складов Мирного Сергеев.
     На корабле царит  предпраздничное,  приподнятое настроение. Пышут жаром
утюги,   стрекочут  электрические  бритвы.  Завтра  состоится  торжественное
собрание, праздничный обед и концерт самодеятельности.
     Вечером я созвал актив стенгазеты - провели время весело и тихо. Так на
корабле бывает  почти всегда, если приходится выпивать одну  или две бутылки
коньяка втихомолку. Переборки кают тоненькие, и, хотя соседи тут не мелочные
и  не придирчивые,  шум  им  все-таки  мешает, особенно  поздно  вечером.  Я
вспомнил Иванову ночь 1955 года в Северной Атлантике. Тогда мы сидели вдвоем
с капитаном в его маленькой каюте и пели разные красивые песни, но так тихо,
что едва слышали самих себя. Здесь так  же -  тихие голоса, глухое бульканье
коньяка,  наливаемого в  стакан, шуршание  яблок, перекатывающихся при ударе
волны по бумаге на столе. Ла-Манш  спокоен,  ветер попутный,  плеск  моря за
открытым окном едва-едва слышен...
     Мир,  в  который   я  сегодня  вечером  попал  впервые,   мир  полярных
исследователей и путешественников, подавляющий  своим одиночеством, снежными
бурями  и  своей,  как   говорят,  редко  встречающейся   где-либо  тишиной,
воздействующей на людей прямо-таки физически, - этот мир теперь возник перед
моими глазами уже благодаря не книгам Нансена, Бэрда,  Шеклтона и Амундсена,
а тихим рассказам живых людей.
     Фурдецкий рассказал о своих  полетах над  Северным Ледовитым океаном, о
том, как снабжались исследовательские станции "Северные полюсы". Вспомнил он
и  о  нашем  эстонском летчике  Энделе Пусэпе, которого знают  и  помнят все
полярные летчики. У Фурдецкого лицо ученого, и обороты речи у него  научные,
но  он умеет  так живо описывать самолеты, воздушный океан, штормы,  аварии,
хорошие  и плохие  аэродромы, что видишь их воочию. Может  быть, мне удастся
полетать  с  ним  в  Антарктике.  Второй  летчик,  Афонин,  который,  как  и
Фурдецкий,  едет на Южный  полюс впервые, уже с 1935 года полярник. Он был с
вертолетом на "Северном полюсе-4". Как-то, когда  мы играли с  ним в домино,
он показал на стол:
     - Льдина, на которой разместили "Северный полюс-4", была с этот стол. А
когда мы с нее ушли, она была меньше этой кости.
     У Афонина  едкая усмешка, лицо изборождено  морщинами, он приземистый и
крепкий, ни  грамма лишнего  жира. Он напоминает  мне  капитана,  чья судьба
навела меня на мысль написать поэму "Сын бури". В нашей сравнительно молодой
экспедиции  он кажется  спокойным,  как Будда. Лишь когда он  заговаривает о
своих приключениях, его взгляд становится удивленным. Об исчезновении  одной
посадочной площадки в Северном Ледовитом океане Афонин рассказывал так:
     - Отыскали хорошую льдину, устроили хорошую  посадочную площадку. А  на
другой день нет площадки - уплыла. Полетел я на вертолете искать ее и нахожу
в шести  километрах. На третий день она (несколько крепких слов  о площадке)
уже  в  двенадцати  километрах.  Последний  раз  нашел  ее  в   сорока  пяти
километрах. И больше уже не находил. Черт ее знает, куда она делась?..
     И это "черт  ее  знает, куда она делась"  опять его озадачило - на лице
его выразилось удивление.
     Гости  ушли.   Полночь  уже  позади,  судовые  часы  показывают   1.00,
таллинское время  -  четыре  часа  утра.  Значит, праздники уже начались.  Я
разбудил Васюкова, который в продолжение нашего долгого сидения спал, словно
у Христа  за пазухой, под караулом  своего Гриши. Он протер  глаза,  оглядел
каюту, имевшую весьма разгромленный вид, и спросил:
     - Что тут было? Полтавский бой?
     Мы  поздравили  друг друга  с праздником, вспомнили о своей  родине, от
которой мы уходим все дальше, и о своих близких.
     "Корабли революции должны быть  чистыми!" -  говорит  боцман из "Гибели
эскадры". И я принимаюсь убирать каюту.

     7 ноября

     Ла-Манш

     Сегодня на корабле очень торжественно. Пожимаем друг другу руки, желаем
хороших  праздников. Общество,  собравшееся  к  завтраку в  салоне, одето не
хуже,  чем публика  на  иной премьере.  Все время  поступают радиограммы. Их
раздает  комендант  экспедиции  Голубенков.  Его  всегда   окружает   кольцо
нетерпеливых  людей.  Хотя  я знаю, что мне,  вероятно,  ничего  сегодня  не
пришлют, однако  держусь поближе к Голубенкову. Тут видишь, что  значат хотя
бы два словечка из дому.
     Торжественное  собрание экспедиции.  Говорит первый  помощник  капитана
Рябинин.  Зачитываются радиограммы с "Оби" -  она  впереди нас  примерно  на
восемь тысяч миль,  - из Мирного, из Главсевморпути, от академика  Бардина и
т.д.
     В два часа  - праздничный обед. На четыре человека выдается  по бутылке
водки  и  по бутылке  грузинского  вина.  Пьем  за  нашу  родину,  за  успех
экспедиции,  за  здоровье  "Кооперации"  и  ее  капитана.  Начальник   рейса
Александр Павлович Кибалин поднимает бокал за здоровье тех, кого мы любим, -
за наших жен и невест. Аплодисменты, переходящие в овации. Все встают. После
обеда настроение  у  всех  приподнятое, но  все  это  не  выходит  за  рамки
праздничного веселья. Народ здесь дисциплинированный.
     В  пять  часов  в  музыкальном салоне  начался  концерт  экспедиционной
самодеятельности. Правда, молодой  коллектив, созданный лишь несколько  дней
назад, не смог пока приготовить очень  уж обширной программы.  Но вес номера
исполнялись хорошо и еще лучше встречались.
     У меня есть свои любимые песни. На рыбачьем судне в Атлантике по десять
раз в день играли "Рябину":

     Ой, рябина кудрявая,
     Белые цветы...

     И  я всегда слушал ее  с удовольствием.  И здесь - та  же "Рябина". Эта
песня  словно  специально  создана  для кораблей  дальнего  плавания, долгой
разлуки и скрываемой тоски по дому. Она грустная, красивая и задевает у всех
нас почти одни и те же струны.
     После  концерта  в  салоне начались  танцы.  Среди  шестидесяти  членов
экипажа всего семь  или восемь женщин  - поварихи,  стюардессы, уборщицы. По
случаю праздника они свободны. Все они  в зеленых платьях форменного покроя.
Их наперебой приглашают танцевать, окружают вниманием. Корабль покачивается,
палуба временами накреняется градусов на десять, но это никого не смущает.
     Вечером кино.

     В долгом плавании замечаешь, что молодежь или люди, впервые оказавшиеся
вдали от берегов, начинают представлять себе землю,  родину несколько иначе,
чем на суше. Лицо земли как  бы видится им отчетливее, его характерные черты
становятся  более  резкими, над ним  золотой дымкой  парит  возрастающая  со
временем  и расстоянием  нежность, с которой мы относимся к своему краю. Вот
эта-то  самая нежность, эта  любовь суровых  тружеников и определяет сегодня
все наше  настроение. Кроме того, выделяется и еще одна черта, обусловленная
составом нашей  экспедиции,  где  чуть  ли  не каждый  -  ученый или техник:
гордость  за   свою   отечественную  науку.   Тут  отнюдь   нет  хвастливого
пренебрежения к  Западу, нет никакого "шапкозакидательства". Но есть твердое
убеждение в  том, что советской науке не приходится конфузиться ни перед кем
в мире!
     Мои мысли бродят по эстонским  городам, дорогам, деревням и проливам. В
уме складывается  мозаика, составленная из разноцветных  осколков: из людей,
из  их труда,  их забот,  их радостей и  песен,  из  холмистых  озерноглазых
пейзажей Южной Эстонии, из каменистых равнин Северной Эстонии,  из  холодных
серо-стальных проливов,  из  пылающих красок осеннего  леса  на  островах  и
островках.  Возможно, я видел бы  все это  еще  отчетливей,  если бы  карта,
формирующаяся в моем сознании, не была покрыта  броней стертого поэтического
словаря,  в  котором  часто  не  найдешь   ненависти  к  тому,  что  следует
ненавидеть,   и  любви  к  тому,  что  следует  любить,  в  котором  нередко
отсутствует чувство неоплатного  долга перед своей родиной, своей  страной и
своим временем.
     А  из центра возникшей в сознании карты  на меня  смотрит продолговатый
синий глаз Выртс-озера. И я вспоминаю Уитмена:

     Земля! Ты чего-то ждешь от меня?
     Скажи, старина, чего же ты хочешь?

     А старина отвечает:

     Жду, чтоб мои сыновья изменили меня!

     8 ноября 1957

     Бискайский залив

     Бискайский  залив спокоен. Где-то  впереди  шторм, и  позади  шторм.  А
"Кооперация" плывет в зоне затишья. Конечно, мы идем не  по середине залива,
а  по  краю, который  обрезается  на  западе Атлантическим  океаном.  Тихий,
задумчивый  день.  Сегодня  не  работают.  Все  сидят  по  каютам маленькими
группками, состоящими в большинстве случаев из людей одной специальности.  У
многих из этих групп состав уже стал устойчивым.
     Днем  светит  солнце,  на  серой  спине Бискайского  залива  появляются
большие травянисто-зеленые пятна. Сегодня  впервые  встретили дельфинов.  Их
было шесть.  Они  около  часа  играли у  носа, в  волнах форштевня,  ныряли,
выскакивали и всячески забавляли нас. До чего ж они похожи на поросят!
     Попадаются  не то чтобы  несчастные,  но  серьезные  лица. У тех людей,
которые  еще  не  получали  радиограмм,   появление  коменданта  Голубенкова
вызывает известное оживление, но, если он не подходит к ним и не протягивает
радиограммы,  наступает  реакция:  забытые мужья  нервно  курят,  выходят из
курительного салона на веранду, снова возвращаются  с веранды в салон, потом
отправляются  ненадолго   на  пассажирскую  палубу,  оттуда  поднимаются  на
шлюпочную и, наконец, взбираются на верхний мостик. Их руки совершенно им не
подчиняются,  словно  у  молодых  актеров,   впервые  играющих  неудачников.
По-видимому,  и я выгляжу не лучше - мне тоже нет радиограммы. К Голубенкову
я не подхожу и ничего не спрашиваю, - он знает меня и сам пришел бы ко мне в
каюту.  Плакаться  никому  не  хочется.  Один  из  несчастных  уже  пробовал
жаловаться на свою жену. Его утешили следующим образом:
     - А ты как думаешь? По случаю  праздника  жена  не  иначе как  загуляла
где-нибудь, плясала до утра, теперь у нее  на уме  только кавалеры. Один раз
вспомнит о тебе, а двадцать раз забудет. Чего ж ты нервничаешь?
     Чехов где-то говорит,  что если уж  человек шуток не  понимает, то пиши
пропало.  Этот  товарищ  не  понял.  Да  и,  по  правде говоря, утешали  его
несколько  сурово.  Через  полчаса  я   вышел  на  палубу.  Бедняга   стоял,
облокотившись на поручни, смотрел на Бискайский залив и, наверно,  ничего не
видел.
     В море надо уметь и посмеяться над самим собой, уметь  хотя бы на время
расправляться со своими заботами и черными мыслями. Без этого очень тяжело.
     Васюкову, как раз когда  у нас в каюте собралось несколько моих  и  его
друзей, принесли радиограмму.  Под  нею  была  подпись:  "Сыновья" (второму,
младшему,  шесть месяцев). Васюков  принялся отплясывать на  койке  какой-то
невероятный танец, выражавший наивысшую степень радости.  Держа в левой руке
радиограмму  и показывая ее всем, он одновременно писал правой ответ. У него
связь с землей железная.
     Ветер к вечеру крепнет,  "Кооперация" уже  отвешивает глубокие  поклоны
Бискайскому заливу. Возвращаясь  в очередной  раз с палубы  в каюту, увидел,
как ветер, ворвавшийся в открытое окно, читает книгу Нансена "На лыжах через
Гренландию".  Ветер   перелистывает  страницы  быстро-быстро,  ни  одной  не
пропуская и задерживаясь на секунду лишь на вклейках из меловой бумаги.
     Вечера и ночи  уже очень темные. Луны сегодня нет, всюду грозовые тучи.
Гремит гром. Вспышки над Бискайским заливом хотя и далекие,  но ослепительно
яркие. Освещаемые волны кажутся черными, как антрацит. Лишь  кое-где  белеют
гривы пенистых гребней.
     Видели  своеобразное  явление  природы - ночную радугу. Она появилась с
правого борта - на западе.  Не такая четкая,  как дневная, она, однако, была
хорошо видна на фоне черных облаков.
     Вечером несколько  человек  собралось у капитана. Он  устроил небольшой
прием  в  честь  праздника.  Каюта капитана расположена выше остальных кают,
качается  она сильнее. Несколько тарелок разбилось. Разговор вертелся вокруг
"Пингвинов".  Бурханов  большой  спец  по  этой части.  Выяснилось,  что  на
испытаниях  в  море "Пингвины"  выдерживали волнение в пять  баллов. Капитан
рассказал много интересного о  "Кооперации", о ее рейсах, а особенно много о
ее винте. Сейчас на судне  поставлен  стальной  винт. Согласно  теории, лишь
стальной  винт  способен уцелеть в условиях  Арктики  и Антарктики.  Многие,
однако, сомневаются в этом.  Прежний винт "Кооперации", бронзовый,  плывет с
нами в трюме. С ним мы делали бы на две мили в час больше.
     Оказывается, винты - целая область специальной науки.

     9 ноября

     Атлантический океан

     Где-то слева от нас Португалия.
     Все пишут письма родным или друзьям. Завтра или  послезавтра нам должна
встретиться плавбаза "Казань".  Если  волна позволит передать на нее письма,
она через несколько дней доставит почту в Одессу. Я тоже пишу.
     Днем была лекция  профессора  Маркова  об Антарктике. Состоялась  она в
музыкальном  салоне,  куда собралась чуть  ли  не вся экспедиция.  Несколько
данных об Антарктике:
     Общая площадь - 14  100 тысяч квадратных  километров материковой земли,
куда  следует отнести  и 930 тысяч  квадратных  километров ледников. Средняя
высота -  2200  метров  (на  других материках  она  равна  850  метрам). Эта
необычайно большая  высота  обусловлена  льдом, ледяной  шапкой.  До сих пор
ученым еще не удалось  как  следует  заглянуть под эту шапку, и  что под ней
находится - знают плохо*. Огромная толщина льда  создает давление громадного
веса на  каждый  квадратный километр  Антарктического материка. Лед скрывает
его от нас. Изо  всех  ледяных масс, ледяных  ресурсов мира 86  процентов, а
может быть, и больше приходится на Антарктику. Поистине шестой материк можно
сравнить с  женщиной  в  кринолине. Лед делает  его более широким и высоким.
Высота Южного полюса 2800 метров.

     *   Третья  экспедиция   во   время   похода   к  Полюсу  относительной
недоступности провела сейсмозондирование толщины  льда и установила основные
особенности в структуре подледного ложа.

     Карты Антарктики,  даже  новейшие,  все  еще  неполны, неточны, и в них
много ошибок.
     По   кораблю   ходит  из  рук  в  руки  книга  Маркова  "Путешествие  в
Антарктиду". Ее надо обязательно прочесть.

     11 ноября

     Атлантический океан

     Сегодня на траверзе Гибралтара с нами встретилась "Казань". Погода была
дивная, вода  синяя-синяя и ослепительно  сверкала на солнце. "Кооперация" и
"Казань"  приветствовали друг друга  продолжительными  гудками.  Между  нами
всего лишь какой-нибудь кабельтов. На бортах обоих судов полно народу - лицо
к  лицу,  плечо к  плечу.  Думаю, что на "Кооперации" по меньшей мере двести
фотоаппаратов. Они  щелкали без  передышки. "Казань" - неплохой корабль.  Не
такой,  конечно,  как  "Кооперация",  -  плавбаза все-таки.  С  "Кооперации"
спустили  шлюпку. На веслах -  четверо матросов, за рулем - старпом, или, по
нашей терминологии, первый штурман, - он  должен передать  письма.  С высоты
мостика шлюпка  казалась  маленьким  белым жуком. А писем,  в  основном  без
марок, было около пятисот. Почте доход.
     Вчера я думал о том, как поэтично и красиво можно  описать встречу двух
кораблей в океане.
     Но  все  это  останется  ненаписанным,  потому  что  я  решил  серьезно
отнестись к своим кинооператорским задачам и, зарядив "Киев" новой кассетой,
вышел на палубу.
     Все кассеты - я пробовал и две свои и две чужие - заедали.
     В какой-то книге мне попалось выражение "пенистая злоба". Оно наилучшим
образом характеризует мое состояние. Сочувственные  взгляды, готовность всех
прийти на помощь  и дружеские советы приносили мне лишь минутное облегчение.
Жаль, что эта техника не моя  собственность! Глубина океана тут  пять  тысяч
метров...
     Шлюпка вернулась, и ее подняли.
     "Кооперация" пошла  дальше  своим  курсом  на  юг, а "Казань" повернула
прямо на восток, по направлению к Гибралтарскому проливу. Доброго пути!
     Днем  корабельный радиоузел  сообщил,  что  сегодня  вечером  состоится
торжественное   открытие  кинотеатра   "Волна"   -  событие  в   своем  роде
историческое. Всех попросили принять в нем участие.  Сегодня и впредь  будут
показываться лишь те фильмы, где много любви и мало крови.
     Кинотеатр   этот   действительно   своеобразен.  Проекционный   аппарат
поставлен  на шлюпочную палубу, а экран прикреплен к кормовой мачте. Зрители
всюду - на спардеке, на трапах и у поручней, но главные счастливцы  сидят на
"Пингвинах".  Это привилегированная публика,  то есть водители "Пингвинов" и
механики,  те,  кто  не  забывает  этих  машин  и  днем.  Правда,  их  места
расположены  слишком близко от  экрана,  но зато  они  могут  растянуться на
брезенте и в скучных местах спать.  А надо всем этим  мягкая  субтропическая
ночь, по-негритянски  черная.  Когда "Кооперацию" качает, на небе колеблются
большие и очень яркие звезды Показывали египетский фильм "Любовь и слезы". В
наиболее трогательных местах с "Пингвинов" доносились тихие вздохи.

     12 ноября

     Атлантический океан

     Океан прямо-таки неправдоподобно, невероятно синий, интенсивно-синий Не
могу  подыскать  точного слова,  чтоб определить эту  синеву. При  солнце на
океан нельзя смотреть без защитных очков. Он слишком ярок.
     Становится все теплей. Приближаемся к тропическому поясу.
     Меня все время мучает, что я еще не пишу  пьесу,  мучает ощущение того,
что я ничего не делаю, а если и делаю, так слишком мало.  Глупое, угнетающее
чувство.  Дни уходят так быстро!.. До Кейптауна  пока что не меньше двадцати
дней.   За   это  время  надо   хотя  бы  окончить  второе  действие,   чему
экваториальная  жара, вгоняющая  в  пот, конечно, будет мало способствовать.
Решаю приступить к работе 14 ноября.  Я не такой дурак, чтобы приниматься за
что-либо серьезное в пятницу, да еще тринадцатого.

     13 ноября

     Атлантический океан

     Весь  день  плыли между  Канарскими  островами.  Слева,  правда,  очень
далеко, виднеется их гористый, высокий рельеф. Острова и вершины гор окутаны
мягкой туманной  дымкой. Даже  самые  сильные бинокли не помогают.  Хотя я и
вправе сказать,  что  видел  Канарские  острова, но  виднелись  они  так  же
неразличимо и  смутно, как  во сне.  Скорость у  нас жалкая,  у "Кооперации"
работает лишь один дизель. Делаем каких-то шесть миль в час. Если так пойдет
и дальше, то сомнительно, чтобы мы к Новому году добрались до Мирного.
     Дивная  теплая погода. Каждый  раз, как выхожу на палубу, меня поражает
темная синева  океана. Она такая ровная  и чистая, словно выдумана  поэтами.
Для нас, детей серого моря, это живая сказка. Я могу смотреть на нее  все те
двадцать дней, в точение  которых мы будем плыть по тропическому поясу. Хочу
запомнить  эту  синеву навсегда. Ведь неизвестно,  когда  опять попаду сюда.
Индийский  океан, через  который  "Кооперация"  поплывет  обратно,  наверно,
представляет собой нечто другое.
     Видели летающих рыб. В сумерках  нас долго провожало миганье  какого-то
мощного маяка.
     Самочувствие скверное.  Каюта кажется клеткой,  нет покоя  и на палубе.
Тяжело смотреть в глаза товарищам.
     За последние годы  я научился довольно легко переносить критику, но все
еще  по   прежнему   донимает  грызущее  чувство  вины   из-за  какой-нибудь
незначительной   с   виду   ошибки   -   по-прежнему   падаю   духом   из-за
недоброжелательного  слова  или  хотя  бы только  интонации.  Донимает  меня
чувство вины и сегодня. Я легкомысленно и бездумно подписал открытое письмо,
адресованное  в радиогазету.  Подобные вещи со мной  случались  и прежде.  В
письме говорилось о воде - о воде для мытья.
     Уже начиная с Бискайского залива у нас течет из кранов соленая вода. От
нее  сохнет и дубеет кожа,  щиплет  глаза,  а волосы  становятся похожими на