ода. Полярная ночь без конца без
краю,  температура падает  до восьмидесяти градусов. Тогда  уж  не так легко
дышится,  как теперь, - легкие отмерзают.  Хорошая тема (поднимается большой
палец на левой руке), спокойная, веселая! Разве не так?
     Я посмотрел  на Сорокина, державшего  в одной руке наполовину очищенную
картофелину, а в другой  нож. Его глаза сверкали. Он  был глубоко убежден  в
том,  что антарктическая тема - хорошая и веселая тема, и это его все больше
воодушевляло. Я вспомнил его прибаутки, его разносторонний юмор, его  умение
в каждом тяжелом деле увидеть комическую сторону и подумал "А что, если бы и
в  самом деле  написать новеллу "Бравый  солдат Швейк в  Антарктике", придав
Швейку черты Сорокина, его теплоту, его  добродушную хитрецу, его внутреннюю
силу? Черт подери! Хорошая тема, веселая тема!"

     16 января 1958

     Комсомольская

     Сегодня  тихий  день. Слегка  метет. Готовимся  к  встрече  тракторного
поезда. Он может прибыть в Комсомольскую завтра в первой половине дня. Поезд
движется медленно, ехать по снегу тяжело.
     Во время ужина Сорокин сказал:
     - Юхан Юрьевич, посмотрим еще раз "Аннушку"?
     - Какую "Аннушку"?
     - Вчерашнюю.
     Тут я  понял.  Речь  идет об  итальянском  фильме  "Утраченные  грезы".
Значит,  после ужина мы увидим, как Анна Дзаккео,  эта красавица, становится
игрушкой судьбы и негодяя.  За  пять  дней  эту картину смотрят уже в третий
раз.
     В Комсомольской есть киноаппаратура, и тут хороший зал, если принять во
внимание, что  зрителей  всего  четверо.  Имеется  три  картины:  "Весна  на
Заречной  улице", "Утраченные  грезы"  и  еще  какая-то,  которую  никто  не
смотрит, и я даже не знаю ее названия.
     Ну что ж, посмотрим "Аннушку". Морозов или Фокин будет киномехаником, а
Генюк, Сорокин  и я - зрителями. Чтоб  в зале не было  светло, завесим  окна
мешками. В такт неторопливому дыханию над головой каждого появляются облачка
белого  пара  -  выдыхаемый воздух стынет. Мы в унтах, в тулупах и в меховых
шапках. И тут на экране появляется Анна Дзаккео с открытыми полными плечами,
на нас смотрят ее прекрасные глаза.  Она знакомит нас со своей семьей, потом
идет на рынок и встречается с  Андреа. Немного погодя мы ее видим чуть ли не
в  первозданном виде.  На  74-й  параллели, на вечном льду толщиной  в три с
половиной  километра,  в  сорокаградусный  мороз  вид знойного  итальянского
берега  производит  несколько  странное  впечатление:  не  верится,  что  он
существует,  и  в то же время становится как бы  теплей. Надо сказать, что у
нас в зале никогда не услышишь того двусмысленное лошадиного ржания, которое
частенько прорезает  тишину таллинских кинозалов  во  время сцен  известного
характера. Нам  всем ужасно жаль Анну  Дзаккео, эту очаровательную и славную
девушку, жаль, что судьба обходится с ней так по-свински, что Андреа ударяет
ее по лицу, что до конца фильма она все  еще не находит своего долгожданного
счастья.
     Время от времени  хлопает  входная дверь:  это  Иванов  выходит к своим
приборам.   И  передняя   наполняется  вдруг  ярким,  ослепительным  светом,
несчастное плачущее  лицо  Анны исчезает с экрана,  мы  не видим ее грустных
глаз, они стерты сверканием  снега и  солнца, словно бы жалеющего девушку, -
лишь голос ее все еще слышен.
     После конца картины мы молча сидим и курим.
     - Да-а... - говорит Генюк.
     - Да-а ... - говорит Фокин.
     - Да-а... - говорю я.
     - Подлец он, этот рекламный агент, ох и подлец же! - говорит Сорокин.
     - А этот, ну, Андреа, вернется к ней? - спрашивает гигант Морозов своим
детским голосом.
     - Куда же он денется - вернется! - утешаем мы его.
     Да простят нас наши жены, но все мы, кажется, чуть-чуть влюблены в Анну
Дзаккео.

     17 января 1958

     Комсомольская

     Сегодня  прибыл тракторный поезд. Мы  проехали  несколько  километров к
нему  навстречу.  Сперва он виднелся  на  белой  простыне  снега лишь темной
точкой, но потом точка выросла, распалась на несколько пятен, и наконец глаз
начал   различать   флагманский  трактор  с  красным   знаменем   и  высокой
радиомачтой.
     Колонна  порядочно  растянулась  - километра на  два, на три. В  первой
группе,  возглавляемой  флагманским трактором,  было пять машин. Отсалютовав
десятью  ракетами,  мы подошли  к ним  поближе  и остановились.  Из  красных
тракторных кабин, из домиков, сооруженных  на  санях, посыпался народ. Среди
них было много незнакомых мне людей,  приплывших на "Оби". А  кое-кто из них
уже зимовал тут со второй экспедицией. Но  увидел я и своих, то есть людей с
"Кооперации". Мы  целуемся, закуриваем. На  чистом морозном  воздухе  звучно
раздаются  приветствия,  сопровождаемые  порой  крепким  словцом,  не  менее
уместным, чем хвост  у черта.  Настроение  торжественное, но в то же время и
деловое.
     - Мы ждали Комсомольской, словно праздника! - говорят прибывшие.
     - Тяжелый был снег.
     - Тросы обрывались.
     - Некоторые сани чертовски перегружены!
     В таком духе проходит вся эта встреча.
     Пересаживаюсь в кабину  трактора, который тянет за собой две пары саней
- на первых  бочки с горючим, на вторых жилье.  Груз очень тяжелый, и потому
наш трактор  соединен тросами с санями предыдущего трактора,  кладь которого
легче. В трудных местах он нам помогает сдвинуться. Едем медленно, на первой
скорости. Взметая  снег, нас обгоняет трактор с Комсомольской -  у него  нет
груза.  А мы  едва  тащимся.  Ехать  по  глубокому  снегу трудно,  и  моторы
движущихся параллельно тракторов работают на полную мощность. Вдруг флагман,
чуть ли не встающий от  натуги на дыбы, останавливается. Оборвался трос. Все
тормозят, и  водители  спешат на помощь к товарищу.  Чуть  погодя  мы  снова
трогаемся в путь.
     Один  радист  рассказал  мне  следующую  историю.  Принимая  участие  в
какой-то геологической экспедиции, он со своим передатчиком однажды  остался
один-одинешенек в сибирской тайге,  в  четырехстах  километрах от ближайшего
селения.  В  передатчике что-то  портится,  и он перестает  работать. Радист
кладет в  рюкзак  еду, надевает лыжи и  отправляется за четыреста километров
чинить отказавшую деталь. Он прошел  по снегу через  тайгу,  отморозил  себе
пальцы и нос,  провалился по дороге  в реку  и был на волосок от того,  чтоб
утонуть или замерзнуть. Наконец он прибыл на место и отдал деталь в починку.
     - И знаешь, там у ребят был спирт... И горячая печка... Уж и доволен же
я был!
     - Отдохнул как следует?
     -  Отдохнул,  как же! Там  оказался  один  корреспондент  из  областной
газеты. Ну и взялся же он за меня! Кто я,  да  что я, да  откуда. И особенно
его  занимало  то,  что  я  чувствовал, когда  под  лед провалился.  Говорю:
"Холодно было".  А  он мне: "Нет,  я  не о  том!" Я и  говорю: "Зверски было
холодно".  А уж после, как  я прочел его статью, так сразу понял, чего он от
меня  хотел. Таким героем меня расписал, что только держись. А про то, как я
под  лед  провалился, так  у него красиво вышло -  хоть плачь. А меня  тогда
больше всего зло взяло, что табак намок.
     - А дальше?
     - Дальше? Смотрел на меня  этот газетчик, словно  на икону. Самолета не
было, вот он и застрял. Всю музыку мне испортил. Сам понимаешь,  спирт есть,
печка  топится,  ребята  свои.  А  тут  пей ночью втихую,  прячься  от этого
журналиста. Днем спишь на печке и трясешься - а вдруг он назад вернется. Всю
музыку мне испортил.
     - А дальше?
     - Дальше? Ну, починили мне деталь, и пошел я обратно.
     Когда у нас на Комсомольской был в передней  (лишь тут мог  поместиться
достаточно  большой  стол) маленький банкет,  мне  подробно  вспомнилась эта
история. Люди, сидевшие рядом со мной, преодолели тысячу километров отчаянно
трудного пути! У них красные  от солнца и ветра лица  - у кого заросшие, а у
кого  чисто  выбритые.  В  руках они  держат  большие  стаканы разбавленного
спирта. Эти люди  боролись  с жуткими метелями,  с пронизывающим  ветром,  с
морозом. Снег был глубокий и  скверный, случались аварии. И то,  что их ждет
впереди, ничуть не легче.  До Востока  отсюда пятьсот  пятьдесят километров,
хотя, правда, наши  тракторы один раз  уже проделали этот путь. Но тем,  кто
направляется  в  Советскую,   предстоит   преодолеть   шестьсот   километров
неизвестного пути  по ледяному плато  высотой  в три  тысячи семьсот  -  три
тысячи восемьсот метров.  Каждые сто  метров подъема могут  здесь привести к
сюрпризу,  разумеется, неприятному. И любой  из  присутствующих  знает  это.
Знает это  начальник  создаваемой  станции Советская Бабарыкин,  гигантского
роста молодой  человек в зеленом комбинезоне. Знает это  Николаев, начальник
тракторной колонны,  знает  это  любой тракторист, радист,  механик и каждый
участник зимовки на создаваемой станции.
     Но разговоры за столом вертятся вокруг других тем.
     В  нашу речь, конечно, врываются и  метели, упоминаются аварии и прочие
дорожные передряги, но все это приобретает веселый оттенок. Весьма по-мужски
ругают  одного  руководящего  товарища,  на чьем  попечении лежит  снабжение
тракторного  поезда с  воздуха. Хорошо,  что он не  слышит тех  красочных  и
точных  эпитетов, которые  обрушиваются  за  этим  столом на его остриженную
наголо голову.  На парашютах  сбросили  мороженые яйца.  (По  этому поводу с
другого конца стола отпускается несколько замечаний.) Самолет сбросил поезду
прогорклую рыбу, замерзшие апельсины  и т. д. и т. п. Впрочем,  всем, видно,
уже надоело  ругать упомянутого товарища, и  разговор становится все более и
более  веселым: рассказываются анекдоты, сообщается о забавных происшествиях
по дороге, о том, как кто-то попал впросак,  как  кого-то разыграли.  Павлик
Сорокин с графином спирта  в одной руке и кофейником в другой носится вокруг
стола, рекламирует свои блюда,  расхваливает  свою Комсомольскую, а заодно и
другие станции,  чтоб не показаться  невоспитанным человеком. Тосты кратки и
ясны. Как говорится в евангелии "Но да  будет слово ваше: да, да; нет, нет".
Кстати,  на  том краю  стола, за  которым сижу  я, ни  дать ни взять "тайная
вечеря".  В  молодых  лицах,  обрамленных  пышными  бородами,   есть  что-то
апостольское. Но  Иисус  Христос  вряд ли сошел бы на  землю,  если  бы  его
последователи оказались такими мирянами - без малейшего намека на святость.
     После  обеда  Николаев  отправляется к  радисту  и  вступает  в  долгие
переговоры с Мирным. Людям надо отдохнуть. Требуется профилактический ремонт
техники. Надо организовать склады как по дороге к Мирному, так и по дороге к
Востоку.  Так  что,  может  быть,  придется  задержаться  дней  на   пять  в
Комсомольской. Разрешить проблему горючего. И прочие будничные дела поезда.
     Завтра сюда прилетает Евгений Иванович Толстиков. Тогда все эти вопросы
будут согласованы более тщательно.
     Весь тракторный  поезд  проводит вечер на  станции.  Сначала показывают
"Весну на Заречной улице", потом - "Аннушку".

     18 января 1958

     Мирный

     Сегодня  в   Комсомольскую  прилетели  Толстиков   и  главный   инженер
экспедиции  Парфенов.   У  них  тотчас  началось  совещание  с  Бабарыкиным,
Николаевым и  Фокиным.  Обсуждались  маршрут  колонны,  проблемы  снабжения,
ремонта и складов.  Может быть, в  Советскую направят  больше тракторов, чем
предполагалось. Тогда они будут легче нагружены,  а в пути,  которого  никто
толком не знает, это большой плюс.
     Разговор идет достаточно резкий.  Дипломатическими любезностями тут  не
обмениваются. Бабарыкин высказал весьма тяжелые упреки по поводу снабжения и
по поводу того,  что на Комсомольской  оказалось  меньше горючего, чем  было
предусмотрено. Некоторых  товарищей  он охарактеризовал  весьма  язвительно.
Толстиков  и  Парфенов  часть  упреков  приняли,  а  часть сочли  чрезмерной
претензией  Бабарыкина.  Некоторые недостатки уже ликвидированы. В  тот миг,
когда я  покидал  совещание,  шел спор о тонне  картофеля, которую  требовал
Бабарыкин  и которую  Толстиков отказывался  давать, потому что до  создания
станции  Бабарыкину  негде  ее  держать.   Конкретность  спорных   вопросов,
достаточно глубокая заинтересованность  обеих сторон, не тратящих времени на
всякую  ерунду  вроде гардин с  цветочками, в  том, чтобы создание Советской
прошло благополучно, -  все  это порождало  уверенность,  что  если не через
месяц, то через месяц с четвертью станция будет открыта. Уходя из комнаты, в
которой стояла вся аппаратура и жили все зимовщики Комсомольской, я взглянул
напоследок на  пятерых мужчин, сидевших в  синем табачном дыму и споривших о
картошке.
     Я  распрощался  с Фокиным,  Сорокиным  и Ивановым. Может  быть,  мне  и
придется еще пролетать над Комсомольской, но приземляться - вряд ли.
     Эта маленькая  станция на холодной  макушке Антарктики  стала для меня,
благодаря людям, такой своей,  такой  близкой, такой родной, такой  попросту
милой, что мне захотелось как можно теплее поблагодарить хозяев,  но  что-то
сжало мне  горло, и мне не  хватило русских слов.  Я  обнялся с  друзьями  в
холодной передней. От нашего дыхания образовалось над головами белое облако.
Мы стояли и хлопали друг друга по спине руками в огромных рукавицах. Потом я
побежал к самолету,  моторы которого уже ревели. Там стоял у своего трактора
Саня Морозов. Ручища у  него и  вправду  как у кузнеца, - мое  плечо от  его
удара опустилось на полметра.  Мы  сказали друг другу  на прощание несколько
слов,  и  я влез  в самолет. Моторы заработали  во  всю  мощь, металлическую
лестницу  втянули внутрь.  Громадные лыжи помчались по заснеженной стартовой
дорожке. Самолет грузно и с трудом оторвался от нее. Сквозь замерзшее окно я
увидел  домик  станции, тракторы,  сани  с  жилыми  кабинами  - весь  поезд,
обвивший кольцом склад горючего, радиомачту, красное знамя  на высоком шесте
и человека, обдуваемого низкой, до колен, поземкой, Наверно, это был Иванов.
     В  Мирный  я  возвращался на  самолете Перова. Сначала  видимость  была
плохой,  погода облачной, и мы летели  словно в  молоке. Но  ближе к  берегу
видимость стала  прекрасной. Снежный покров под нами уже не такой монотонный
- и сам он, и узоры на  нем  все время меняются. Одно место было  похоже  на
полянку, усеянную белыми грибами-боровиками. Ветер-фокусник намел аккуратные
холмики снега - они отбрасывали тень и были абсолютно похожи на боровики.
     На высоте двух тысяч  двухсот метров перед нами открылась огромная ширь
могучей  и своеобразной панорамы  Антарктики. До  моря  еще  было  девяносто
километров,  но казалось, что оно совсем рядом.  Мы  видели  открытую  воду,
белые  айсберги и  даже трещины  на льду. Отсюда я впервые увидел  шельфовый
ледник  Шеклтона  -  ледяной массив, который на  восток от Мирного врезается
выступом в море Дейвиса и  круто обрывается над водой снежно-белым барьером.
Ясно был  виден  остров  Дригальского, похожий на большое пирожное  с пышным
верхом или  на щедро обсыпанную  сахарной пудрой  булку,  лежащую  на  воде,
словно на  черном противне. Мы  различали,  как  материковый  лед  у  берега
прорезают глубокие  трещины. Их рисунок определял формы  и  размеры  будущих
айсбергов. Море Дейвиса уже стало свободней ото льда, а лед на рейде Мирного
хоть и сильнее изборожден разводьями и уже не так плотен, как неделю  назад,
но все-таки еще держится.
     Примерно  в  тридцати  километрах  от  Мирного мы пролетели  над  двумя
"Пингвинами".  Они  шли  с  довольно  хорошей  скоростью  по  направлению  к
Пионерской. Каждый волок сани, но  с небольшим грузом. Тракторы,  которые мы
видели в Комсомольской, выглядят гораздо более мощными.
     Мирный  встретил  нас  бархатно-мягким,  теплым,   ароматным  воздухом,
которого тут  сколько  угодно. Хотя снег  здесь глубокий  и  рыхлый (он  уже
тает),  ходить  тут  в  сравнении  с  Комсомольской  совсем  не утомительно.
Чувствуешь себя как дома.
     Да,  как дома.  Я не был здесь  целую  неделю. Один из  моих соседей по
комнате -  безупречно вежливый,  хорошо воспитанный, интеллигентный человек,
который во время  плавания страдал  при мало-мальском волнении не  только от
морской  болезни, но и от стыда за нее перед другими, - отказался от участия
в морской экспедиции  на "Оби" явно из страха  перед морем и в Мирном только
тем и занимается, что со  слезами  на глазах измеряет по карте расстояние до
Порт-Луи, куда  направилась "Кооперация", и обратно да подробно высчитывает,
сколько он получит суточных за свое сидение в Мирном. На меня он смотрит как
на болвана, поскольку я приехал сюда за  свой счет и по своей воле. А душа у
него настолько нежная, что он того  и  гляди начнет по утрам  целовать  руку
своему товарищу. Этот милый сосед разложился  так, что у  меня нет уголка на
столе, чтоб работать, и стула, чтоб сидеть. Слава богу, что хоть кровать  не
тронул.
     Он любит  поговорить  о  киноактерах  и  писателях -  в Москве у  него,
безусловно, необычайно изысканные знакомства. Когда же я, не желая ни в коем
случае мешать ему, пытаюсь тихо выскользнуть за дверь со своим блокнотом, он
прерывает   разговор  о  какой-то  актрисе,   вся  подноготная  которой  ему
доподлинно известна, и с  приторной улыбкой напоминает мне о том, что завтра
моя очередь убирать комнату.
     В  поисках свободного  стола  направляюсь  к радистам.  И  по  пути  на
радиостанцию  испытываю приступ  тоски  по  Комсомольской,  по  ее людям, по
камбузу,  по  тамошним  вечерам,  по  чистке  картошки,  по  той  свободной,
непринужденной,  трудовой и подлинно товарищеской атмосфере, в  которой мало
кислорода, но много человечности.
     А один  из  моих соседей,  эта  угасающая  свеча, этот  юноша с кротким
женским голосом, который жалуется на  то, что чай  здесь пахнет  пингвинами,
который сейчас,  наверно, подсчитывает свои суточные и удивляется тому,  что
он в силу жестокости жизни должен был ехать за ними в Мирный, хотя почтальон
мог бы принести ему те же несколько тысяч прямо в постель,  - этот мой сосед
остается для меня самой неразрешимой загадкой Антарктики.

     20 января 1958

     Вчера весь день спал. Видно, Комсомольская меня утомила.
     Сегодня  по  Мирному трудно  ходить. Пурга. Поселок захлестывают порывы
вьюги, нахлынувшие с материка. В трех шагах почти ничего не видно. Двигаться
можно только боком или чуть ли не на четвереньках. Двери заносит. За стенами
не смолкает  унылое и  грозное  пение пурги. Самолеты не летают. А ведь  это
всего-навсего летний буранчик. Что же тут творится холодной  полярной ночью,
когда скорость ветра достигает пятидесяти метров в секунду?
     Но надо увидеть хотя бы такую метель, чтобы  полностью понять последние
страницы дневника Скотта, написанные во время пурги километрах в двадцати от
склада запасов.  Перед  ними  была снежная буря и смерть, а за  спиной у них
лежал самый, вероятно, трагический поход в  истории антарктических открытий.
Листаю дневник Скотта:

     "Вторник, 16  января. Лагерь 68. Высота  9760 футов. Температура -23,5ь
[-31ьЦ].  Сбылись наши худшие или почти худшие опасения. Утром пошли бодро и
прошли 7 1/2 миль. Полуденное наблюдение показало 89ь42' южн.  широты. После
завтрака  мы  собрались  в дальнейший путь в самом радостном  настроении  от
сознания, что завтра будет достигнута цель. Прошли еще около двух часов, как
вдруг Боуэрс  своими  зоркими глазами разглядел какой-то предмет, который он
сначала принял за гурий. Он встревожился, но рассудил, что это, должно быть,
заструга.  Полчаса  спустя мы  разглядели  черную  точку  впереди,  и вскоре
убедились,  что  это  не  могло быть естественной чертой снежного ландшафта.
Когда подошли ближе, точка эта оказалась черным флагом, привязанным к полозу
от саней. Тут же  поблизости были видны остатки лагеря,  следы саней и  лыж,
идущие в  обоих  направлениях, ясные  отпечатки  собачьих лап, причем многих
собак.  Вся  история как  на  ладони: норвежцы  на