ого же ствола, немного, правда, некрасивыми и слишком крупными".
     В  этой  истории справедливо  все, кроме  одного:  речей императоры  не
произносят. Может быть, перед первой экспедицией  они и выступали, но  перед
третьей  не  считают  нужным  этого делать,  да  и период  собраний  у  них,
по-видимому,  миновал. (В Таллине тоже  так: все  длинные речи  произносятся
зимой, а летом  либо ломают голову над тем, с  чем бы выступить осенью, либо
стараются  понять, зачем зимой столько ораторствовали.) А тут сейчас поздняя
весна.
     Таково было наше первое знакомство с пингвинами.
     Весь день вертолет то поднимается  в  воздух,  то  приземляется рядом с
"Кооперацией". У нас тесная связь с Мирным. Многие перебираются туда.
     "Кооперацию"  соединяет с  морем  узкий канал.  По нему вчера и сегодня
ночью  приплывали киты.  Сперва  двое,  потом  пятеро. Прямо  у самой  кормы
появлялись  из  воды их  черные громадные  спины.  Они фыркают (в  описаниях
говорят "отдуваются") почти  как лошади. Интересно,  что они  тут ищут,  что
находят?
     Удивительное возникает чувство, когда видишь этих  гигантов под  косыми
лучами полуночного солнца.

     24 декабря 1957

     Стоим  на  месте. "Обь"  с  большим  трудом  прокладывает  нам  дорогу,
медленно продвигаясь вперед. Мы начнем выгружаться лишь у приличной, прочной
кромки, не то разгрузка нам дорого обойдется.
     Привожу в порядок  последние записи. Кажется, что корабль  вымер,  стал
безжизненным  и  неуютным.  Даже  в  каюты  просачивается  белое  безмолвие,
которое,  конечно, может  внезапно смениться  свистом  в вантах и бушеваньем
пурги. Но сейчас  мертвая тишина. Каюты пусты,  ресторан  пуст, лишь изредка
слышатся шаги на палубе. Большая часть людей в Мирном.
     Вечером   встретился   у  капитана  с  начальником  второй   экспедиции
Трешниковым  и  со  своим  коллегой,  корреспондентом  "Правды"  Введенским.
Трешников, вернувшийся два дня назад с Востока  и вчера летавший с Голышевым
и  Толстиковым  на  Полюс  относительной недоступности, - человек молодой  и
крепкий,  весящий  больше  ста  килограммов,  с  лица  красный,  как индеец.
Полярное солнце, на куполе  Антарктиды, очевидно, еще более интенсивное, чем
здесь, обработало и его.
     Введенский зимовал в Мирном и поплывет на "Кооперации" в Александрию.

     25 декабря 1957

     Сегодня утром рядом  с "Кооперацией" опустился большой самолет. Полетел
на  нем  в  Мирный.  Из-под  крыльев  самолета  убегал  назад  лед,  кое-где
изрезанный  длинными  трещинами.  Сравнительно  недалеко  от  Мирного чернел
корпус "Оби". Интересно, когда же мы наконец начнем разгружаться?
     Первое  знакомство  с Мирным.  Аэродром  хороший,  расположен у  самого
поселка, и самолетов у нас много. Мирный ютится между выглядывающих из снега
скал,  напоминающих  своей  бурой окраской  наш  эстонский  сланец.  Дома  с
плоскими крышами и высоко расположенными окнами разбросаны там и сям, словно
раскиданные   ребенком  кубики.  Очень  много   снега,  по-летнему  мягкого,
изборожденного  вдоль  и  поперек следами тракторных гусениц. Наверно, ни на
какой  широте, ни  на  какой  долготе не  найдется второго  поселка с  таким
количеством техники, как этот. Поначалу даже трудно понять, чего тут нет.
     Разговаривал с Толстиковым. Он  ничего не  имеет  против того, чтобы  я
здесь задержался. По-видимому, я поселюсь в доме э 2, в котором сейчас живут
Введенский  и  кинооператор. Надеюсь, что  полетать удастся  вдоволь, -  мой
небольшой вес не обременит ни один самолет.
     Дома  в  Мирном могут  показаться со  стороны какими угодно, только  не
красивыми. Плоские коробочки, зимой  совершенно исчезающие  под  снегом.  Но
внутри они очень уютные и к тому же замечательно теплые. На полу и на стенах
-   ковры.  И   довольно-таки  чудно  видеть   в   комнате,  находящейся  на
Антарктическом материке, самый обычный платяной шкаф, диван,  никелированную
кровать и книжную полку-секретер. Настолько это противоречит  всему, что  мы
читали о первых  экспедициях на Южный полюс, во  время которых  вес и  объем
вещей являлись одной из сложнейших проблем!
     Введенский  принял   меня,   как  Ротшильд.  Пакет,  присланный  ему  с
"Кооперацией" из Ленинграда, содержал и благие дары цивилизации, и бок о бок
с ними -  пагубные, иными словами, жидкие.  Коньяк был подобен летнему  небу
Антарктики  -  без  единой  звездочки,  то  есть  "Ереван".  К  нему  имелся
великолепный соленый шпик -  снежно-белый, ледяной, с блестящими  крупинками
соли. Но это еще не самое важное. Гораздо важнее то, что он местный:  свинью
в  ранней  юности  доставили  на  корабле  в Мирный, она выросла  на  шестом
континенте, и жизнь ее оборвалась тут, под безжалостным ножом полярников, но
все-таки за  свой недолгий  век  она прошла такой  путь, какой  не снился ни
одному  поросенку. Когда человек  уминает столь необыкновенный  шпик, в  нем
волей-неволей пробуждается  поэт.  И  после того как я ушел  от Введенского,
снег мне показался еще более белым, тропка  -  более узкой,  а  расположение
домов  -  еще более беспорядочным.  У зеленых  самолетов было  вдвое  больше
пропеллеров, чем утром, на их фюзеляжах сверкал какой-то золотистый отблеск.
Я тихо запел:

     Я помчался бы с северным ветром
     В край метелей и вечного льда...

     И на мои глаза навернулись слезы умиления.
     Пока что отложу описание Мирного, поскольку сегодня он у меня получился
бы  прямо-таки райским  местом. За нынешний  день с  "Кооперации" вывезли на
самолетах тридцать  тонн  груза. Понемногу продвигаемся по фарватеру "Оби" к
Мирному и уже окружены льдом со всех сторон.

     26 декабря 1957

     Сегодня утром  санно-тракторный  поезд  направился из  Мирного  в глубь
Антарктического материка  на  Комсомольскую,  на  Восток  и  на  только  еще
создаваемую Советскую.
     Сижу  на  корабле. На  душе такое  паршивое чувство, будто  я  повис  в
какой-то пустоте.  Мы  вроде  в  Антарктиде, а  вроде и  нет. "Обь" все  еще
прокладывает  нам  дорогу,  и  такие  люди,  как я, не  связанные  прочно  с
определенным научным  отрядом, не  имеющие  определенного задания, чувствуют
себя лишними. В Мирном  у всех дел по горло, и не хочется болтаться у  людей
под  ногами.  Старики,   то  есть  участники  второй   экспедиции,  передают
новеньким,  то  есть  участникам  третьей  экспедиции,  вещи  и  снаряжение,
сообщают научные  данные.  Все это  новое, непривычное, имеющее отношение не
столько   к   Мирному,    сколько   к   условиям   жизни   и    климату   на
внутриконтинентальных антарктических  станциях. Слышать одни разговоры - это
могло бы удовлетворить меня в Таллине, но не здесь, вблизи полярных станций,
которые хотелось  бы повидать самому.  Так что  требуется  терпение,  умение
ждать, но этих качеств я взял с собой из Таллина слишком мало.
     На "Кооперации" тихо. Дважды в  день эту тишину нарушает приземляющийся
вертолет,  отбрасывающий на стены каюты  тени  огромных вращающихся лопастей
подъемного винта.  Сейчас тишина  - мой  самый ненавистный враг. Она,  вроде
злыдня  в  шапке-невидимке, просовывает  свои  холодные  руки в окно каюты и
сжимает мое  горло. Это слышимая  тишина, белая река времени, и  дно  у этой
реки скользкое. Интересно, что ощущают другие?
     Здешнее солнце сделало свое дело. Кожа на лице облезает, губы распухли.

     27 декабря 1957

     "Обь"  сегодня  подошла  к нам по тому самому каналу, который так долго
пробивала для себя и для "Кооперации". "Обь" накренилась на правый борт. Она
ломает  лед  совсем иначе, чем наше судно.  "Обь" как  бы наваливается  всей
тяжестью своего  корпуса на  лед  впереди,  и тот слегка  вздымается под  ее
черными бортами. Она  оставляет за собой  довольно узкую  дорогу, по которой
спокойно  плывут следом осколки. Ну и сила! У  "Оби"  не такой,  как  у нас,
форштевень, он нависает надо льдом, словно карниз.
     Когда "Обь" добралась до "Кооперации",  началась  пурга. После тихой  и
солнечной  погоды,  стоявшей с 22-го  числа, мы  увидели  совсем другое лицо
Антарктики,  отнюдь  не  праздничное,  а  будничное. Уже  вчера  вечером,  а
особенно  сегодня утром можно было  наблюдать, как пингвины покидают  кромку
припая и длинными шеренгами направляются на материк. Небо затянулось тучами,
контуры  айсбергов стали  расплывчатыми, видимость ухудшилась, свет перестал
резать глаза до боли.
     Сейчас  бушует метель  в  восемь-девять  баллов. "Обь"  стоит  за нашей
кормой,  ее толстая  труба  и короткие  мачты, видные сквозь ванты,  кажутся
пристройками "Кооперации".  По  палубам  проносятся  вихри. Метель  обладает
свойством  делать  корабль каким-то маленьким, а мачты низкими, - их вершины
при  особенно  сильных  порывах   совсем  исчезают  в  небе,  которое  стало
близким-близким,  которого  попросту нет.  Белый  корпус "Кооперации" совсем
сливается  с пургой, с ее белыми волнами, -  они  порой чуть ли  не  целиком
захлестывают  черный силуэт  "Оби", оставляя  на  виду лишь трубу или желтые
мачты, ступенчатый нос или круглую тяжелую корму.  Небо сливается с  ледяным
полем, видимость  не  больше десяти  - двенадцати метров,  и кажется,  будто
уровень льда у бортов "Кооперации" от рывков все поднимается и поднимается.
     Скверная получилась бы история, если бы лед начал  двигаться, закрыл бы
канал и  "Оби"  пришлось бы вновь прокладывать нам дорогу.  Все  мы ждем  не
дождемся того момента, когда можно будет разгрузить "Кооперацию" и отправить
ее в Александрию.
     Хорошо,  если  в  такую  пургу  есть  крыша  над  головой,  если сквозь
залепленный  снегом иллюминатор  пробивается  свет, если ты можешь спать  на
койке  и  если рядом с тобой друг,  который убежденно обзывает  тебя  ослом,
поскольку  в связи с внезапной пургой ты осмелился сказать  несколько слов о
метеорологии,  этой  науке наук,  и  внес предложение: после  того  как  лед
тронется  и закроет  нам дорогу, поручить пробивать  его  заново не "Оби", а
метеорологическому персоналу экспедиции.

     29 декабря 1957

     Мы словно в крынке  с молоком. Никакой видимости. Не у Первомайского ли
начинается  так одно стихотворение: "Снег  летит и  летит..."?  Снег  летит,
покрывает  прогулочную  палубу, "Пингвинов",  шлюпки, накидывает  свою белую
гардину на "Обь", сливается со  льдом и с небом, и мир становится маленьким,
стиснутым, укутанным в спокойную и плотную белизну. Это может продлиться еще
несколько  дней.  Я достал пьесу.  Не пошло. Она требует большего простора и
другой погоды, более злой.
     Но  от  белой  стены  отделилось  сегодня  одно  выражение,  уже  давно
занимающее  мои мысли.  Это выражение  ходило за мной по пятам на корме,  на
баке,  на  ходовом мостике, на  заснеженной  палубе и притащилось  за мной в
каюту. Я его уже забыл, но теперь оно вспомнилось, теперь оно пришло ко мне,
и пришло не как друг. Это выражение - "болевой порог", медицинский термин.
     Осень 1956 года была для нас с женой крайне трудной. Двое очень близких
нам юношей, кончавших школу, заболели детским параличом в  настолько тяжелой
форме,  что мы в течение нескольких недель каждый  стук в дверь принимали за
стук  костлявой  руки  смерти  и  при  каждом  телефонном звонке  все  в нас
сжималось. В это время я часто сталкивался с врачами.
     Однажды  мы  сидели с доктором Мойссаром в  кафе  "Москва" и говорили о
состоянии больных. Один из них  очень страдал. Спокойный, участливый  и в то
же время  обстоятельный, как  юрист, доктор Мойссар  сказал после  недолгого
раздумья:
     - Да, у него низкий болевой порог.
     Может быть, это было эгоистично и жестоко, может быть, это было нечутко
по  отношению  к  тому,  чью   жизнь  в  таллинской   инфекционной  больнице
поддерживали  кислородными  подушками, но  я  вздрогнул  и,  забыв обо всем,
ощутил вдруг  зависть к этой словесной находке - "болевой  порог".  Не менее
сильную, чем муки ревности.  Во мне  проснулось  то собственническое чувство
писателя, который,  напав на  новое,  емкое  выражение,  охватывающее  целую
проблему,  а то и ряд проблем, пытается сохранить его для себя одного до тех
пор, пока не сможет вернуть его читателю,  бросить  его, как лот,  в  темный
колодец  человеческих ощущений  и судеб,  расширив и  прояснив его значение.
Тогда  оно  обрастет  хрупкими  лесами событий, конфликтов, душевных крахов,
счастья и несчастья,  тогда  оно будет связано даже с самыми второстепенными
линиями сюжета. И все эти леса только благодаря ему и смогут держаться.
     В  нашей  литературе  выражение  "болевой порог" мне не  попадалось. И,
однако, все, что писалось о человеке с  незапамятных времен, непосредственно
связано с этим понятием. Болевой порог  каждого из нас, может  быть,  вообще
является одной  из  главнейших  проблем  в  жизни  и  в литературе.  Ведь  в
значительной степени от него зависит наше  отношение к окружающему, активное
или пассивное.
     "Болевой порог",  это выражение весом в  сто тонн, пригодно для словаря
любого писателя, каков бы ни был  его стиль и какой бы  цветовой  гаммой  ни
располагал его язык. Это выражение вполне применимо не только в медицине, но
и  в общественной жизни, оно один из главнейших  советчиков  и руководителей
общественных  и государственных  деятелей.  Порог  этот  есть у всех нас, но
высота  его бывает  различной  -  у эгоистов  и  бездушных  карьеристов  она
достигает крайнего предела.
     Я  считаю, что у писателя может быть  тысяча всевозможных недостатков и
это еще не помешает ему быть писателем. Но если ему недостает таланта и если
у  него высокий  болевой  порог,  то  и  дела  его безнадежны.  Приходилось,
конечно, слышать, как отсутствие таланта  и ожирение мозга порой очень ловко
и  убедительно  объяснялись  тем,  что  социалистический  реализм  вставляет
несчастному  писателю  палки  в  колеса.  Эта знакомая  песня сопровождается
примерно следующей  аргументацией: Стендаль  называл роман зеркалом, которое
везут по большой дороге.  То оно  отражает синеву неба,  то грязные лужи. (А
Стендаль в самом деле это говорил.) И далее: зачем вы, лакировщики, профаны,
подхалимы,  слепые щенки и т. д. и т. д., требуете, чтобы мои глаза, зеркало
души моей,  отражали  бы и  синеву неба, если я, непонятый  и  преследуемый,
люблю только грязные лужи? Затем следуют рассуждения о свободе творчества, о
страхе   перед  критикой  недостатков  нашего  общества,  раздаются,  словно
орудийные залпы, великие имена Гоголя и Щедрина, бьют  противника по  голове
"Баней" Маяковского.  Но стоит  очнуться, как сразу поймешь, что  мир вокруг
все  тот  же,  люди  те  же, что свой  насущный хлеб приходится  по-прежнему
зарабатывать  трудом, что над  твоей головой все та же небесная синева, а на
дороге еще  хватает  грязных  луж. Понимаешь и то,  что спорил с  человеком,
который зарабатывает свой насущный  хлеб процеживанием  грязи, что, если  бы
случилось чудо  и  всемогущим  декретом  были  бы ликвидированы однажды  все
грязные задворки в жизни и в  людских  душах, этот несчастный остался бы без
куска  хлеба  и  без  гонораров,   ибо  творческая  почва  под   его  ногами
превратилась  бы  в прах.  И как  бы ловко  подобный товарищ  ни прятался за
бородой  Маркса, все ж таки видишь, что он смотрит на наши недостатки как на
средство существования и что его болевой порог стал угрожающе высоким.
     У нас, писателей, болевой  порог должен быть невысоким по отношению  ко
всему вокруг, что болит и вызывает боль. Хорошо, если людские горести мучают
нас,  прорываются  к  нам беспрепятственно,  становятся  частью  нас  самих,
скребут по нашим сердцам.  Тогда  мы,  правда,  скорее изнашиваемся,  раньше
седеем, тогда в нашей  жизни нет подлинного покоя, но жить иначе нет смысла.
В  конце концов, та  ноша, которую взваливают на себя  люди с низким болевым
порогом, которая  и  наш  крест  и наше  богатство,  эта  ноша в силу  своей
серьезности,  жизненности, сложности, а  порой  и  неразрешимости никогда не
позволяет  опускаться до приторной жалостливости, до  слезливого сочувствия,
вызывающего  подозрение,  что  писатель  рассчитывает (и порой  не напрасно)
получить лавры не за  то, что он разобрался в причинах явления, и за то, что
он  переживал его  следствия,  высосав  из  них все  сентиментальные соки  и
поднеся их в переработанном виде читателю.
     Самая плохая литература - жалостливая.
     Некрасов пишет:

     ... Друг любезный,
     Не сочувствуй ты горю людей,
     Не читай ты гуманных книжонок,
     Но не ставь за каретой гвоздей,
     Чтоб, вскочив, накололся ребенок.

     Высота  нашего  болевого  порога зависит не  от  усердия,  с  каким  мы
упиваемся  видом горестей  вокруг, она  зависит от  другого.  Утыкано  ли  в
интересах душевного покоя наше писательское "я" гвоздями или нет -  вот  что
главное.

     30 декабря 1957

     Прекрасный  день.   "Обь"  стоит  рядом,  и  на  ее  борт  переправляют
"Пингвинов" с палубы "Кооперации". Может быть, завтра начнем разгружаться. Я
уже сыт бездельем по горло.

     31 декабря 1957

     Сегодня  с  "Оби"  запустили  две  метеорологические   ракеты,  которые
взлетели вверх на  восемьдесят километров. Это было  мощное зрелище:  грохот
взрыва,  а  затем довольно  медленно  отделившаяся  от носа корабля  ракета,
ладная,  стройная, с хвостом  рыжего  пламени. Быстро набирая  скорость, она
устремилась к  облакам и  скрылась за ними. Наверно, очень немногие отмечали
Новый год столь необычным фейерверком.
     На "Кооперации" царит предпраздничное настроение, совершенно  такое же,
каким оно бывает перед праздниками  на  суше,  знакомое  и домашнее. Бродим,
курим, обмениваемся мыслями о том, что  сейчас делается  на Большой земле, и
оттенок у этих  мыслей неуловимо грустный. Среди нас много участников второй
экспедиции, которые уже больше года  не были дома. Новогодняя елка, хоть она
уже осыпалась  и  лишилась многих  ветвей,  все  еще напоминает  о  лесе, об
эстонском лесе, со  мхом,  со  стройными стволами,  с  белыми  березками,  с
молоденьким подлеском. Здесь, где в нескольких метрах от "Кооперации" торчат
изо  льда голые  бурые скалы  острова  Хасуэлл, оживляемые лишь  пингвинами,
мелкими  птицами  и ворочающимися тюленями, скалы, над которыми  ни  разу не
пролетала пестрая бабочка, на которых не росло ни одной травинки, здесь, где
у  тебя  на  виду спит  в своем ледяном  тулупе антарктический материк,  эта
осыпавшаяся елочка имеет совсем иное, символическое значение.

     1 января 1958

     Новый  год  наступил  здесь на четыре  часа раньше, чем  в  Таллине,  в
остальном же он не отличается  от любого  другого Нового года.  Мы сидели до
утра  вместе и пели.  В музыкальном  салоне играла гармонь  - там танцевали.
Люди с "Оби" приходили к нам, мы ходили на "Обь".
     Чудесный, солнечный день.
     Посмотрим, что мне принесет 1958 год. Жду от него большего, чем дал мне
прошедший год, порядком-таки пустой. Лишь  конец года, два  последних месяца
на "Кооперации", были прожиты более напряженно и творчески. Надеюсь, что эти
два месяца оставят след в моей будущей работе. 1958  год  должен  быть лучше
хотя  бы потому, что его заполнит Антарктика, а  затем - воспоминания о ней.
По прошествии известного времени впечатления  оживут с новой силой, нахлынут
на меня властно и неотступно.

     2 января 1958

     Сегодня  приступили  к  разгрузке.  Чертовски  приятно  после   долгого
перерыва опять заняться  физическим трудом. К борту  "Кооперации" подъезжают
трактора с  санями,  работают  судовые  лебедки,  а  наша  метеорологическая
бригада  под   руководством  своего  замечательного  начальника,  профессора
Бугаева, перекатывает бочки в первом трюме.
     Но после обеда все вдруг неожиданно оборвалось. От "Оби" к "Кооперации"
поползла по льду длинная трещина. Она все приближалась  и приближалась, и от
четвертого  люка умчался прочь  трактор с  санями.  Затем от большой трещины
ответвилась м