ский  океан наиболее  безжизненный:  ни одной
птицы,  ни одного судна,  ни одного дымка  на  горизонте. Водяная пустыня  -
синяя, огромная  и  жаркая. Цветы в горшках, подаренные  Кунину в  Астралин,
вянут на глазах,  и мы не знаем, что предпринять для их спасения. Потеем без
конца.
     Но когда я в состоянии думать, мне становится ясно, какой это подарок -
увидеть и этот лик океана.

     28 марта

     В  7.21 пересекли экватор под 68ь10' восточной долготы  и перебрались в
северное полушарие. Сирена "Кооперации" мощным троекратным ревом попрощалась
с  южным  полушарием.  Большинства  участников   возвращавшейся   экспедиции
последний раз  были в северных  широтах  в ноябре 1956  года,  то есть почти
полтора  года  назад. Для них  возвращение  под звезды  Большой  Медведицы -
волнующее событие.  Ночное  небо,  которое с каждым вечером  становится  все
более  знакомым,  порождает  и  у меня  чувство близости к дому, хотя  воды,
которые лежат за  форштевнем - Аденский залив, Красное, Средиземное и Черное
моря, - для меня чужие и незнакомые.
     Я  мечтаю о прохладной и серой воде эстонских  проливов, о  деревенских
праздниках и  о том, что воспевал премудрый Соломон в  своей "Песни песней".
Дума моя, просолившаяся, как салака, устремляется к звездам. Но - стоп!
     После обеда встретили первый после Австралии корабль. Это был большой и
низкий  дизель-электроход, под  его форштевнем  развевались  пышные пенистые
усы; вероятно, его скорость бы четырнадцать - пятнадцать  узлов. Нам, верно,
еще не раз придется  с завистью глядеть на быстроходные суда. Много  позднее
видели еще целую  стаю  птиц  и больших летучих рыб. Уже несколько дней, как
они нам попадаются, но рыбки до сих  пор были  крошечные, словно кильки. Они
летят над водой  долго, совсем  как птицы, чешуя  их красиво переливается на
солнце. А по  правому  борту резвилось  большое  дельфинье  стадо, -  затем,
взбаламутив воду, оно исчезло вдали.
     Очень  тихо  и  очень  жарко.  Океан  словно  отполированная сталь,  он
отражает и облака,  и растопыренные плавники  да  сверкающие грудки  летучих
рыб. Лишь вода за кормой "Кооперации" покрыта беспокойной рябью.

     31 марта

     Я читаю:

     Гибельный рок,
     Лица с печатью тайны,
     Хан, караван,
     Журчащий фонтан.
     На ножах танцует султанша,
     Магараджа и падишах,
     Тысячелетний шах,
     Бледный месяц над минаретами,
     Рыжие, крашенные хной красавицы
     Возлежат на пестрых коврах,
     Плач муэдзина,
     Сладкий яд опиума -
     Вот вам Восток во французском романе,
     Вот вам Восток в вашей фальшивой раме,
     Размноженный миллионными тиражами.

     Это  строки  из стихотворения  Назыма  Хикмета  "Пьер Лоти"  ("Восток и
запад").  Они  вспомнились мне  сегодня,  когда  я разозлился  на океан,  на
правильный круг безжизненной воды,  на  пустынное,  высокое и яркое небо над
ним, на  корабль, где на командном мостике счетчик показывает сто пятнадцать
оборотов винта в минуту, а лаг - девять с половиной  узлов, на  самого себя,
потому что  жара  и безмолвие не только  нависли над океаном  и  раскаленной
палубой,  не  только  наполнили  каюту  серо-голубой  тоской,   но  и  стали
единственной  темой  моих мыслей, стали для меня единственной неопровержимой
реальностью,  на которую можно было разозлиться. Произошло это явно  потому,
что где-то  в тайниках души  я все же  окружил  тропический  Индийский океан
ложным ореолом, но тут этот ореол рассеялся как дым. Ох, море, море! На суше
мы обшиваем  его блестками и  лентами,  подобно  Пьеру Лоти, идеализирующему
Восток, обвешиваем бубенцами и погремушками, подкрашиваем его, словно боимся
увидеть лицо моря без косметики. Дня через два слева от нас появится Африка,
а  справа Аравия - "хан, караван". На восток же  от нас останется Аравийское
море, через  которое  плыл мятежный  паломничий корабль "Патна",  корабль из
книги Конрада  "Лорд Джим", одной из самых моих любимых. Какая монотонность!
Я вспоминаю  о  неделях, проведенных на лове сельди в Северной Атлантике,  и
мне кажется, что ни разу океан там не был таким мертвым. Вспоминаю, как мы в
промасленных  куртках,  накинутых  на  сырые,  пропахшие  сельдью  спецовки,
бродили, шатаясь, по  узеньким  коридорчикам во  время  трехдневного шторма,
заставшего  нас  где-то  между Исландией  и Ян-Майеном,  вспоминаю,  как наш
траулер  так мотало,  подкидывало и бросало, что даже  нельзя  было  понять,
какого  типа  волны нас  треплют. Да, там было нелегко, -  мне с  непривычки
особенно,  - но здесь, в этой части Индийского океана, куда тяжелее, душевно
тяжелее.  Кажется, что в океане, в этом вместилище полной  неподвижности, на
глазах у тебя сплавилось воедино множество безвестных людских судеб, серых и
будничных. И  никакая дрожь  не возмутит море времени, никакая  значительная
радость,  никакая значительная  страсть,  никакое  чувство  - даже  глубокое
отчаяние.
     По-видимому, это раздражающее спокойствие океана действует не только на
меня.  Многие участники экспедиции,  скрыто  переживающие  сильную тоску  по
дому, говорят, что  сыты морем по горло. Как только один дизель "Кооперации"
прекращает  работать  (а  случается  это часто) и скорость  корабля  падает,
раздаются  яростные   возгласы.  Господи,   каравеллы   Колумба   делали  по
четырнадцать  узлов,  парусники,  возившие чай,  -  по  восемнадцать,  а  мы
зачастую  тащимся по  свинцовой простыне океана  со  скоростью  в шесть-семь
узлов.  И  это  во  второй половине двадцатого века,  когда  где-то  там,  в
выгоревшей высоте,  наш  луноид мчится  со  скоростью восьми  тысяч метров в
секунду!
     Пялимся  на океан. Занятно, до чего красивые слова о  море  я слышал от
людей  из  глубин материка, впервые увидевших  Таллинский  залив  с подножия
памятника  "Русалке".  В  то  же  время  в  словаре   моих   друзей-рыбаков,
располагающем  оценками  самых  разных   вещей,  нет  ни  одного  выражения,
характеризующего красоту  моря. Тут  найдутся  хорошие и красивые  слова и о
женщинах, и  о полях, и о хлебах, и о лесе, и обо всем, что обычно закрывает
горизонт,  -  такие  слова, рядом  с которыми  любое  литературное сравнение
покажется  бледным. Но  море, бурное или тихое, кажется особенно беспощадным
тем,  кто  плывет  домой  и перед  кем расстилается  его  бесконечный с виду
простор, ненасытно  и равнодушно проглатывающий день за днем. Тоска  по дому
делает нас несправедливыми по отношению к океану и к кораблю.
     Вечер.  По  правому борту, милях в  полутора от  "Кооперации", движется
корабль. Наверно, он прошел через Суэц и направляется в Австралию. Он  точно
такого же цвета, как и серые облака над водой, и кажется их клочком. Две его
мачты  похожи на  спички, на вершинах  которых  виднеются две  безмолвные  и
неподвижные  точечки  белых  огней.  Чудится,  будто  этот корабль  нагружен
Временем и Пространством, столь нам враждебными.

     2 апреля

     Наконец вышли на большую дорогу ...
     Утром,  часов в  шесть,  увидели  первую  после  Австралии  землю.  Это
Африканский  материк,  Итальянское   Сомали,  мыс  Гвардафуй.   "Кооперация"
обогнула его полукругом  и  вошла в Аденский  залив.  Прощай, океан!  Или до
свидания?  Кто знает? Я писал и думал о нем  несправедливо. Конечно,  океану
все рано - от моих слов и мыслей он не станет ни лучше, ни хуже, не вздумает
на  меня обижаться. Он велик - велик и в спокойствии и в гневе. Вспоминается
мудрый Платон,  его "учение о душе". По мнению Платона, душа состоит из трех
частей: 1) разума, 2) нетерпения и 3) вожделения. В "колесницу души" Платона
запряжено  два  коня  - конь  нетерпения  и конь  вожделения. А в  колеснице
восседает  разум.  К  сожалению (это  мы  очень  хорошо  знаем  по  описанию
мореплаваний),  в  океане и конь  нетерпения  и  конь вожделения  самовольно
забираются   в  колесницу,  запрягают  вместо  себя  разум  и  начинают  его
подхлестывать.  И  тогда  мы уже  не  можем  смотреть  на  океан  с  тем  же
спокойствием,  с  каким  он  глядит на  нас. Эти мудрые  строки  будут  моим
прощальным словом к Индийскому океану.
     По левому борту,  уже исчезая  в мерцающей дымке  зноя, тянется Сомали.
Около маяка, расположенного  на самом  верху мыса Гвардафуй, оно было совсем
близко от  нас  -  в  километре, в полутора.  Бурные, светло-бурые,  местами
бледно-желтые скалы, лишенные растительности и влаги. Они круто обрываются в
море, и их раскаляет солнце. Между скалами  к синей  воде спускаются низкие,
безжизненные и бесцветные долины,  занесенные  песком  пустыни и похожие  на
реки  или  на языки глетчеров. Ни одной рыбачьей лодки,  ни одного дома,  ни
одной  живой  души  на  этом  одиноком и грустном  берегу.  На  фоне  бурой,
освещенной солнцем скалы показывается  высоко  выпрыгнувшая из  воды рыба, с
плеском она падает обратно - наверно, в подстерегающую ее пасть.
     Кораблей  здесь  больше. Но Аденский залив достаточно  широк, чтобы они
оказались за горизонтом. Мы  видим лишь те, которые направляются в Австралию
или идут вдоль восточного берега Африки на юг.
     Видим первых акул. Они, правда, лишены всякой агрессивности и,  проплыв
некоторое  время  перед кораблем,  исчезают.  Безобразная все-таки рыба. Эта
тупоконечная голова обжоры, эта грязная  окраска и наглые движения! Невольно
покрепче вцепляешься  в поручни. Птиц здесь больше, но все  же не так много,
как могло  бы  быть  вблизи от берегов. По воде плавают  зеленые  водоросли,
очевидно, оторвавшиеся ото дна.
     После долгого перерыва ветер  вновь становится  попрохладнее. И впервые
после  экватора  вода  в  бассейне  опять  начинает  освежать -  24 градуса.
Температура воздуха 27 градусов.
     С  сегодняшнего дня живем по  московскому времени.  В течение  рейса из
Австралии  у нас  было шесть двадцатипятичасовых суток: аделаидское время на
шесть часов опережает московское. Теперь мы будем придерживаться московского
времени и  на порт-саидской, и на александрийской, и на дарданелльской, и на
одесской долготе. Все-таки хоть что-то устойчивое.

     4 апреля

     Утром прошли Баб-эль-Мандебский пролив и вошли в Красное море. Слева от
нас  Африка, справа - полуостров Аравия. Наконец-то небольшая волна и теплый
гул  моря. Ветер - с кормы.  Идем для себя неплохо -  за  последние двадцать
часов покрыли двести пять миль.
     После обеда слева от нас  остался  остров Цугар - один из крупнейших  в
Красном море.  Очень близко  от него,  местами всего в  километре,  проходит
большой  морской  путь.  Удивительный  пейзаж:  черные  конусообразные  горы
(высота Футы, самой большой  горы Цугара,  2047 метров),  темные  каменистые
склоны, и все это затянуто столь свойственной Красному морю почти бесцветной
желто-серой  дымкой,  смягчающей  резкость  контуров. Странно плыть по таким
синим, большим и весело шумящим волнам, над которыми столько  пыли.  Пустыня
врывается в море, во рту  пересыхает,  в глазах  щиплет,  а на зубах скрипит
тонкая, невидимая песчаная пыль. Когда ветер дует с  Аравийского полуострова
или с  пустынного Африканского материка,  песчаная  пыль сужает видимость до
пятидесяти метров.
     Справа от нас  остается остров  Абу-Али.  Это  крутые скалы того цвета,
каким обозначают на картах  пустынные  плоскогорья. На вершине острова маяк.
Сколько  мы  ни  разглядывали  в бинокли и простым  глазом скалистую  стену,
обрывающуюся в море, но  так и  не сумели найти  место, где мог бы  пристать
корабль  или  шлюпка. Странная, наверно,  одинокая  и по-арабски  задумчивая
жизнь  у команды такого  маяка: вокруг - морская  синева (Красное море очень
синее, даже темно-синее), на востоке - Цугар со своим ландшафтом дантовского
"Ада", в воздухе  - песчаная пыль, а в небе  -  большое солнце, как во время
лесных пожаров.  Корабли проходят, идут с юга  и  на юг,  и  хотя  волны  их
килевой струи, похожей на рыбий хвост, достигают скал Абу-Али, но сами суда,
очевидно, остаются  для  обитателей  маяка  такими же  далекими, как  ночные
звезды.
     Много кораблей, в основном наливных танкеров. Здесь,  в Красном море, я
видел самое красивое из зрелищ,  какие когда-либо  наблюдал в  плавании. Нам
встретился датский танкер "Анна  Марска" - водоизмещением в тринадцать тысяч
тонн, с белыми палубными надстройками, с небесно-голубым корпусом. Все в нем
-  и его стройное  вытянутое тело,  и  какая-то  устремленность каждой линии
вперед, и  венок белой  пены на  голубой груди - заставило  нас залюбоваться
этим кораблем, словно красивым человеком. До  чего же прекрасным бывает иной
корабль - настоящая стальная сказка! Мы  еще следили за удаляющейся "Анной",
как тут  же появился,  разрезая  небесно-голубой  грудью воду  и  ветер,  ее
абсолютный двойник  "Эмма Марска". Они шли  одним  курсом  по направлению  к
Баб-эль-Мандебскому  проливу, становились  все меньше  и наконец  исчезли  в
реющей  над морем песчаной пыли,  словно две сказочные сестры  - в  росистом
тумане над костром Ивановой ночи.
     Вечером на палубе показывают "Броненосец  "Потемкин".  Сквозь ванты над
экраном вниз смотрит луна, а по обоим бортам проплывают огни судов.

     5 апреля

     Санитарный аврал. Моем  с Куниным (наверно, в последний раз) свою каюту
и натираем до блеска медные части.

     6 апреля

     Море  чудесное.  Прохладный, самый  приятный встречный ветер.  Скорость
хорошая. Дня через три-четыре прибудем в Суэц.
     Уже не  помню  точно, сколько раз по пути  из  Мирного  в  Красное море
менялся  наш  маршрут.  Сначала  говорили, что  мы поплывем в  Европу  через
Кейптаун.  Потом  -  что  прямо  на  север  и  что  первый  порт  следования
неизвестен.  Потом  называлась Австралия -  Мельбурн. Затем  -  Веллингтон в
Новой  Зеландии,  где надо  забрать морскую  экспедицию  и откуда, возможно,
придется возвращаться  на  родину  через  Панамский канал. Наконец появилось
что-то  определенное -  Аделаида.  С  самой же Австралии и до  нынешнего дня
наиболее устойчив  был следующий вариант возвращения:  через Суэцкий канал в
Александрию,  где  мы  должны  были  пересесть  на  "Победу",  отходящую  из
Александрии 19  апреля и приходящую в Одессу  25-го.  При  этом  варианте мы
пробыли бы в Египте целую неделю.
     С сегодняшнего утра все только и говорят что о новом маршруте к Пирею в
Греции, где пересядем на пассажирский пароход "Крым". "Крым" покидает Грецию
уже 13  апреля. Так что мы, возможно, попадем домой  на целую неделю раньше.
Однако я думаю, что это еще не последний вариант.
     Несмотря на  то, что эти новые  предположительные маршруты порождают  в
душе известную  неуверенность, они все же являются превосходным развлечением
в монотонной судовой жизни. Странствуешь мысленно по путям,  на которые твоя
нога никогда, может быть, и не ступит, хотя за это и нельзя поручиться.
     Начинается упаковочная горячка.

     7 апреля

     В  14.30 пересекли  тропик Рака  и вышли из тропического пояса. Все еще
стоит теплая,  солнечная погода,  дует  слабый  встречный  ветер.  Греческий
вариант  маршрута  держится   уже  второй  день.  Интересно,  долго  ли   он
просуществует?
     Утром  приплыла  порезвиться в  носовых  волнах  корабля  большая  стая
дельфинов.  Их  было  около  тридцати. Летучие  рыбы  здесь  мельче,  чем  в
Индийском океане,  зато дельфины  намного  солиднее. Они долго  следовали за
нами. Из-за них на баке было прервано заседание "симпозиума".
     "Симпозиум"  как  форма  организационной  работы  возник  у  нас  после
Австралии. Он собирался и раньше,  еще в  теплых широтах Атлантики, но тогда
он  еще не обрел прав общего собрания  экспедиции. Но в то же время это и не
совсем общее  собрание экспедиции. Участвовать в нем не обязательно, хотя он
и  без того собирает весь коллектив. Кино,  танцы, самодеятельность, а также
оформление  претензий  к командованию  -  во  всех  этих  делах  "симпозиум"
фактически  является   верховной  властью.  На  заседаниях  нет  постоянного
председателя, нет секретаря, нет, как  может показаться, и никакого порядка.
Они всегда проводятся на баке, под синим небом и жарким солнцем, в них  есть
что-то  стихийное,  что-то   первозданное,  чего  не  бывает  в   собраниях,
проводимых в столовой. Взглянем на заседающих. Все они без  рубашек, в одних
трусиках.  С некоторых сходит третья шкура, некоторые краснокожи,  некоторые
коричневы, а  некоторые - это наиболее молодые  и  активные -  совсем черны.
Кое-кто  притащил с  собой полотенце и одеяло,  на котором можно  разлечься,
подставив солнцу живот или спину. Все босиком.  Начинается "симпозиум": иной
повернется на  бок  и взглянет на  оратора  (или  на  ораторов),  иной  лишь
поднимет  голову, а преферансисты и  доминошники продолжают заниматься своим
делом. Это,  однако,  никому  не мешает  в подходящий  момент вставить  свое
словечко.
     Заседание  сегодняшнего "симпозиума" началось стихийно. На повестке дня
лишь один небольшой  вопрос.  В случае,  если греческий  вариант отпадет (но
покамест он не отпал) и мы пересядем  в Александрии на  "Победу", у тех, кто
этого  захочет,  будет  возможность  съездить  в  Каир.  Обсуждение  вопроса
заканчивается   быстро.   Часть  решает  по  этому  случаю  потратить  шесть
египетских фунтов, часть - нет, и начальникам отрядов поручается составление
списков желающих.
     Но  настоящее заседание на  этом  не  кончается,  а  только начинается.
Затрагивается такой вопрос, что даже игроки бросают  свое дело и вмешиваются
в прения.  Лицо  у  Гаврилова расстроенное  и  мрачное, зато у Тихомирова  -
великодушно-снисходительное.   Те   же  противоположные  чувства,   у  одних
скрываемые  лучше, у других - хуже, видишь  и на остальных лицах.  Произошло
что-то невероятное, вызвавшее у  кого сдерживаемое удовлетворение,  у кого -
явное недовольство.
     - "Убили, значит, Фердинанда-то нашего!" - произносит кто-то знаменитую
фразу, которой начинается "Бравый солдат Швейк".
     Гаврилова будто шершень  ужалил. Он делает глубокий  вздох, его  мощная
грудная  клетка  вздымается,  затем  он  медленно  выдыхает  воздух,  но  не
произносит ни слова.
     "Шахтер" выиграл у московского "Динамо" со счетом 2:1!
     Скандал.  К тому  же спартаковские болельщики ведут себя самым  обидным
образом,  держатся  со  снисходительным сочувствием,  будто глубоко понимают
душевный кризис "динамовцев". Они молчат,  но  и молчание бывает порой очень
многозначительным,  куда более убийственным, чем речь наилучшею  оратора. На
лицах  сторонников   "Динамо"  -  растерянность  и   изумление.  Теперь  мне
становится ясно, почему однажды на московском стадионе "Динамо" меня чуть не
побили, когда я  выразил свои чувства в неподходящем  месте и в неподходящем
обществе,  то есть среди патриотов  противного лагеря. Поведение  футбольных
болельщиков, сколько  мне их  приходилось  наблюдать, менее  всего подчинено
рассудку. Это бушевание страстей, сильных переживаний, самозабвенная радость
победы  и  горечь  поражения.  В  средние  века  рыцари  от  таких   сильных
переживаний вздевали друг друга на копья, а дамы, теряя сознание,  падали на
грудь своих кавалеров. Среди футбольных болельщиков чувствуешь, что ты вновь
попал во времена детства человеческого общества и сам становишься ребенком.
     - Да, два - один... Побили наше "Динамо", побили, - говорит Тихомиров -
И кто побил? Даже не "Спартак", а "Шахтер"!
     Сильные руки Гаврилова вцепляются в поручни.
     - Ну и что с того, что побили? - начинает он громко сердитым голосом. -
Случается. Но "Динамо" - это ведь команда! (И  он перечисляет все достижения
"Динамо" в играх на  первенство и на кубок, все  его победы времен  новейшей
истории.)  Самая  лучшая  команда!  А "Спартак"...  (Перечисляются поражения
"Спартака", все, сколько их было, и даже  сверх того.) Уж если "Динамо" едет
за  границу, так  оно играет  с  самыми сильными командами. Помните  Англию?
(Новое перечисление.)
     - Два - один, от "Шахте