напала
перхота, а я даже не мог протянуть руку и  похлопать  его  по  спине.  Когда
Росинант  остановился  на  красный  свет,  выяснилось,  что   мы   едем   по
Эвакуационной трассе. Я не сразу сообразил, что это значит.  Голова  у  меня
шла кругом. Я полностью  потерял  ориентацию.  Но  указатели  "Эвакуационная
трасса" продолжали сменять один  другой.  Ну  конечно!  Это  же  дорога,  по
которой будут спасаться от бомбы, которую еще никто  не  сбросил.  Здесь,  в
самой середине Среднего Запада, дорога  для  беженцев  -  путь,  начертанный
страхом. Я мысленно представил себе, как  все  это  будете  потому  что  мне
приходилось видеть людей, спасающихся бегством: дороги, забитые намертво,  и
паника на краю нами же самими созданной бездны. Я вдруг вспомнил долину, где
толклись индюшки, и подумал; хватило же у меня наглости  обозвать  ту  птицу
глупой. У нее даже  есть  преимущество  перед  нами.  Она  по  крайней  мере
вкусная.
     Мне   понадобилось   без   малого   четыре   часа,    чтобы    проехать
города-близнецы. По слухам, некоторые районы в них  очень  красивы.  Золотую
долину я так и не нашел. От Чарли проку было мало. Он не имел ничего  общего
с расой, которая способна  создать  нечто  такое,  от  чего  ей  самой  надо
спасаться бегством. Ему не требуется улетать на луну от  земного  окаянства.
Вынужденный сталкиваться с нашей дуростью, Чарли так ее и оценивает: дурость
есть дурость.
     За эти сумасшедшие часы я, вероятно, в какой-то момент еще раз переехал
через реку, потому что теперь Росинант опять мчался по федеральному шоссе
10, которое вело по левобережью Миссисипи на север. Когда мы  снова  выехали
на  вольный  воздух,  я,  совершенно  измученный,  остановил   Росинанта   у
придорожного ресторана. Ресторан оказался немецкий, и в нем было все, что  и
должно быть в таком  заведении:  сосиски,  колбасы,  кислая  капуста  и  ряд
глянцевитых пивных кружек, висевших над стойкой без употребления. В этот час
я был там единственным посетителем. Встретила меня официантка  -  отнюдь  не
Брунгильда, а нечто худощавое и темное лицом - не  разберешь,  то  ли  юное,
чем-то опечаленное существо, то ли разбитная старушка. Я  заказал  Bratwurst
<Жареная колбаса (нем.).> с кислой капустой  и  своими  глазами  видел,  как
повар сорвал целлофановый чехольчик с сардельки и бросил ее в кипяток.  Пиво
подали  консервированное.  Bratwurst  была  отвратительна,   а   капуста   -
издевательски водянистое месиво.
     - Не знаю, может, вы посоветуете, как мне быть? спросил  я  древне-юную
официантку.
     - А в чем дело?
     - Да я, кажется, заплутался.
     - То есть как это заплутался?
     Повар  просунулся  в  кухонное  окошко  и  налег  голыми   локтями   на
раздаточный стол.
     - Мне надо в Соук-Сентр, а я никак туда не доберусь.
     - А едете вы откуда?
     - Из Миннеаполиса.
     - Так как же это вас занесло на левый берег?
     - Наверно, я и в Миннеаполисе плутал.
     Официантка посмотрела на повара.
     - Он заплутался в Миннеаполисе, - сказала она.
     - В Миннеаполисе нельзя заплутаться, - сказал повар. - Уж поверьте мне,
я оттуда родом.
     Официантка сказала:
     - Я хоть сама из Сент-Клауда, но в Миннеаполисе не заплутаюсь.
     - Значит, у  меня  особые  таланты  в  этой  области.  Но  все-таки  до
Соук-Сентра мне добраться надо.
     Повар сказал:
     - Если он будет ехать по шоссе, то не заплутается. Вы же  на  Пятьдесят
втором. Переедете через реку у  Сент-Клауда  и  так  и  держитесь  Пятьдесят
второго.
     - Разве Соук-Сентр тоже на Пятьдесят втором?
     - А где же еще? Вы, наверно, нездешний, если  плутали  в  Миннеаполисе.
Мне завяжи глаза, я там не заплутаюсь.
     Я сказал несколько раздраженно;
     - А в Олбани, а в Сан-Франциско?
     - Я там сроду не был, но ручаюсь, что все равно плутать не буду.
     - Я была в Дулуте, - сказала официантка.  -  А  на  Рождество  поеду  в
Су-Фоле. У меня тетка там живет.
     - Разве в Соук-Сентре у тебя никого нет? - спросил повар.
     - Как нет-есть, да ведь это недалеко отсюда. А  хочется  подальше,  вот
как он говорит-Сан-Франциско. Брат у меня служит  во  флоте.  Они  сейчас  в
Сан-Диего. А у вас есть кто-нибудь в Соук-Сентре?
     - Нет, просто хочу посмотреть город. Это родина Синклера Льюиса.
     - А-а, да! Там есть такая  вывеска.  Туда  многие  ездят  вот  так  же,
посмотреть. А городу от этого прибыль.
     - Он первый мне рассказал про эти места.
     - Кто?
     - Синклер Льюис.
     - А-а, да! Вы с ним знакомы?
     - Нет, только читал.
     Еще секунда, и она бы спросила: "Что?" Но я пресек ее:
     - Значит, переезд у Сент-Клауда и дальше по Пятьдесят второму?
     Повар сказал:
     - По-моему, этот, как его... там больше не живет.
     - Да, я знаю. Он умер.
     - В самом деле?

     Да, действительно, в Соук-Сентре была доска с надписью: "Здесь  родился
Синклер Льюис".