язык
становится  совсем  плох,  запас  слов  сильно  уменьшается  и во всем,  что
относится к технике, я разбираюсь уже едва-едва.
     Тракторный поезд добрался до Востока-1. Машины с санями сгрудились там,
где мы вчера выгрузили бочки и заправлялись горючим.
     Если  не  считать  того,  что  высота  все время  медленно поднималась,
продолжение полета ничем не отличалось от начала. Лед, лед, лед, по которому
проносится тень нашего самолета и вихри поземки. На высоте трех тысяч метров
становится трудно  разговаривать,  на  высоте  трех  тысяч  шестисот  метров
чувствуешь, что трудно дышать. Приближаемся к Комсомольской.
     Приземляемся в 13.20.
     Главное  -  поскорее  разгрузить  самолет.  Нас  приехали  встречать на
гусеничном   тракторе   начальник  станции   Фокин,  метеоролог   Иванов   и
тракторист-механик  Морозов.  Пока  мы  вытаскиваем ящики,  экипаж  самолета
подкатывает  под крылья бочки - на своем запасе горючего  "Ли-2" не добрался
бы отсюда назад.
     При разгрузке  высота дает чувствительно  о себе знать - кажется, будто
две трети своей силы оставил в Мирном. Снимешь ящик и потом сидишь на снегу,
отдуваешься. Кислородные баллоны весом в восемьдесят килограммов, которые на
"Кооперации"  мы  легко  переносили  вдвоем,  тут  словно  становятся  втрое
тяжелее. Поэтому очень важно  экономить движения, разумно тратить свои силы.
Воздух на Комсомольской  холодный, у  него  нет ни запаха,  ни вкуса,  как у
дистиллированной  воды. Отдыхаешь, стараешься дышать поглубже, но  все равно
чувствуешь, что воздуха не хватает.
     Останусь  до утра здесь  -  самолет  улетел  обратно. Грузим  ящики  на
трактор, садимся сами и едем  на станцию  Комсомольская. На станции есть два
гусеничных трактора, - на них сооружены дома-коробки. В каждой коробке может
поселиться  человек пять. Сама  станция  помещается в  сборном  доме средней
величины.  В  нем  четыре  помещения.  Просторная передняя служит складом  и
кинозалом.  Тут висят на стенах ватники  и меховые рукавицы, на полках лежат
продукты,  одежда, постельное белье, книги и т. д. и т. п. Дверь слева ведет
в камбуз и кают-компанию. Тут газовая и электрическая плиты, большой чан для
снега, медные котлы,  кастрюли,  ящики с  картошкой, большой обеденный стол,
трое нар. Вторая дверь из передней ведет в машинное отделение, где находятся
два дизель-мотора.  Один из  них работает - он дает  ток  для радиостанции и
камбуза, для освещения и зарядки аккумуляторов. Второй в резерве.  Но сердце
Комсомольской,  ее  главное помещение  - там,  где  расположена  приемная  и
передаточная радиостанция, где  стоит всевозможная  аппаратура,  необходимая
для  метеорологических наблюдений.  Тут,  всего-навсего  повернув регулятор,
можно узнать скорость и направление  ветра,  температуру  воздуха и  т. д. В
этом же помещении живут и все четверо зимовщиков Комсомольской.
     По  давнишней, еще,  наверно, журналистской,  привычке  расспрашиваю их
всех: кто откуда  родом,  какого  возраста,  какой  профессии, впервые  ли в
Антарктике, давно  ли  стал  полярником.  И это  весь круг вопросов. Людям в
унтах и в меховых  куртках явно неловко, а мне  так  и вовсе не  по себе. Не
стоило  плыть  в  Мирный,  не  стоило  лететь  за тысячу  километров в глубь
Антарктики, чтобы получить сведения, которые  я с тем же успехом и в  том же
объеме мог  получить в Москве, в  Главсевморпути. Но мы, разумеется,  стойко
переносим  эту тягостную  церемонию,  неизбежную в  журналистском деле, - ни
мне, ни им, видно, не привыкать к ней.
     Итак, познакомимся.
     Начальник  станции  Михаил  Алексеевич  Фокин,  родом  из  Калуги,  год
рождения забыл  спросить, но  на вид ему  лет тридцать  -  тридцать пять, по
специальности  радиотехник,  работает  полярником с  1947  года.  Позже,  за
обедом, мы  узнали,  что  у него  есть жена,  которая справляет сегодня свое
тридцатилетие. У  Фокина дружелюбное лицо, светлые глаза, он среднего роста.
Как и все здесь, он острижен наголо.
     Метеоролог  Игорь  Алексеевич  Иванов  родился  в  1931  году,  окончил
Ленинградский  арктический  техникум.  Четыре года  проработал  на  полярной
станции на мысе Стерлегова, последние два года работал на мысе Челюскин.  По
образованию  он  и метеоролог  и  радист.  Худой юноша  с черными усиками  и
темными глазами.
     Радист Павел Васильевич Сорокин проработал в Арктике, как на  кораблях,
так и на  станциях,  одиннадцать  лет.  (Вообще  многие  из радистов третьей
экспедиции имеют  десяти-одиннадцатилетний  стаж  работы в Арктике.) Сорокин
невысокий и плотный, у него круглое лицо и веселые хитрые глаза. Отвечает он
заковыристо,  не  формально.  Вместо  того  чтоб  рассказывать биографию, он
достал фотографию сына.
     - Каков?
     - Замечательный!
     - Погляди еще!
     Я гляжу. На снимке хнычущий младенец.
     - Классный  экземпляр, а?  - И Сорокин ударяет себя по широкой груди. -
Понимаешь?
     - Понимаю, Павел Васильевич.
     На  Комсомольской нет  ни  кока, ни врача. Не знаю, кто здесь исполняет
обязанности  врача, но  за повара тут Сорокин. И  готовит он весьма неплохо.
Хоть и  я  и приехавший со мной тракторист,  которому предстоит  выехать  из
Комсомольской   с  тракторным  поездом   вместо  одного  своего  заболевшего
товарища,  оба  уже страдаем от  недостатка  кислорода,  оба  уже испытываем
головную боль и сухость во рту, Сорокин все  же заставляет нас есть. У  него
на это  свой способ. С полной  убежденностью он объясняет нам, что  тот, кто
мало  ест, плохой,  несерьезный человек,  не  уважающий  труд повара,  и его
выразительные глаза при этом становятся грустными.  Он  умеет делать рекламу
своему столу, хоть и без рекламы ясно, что тут кормят сытно и вкусно.
     Четвертый  зимовщик  -   это  моторист,   тракторист-механик  Александр
Иванович  Морозов.  Полный человек с круглым, легко краснеющим лицом и тихим
детским голосом.
     Вот пока и все, что я знаю о людях, которые первыми из экспедиции будут
зимовать на Комсомольской.
     Сорокин разговаривает по радиотелефону:
     - Восток! Восток! Я  -  Комсомольская!  Я  - Комсомольская! Как вы меня
слышите? Перехожу на прием.
     "Я  - Комсомольская".  Координаты  этого  весьма  неведомого "я" 74ь05'
южной  широты  и 92ь27' восточной долготы. Высота Комсомольской  над уровнем
моря  три  тысячи  пятьсот  сорок  метров.  Сейчас,  антарктическим   летом,
температура  колеблется от 20  до 40 градусов ниже  нуля. Сегодня  в полдень
было  29  градусов   мороза.  Давление   воздуха  держится  в  пределах  470
миллиметров. Прошедшей зимой тут не  было ни  одного человека. Самая  низкая
температура,  которую показывал оставленный  здесь термометр, равнялась 74,5
градуса.
     На  других  станциях,  особенно  на Пионерской, дуют необычайно сильные
ветры.  На  Комсомольской   же,  несмотря  на   ее   высокое   расположение,
сравнительно тихо.  Максимальной  скоростью  ветра  можно  считать  двадцать
метров в секунду. Неизвестно, на какой глубине здесь находится почва. [1]
     Голова болит. В ушах гудит. Во рту пересохло. Дышу прерывисто, как рыба
на песке. Не хватает кислорода.

     1   Во  время   санно-гусеничного   похода   к   Полюсу   относительной
недоступности методами сейсмозондирования было установлено, что толщина льда
на Комсомольской равна 3370 м.

     13 января 1958

     Комсомольская

     Уже начиная  с Калининграда на "Кооперации"  велось много разговоров об
антарктических континентальных станциях. И если  речь  шла не о  Мирном  или
Оазисе,  то всегда  вспоминали о кислороде.  Вспоминали как  о вещи не менее
насущной, чем хлеб и сон, да к тому же еще  и дефицитной и  потому все время
напоминающей о своем существовании.
     Сегодняшняя ночь была и в физическом и в психическом отношении одной из
самых тяжелых в моей жизни.
     Вчера два  самолета сбросили сюда бочки  с  бензином. Мы  свезли  их на
тракторах  в  одно место. При  этом  все время  давали себя знать недостаток
кислорода и большая высота. Поставишь  стоймя одну бочку, и уже задыхаешься.
Сердце колотится быстро-быстро,  каждое  напряжение утомляет.  Зато после  я
собрал все остатки своей воли и писал два часа дневник.
     Вместе  с  трактористом  я  отправился  спать  в  вездеход. Нам  выдали
спальные мешки  из оленьей шкуры,  мы забрались  в  них и туго завязали их у
горла.  Я погрузился в какой-то бредовый, изнурительный полусон. И проснулся
после  того,  как  моего товарища  начало  тошнить. Ел  он  вчера  мало,  но
выворачивало его долго.
     Самочувствие у меня было такое же, как во  время высокого  мучительного
жара. В  пересохшем рту горчило. Отчаянно  бился  пульс. Временами казалось,
что  плохо  с  сердцем.  И  головная  боль  была такой, какой  я  никогда не
испытывал, - сильная, острая, пронзительная, она  обхватила всю голову - ото
лба до затылка.  Время от времени  в  виски словно топором  ударяло. В мозгу
кружились обрывки всяких мрачных мыслей,  болезненных  воспоминаний, и порой
из их вороха выглядывало, словно крыса, язвительное недоумение:
     "Какого черта тебе здесь надо?"
     Мой  товарищ,  спавший в своем  мешке в метре  от меня, тихо  стонал  и
повторял какое-то женское  имя. Я попытался снова заснуть,  но бодрствование
было  куда  легче  этого  сна,  вернее,  этого  желто-серого  подобия   сна,
утомительного, ни на минуту не  прекращающего  работы мозга, наваливающегося
на грудь,  словно вата. Хочешь вздохнуть поглубже и  даже вздыхаешь, но  это
все равно  что  пить из пустой  кружки -  жажда  не  проходит.  Ворочаешься,
пытаешься  куда-то  побежать,  но  спальный мешок сковывает тебя  по рукам и
ногам. Погружаешься в мутную  заводь сна, а там полно глумливых физиономий и
кривых  рож, тут и  строки  из  "Цветов  зла",  и утопленники  с  затонувших
кораблей, к тебе тянутся на выручку чьи-то руки, но они не достают до  тебя.
Эта мутная заводь держит цепко, не дает вырваться, подняться на поверхность,
хоть ты все время и сознаешь отчетливо, что проснуться было бы спасением.
     Три тысячи пятьсот сорок метров!
     Так  прошла первая ночь здесь, ночь длиною с год, в течение которой все
время ярко светило высокое солнце.
     Утром,  когда я  брился, на меня смотрело из зеркала чье-то чужое лицо.
На  нем  сквозь сильный  загар  проступала нездоровая серость,  морщины были
резкими и  глубокими, глаза измученными, белки  желтыми. Это  был я. Долго я
себя разглядывал, а в голову лезла фраза из какой-то книги, совсем к данному
случаю не подходившая:
     "Я старый человек и иду домой, иду домой..."
     Я  громко произнес  ее. И  тотчас понял,  что сюда, на  сорокаградусный
мороз, за  мной следом  притащился мой старый враг - сентиментальность. Враг
этот стоял за моей спиной и требовал, чтобы я  не противился головной  боли,
все еще очень  сильной, а  залез  бы  в спальный мешок, закрыл лицо  оленьей
полостью и завыл.
     Вместо этого я начал бриться.
     Надо поскорей тут освоиться, акклиматизироваться.
     Недостаток кислорода - вещь серьезная.

     Должен  был  отправиться   сегодня  обратно,  но  на  Комсомольской  не
приземлилось ни одного самолета.
     Пишу  эти строки в том помещении, где живут зимовщики и стоят аппараты.
По  времени  Мирного  сейчас  четыре часа  утра,  по  московскому времени  -
двенадцать ночи. Тут живут по московскому времени, хотя мы на  одной долготе
с Мирным. Сперва кажется непривычным, когда  тебя в три часа ночи зовут пить
чай.
     Удивительно, как быстро можно освоиться! Конечно, приходится заставлять
себя  вести  записи,  но  самочувствие  уже  хорошее,  вполне  человеческое.
Осталась лишь легкая головная боль, однако и  она  либо пройдет, либо к  ней
привыкнешь. Но двигаться следует в меру, нельзя расходовать силы понапрасну,
надо быть разумным.
     Сегодня  прилетали два  "Ил-2".  Приземляться  не стали,  лишь сбросили
бочки с  горючим.  Занятное  это зрелище. Низко,  метрах  в десяти от земли,
проносится  большой серебристый  самолет, который сбрасывает  зеленые бочки.
Бочки взметают  искристое снежное облако,  раза два отскакивают ото  льда, а
потом  остаются  лежать.  Удар, конечно, очень сильный, возможность  разбить
бочку  довольно велика,  но пилоты  Перов и Рыжков, которые доставляют  сюда
горючее, в своем роде мастера. Из четырнадцати бочек - клади одного самолета
- зачастую  все  остаются  целыми, лишь иногда разобьется одна,  редко - две
бочки.
     Сегодня   свозили  бочки  в   одно  место.  Мы  обвязывали  их  тросом,
прикрепленным к трактору, и они, вздымая вихри, волочились по снегу. Трактор
может забрать в один прием семь - девять бочек. Мы  в перерывах сидим молча,
потому  что ходьба, разговоры  и каждое  движение утомляют. Иная  бочка  при
падении  зарывается  в снег,  и, чтобы накинуть на нее петлю, приходится  ее
сперва перекатывать или ставить стоймя. От этой работы начинаешь задыхаться.
     Недостаток кислорода уже, однако, меньше дает себя чувствовать. Вчера я
не хотел  курить,  а  сегодня уже десятая  папироса. По-настоящему  было  бы
бросить курить - противная привычка. На такой высоте особенно противная.

     14 января 1958

     Комсомольская

     "На том стою..."
     Эти исторические слова Мартина Лютера, сказанные им  на имперском сейме
в Вормсе, я повторил сегодня на крыльце "Дома правительства" в Комсомольской
после того, как Фокин сообщил мне, что самолеты сегодня сбросят нам горючее,
но ни один из них не приземлится. Что поделаешь. "На том стою..."
     Спал  отлично,  спал  беспробудно.  Предыдущая  ночь была  просто  злым
кошмаром. Мой товарищ страдает попрежнему, у него сильная головная  боль, он
ничего не ест. Но как будто и ему чуть-чуть полегче.
     Снова сбрасывали бочки с горючим, и мы снова свозили их в одно место. В
ближайшие  дни  должен  прибыть  тракторный поезд,  он сейчас  где-то  между
Востоком-1 и Комсомольской.
     Уже начинаю  чувствовать  себя  по-домашнему.  Коллектив  тут  молодой,
веселый, все  хорошие  товарищи.  Надолго  запомнятся  часы,  проведенные  в
кают-компании Комсомольской. Мы сидим вокруг большого стола: Фокин, Морозов,
Иванов,  тракторист и я. Едим и разговариваем. В  конце стола стоит в  белом
кителе Павлик Сорокин с кухонным  ножом в руке.  Говорит  он, как  секретарь
мирового суда  из рассказа Чехова "Сирена".  Стряпает  он здорово, а реклама
его стряпни не уступает ее вкусу.
     - Поест человек  и  станет сильнее. -  Сорокин поднимает большой  палец
левой  руки.  - Выпьет  человек и станет смелее. - Сорокин поднимает большой
палец правой руки.
     Он   без   устали   рекламирует   напиток,   именуемый   "Комсомольской
кока-колой". В голове Сорокина  непрерывно рождаются  реальные  и нереальные
планы относительно  того,  как сделать  зимовку  на Комсомольской  уютной  и
требующей минимального расхода энергии. Остальные при этом играют в основном
роль слушателей. Сорокин читает нам лекцию о том, как надо жить в этом мире.
Мне достается за мою худобу, другим еще за что-нибудь. Сорокин пробирает нас
и  воспитывает.  В  камбузе  тепло,  чувствуешь  себя  как  дома.  Я  слушаю
увлекательнейшие  рассказы  о  зимовках  на  Севере  - Сорокин,  разумеется,
приправляет  эти  истории  своим  соусом.  Тут  идут   споры  о  технике,  о
литературе,  о  важнейших  жизненных проблемах,  и  в памяти  вновь  оживают
далекие лица,  черты которых уже виделись неотчетливо,  -  давнее становится
близким. Забываешь,  что за стеной  снежная, холодная, вьюжная  пустыня, что
вокруг на сотни  километров  ни  души, что, полярной ночью в ста  метрах  от
этого камбуза  метель может погубить человека, что  снаружи прикосновение  к
железу обжигает  руку.  Забываешь и о том, что этим людям предстоит пережить
здесь  трудную полярную  ночь, видишь в  них лишь молодых,  здоровых парней,
любящих юмор  и соленое словцо, людей  с интересом к жизни  и относящихся  к
антарктической пустыне так, словно это обычное рабочее место.
     - На Большой земле места нам не хватило, - шутят они.
     И ночью, когда ты лежишь в спальном мешке и  читаешь при холодном свете
полуночного солнца "Шерлока Холмса", когда в головах у тебя пыхтит маленькая
железная  печка,  которую топят  углем  и бензином,  когда  за  стеной  воет
пронзительный  ветер, на  душе  вдруг  становится  светло  и весело,  и ты с
благодарностью думаешь:
     "Пройдет год-два. И однажды наступит тот грустный  день, когда не будет
ладиться работа,  когда на  душе  станет  пасмурно и тоскливо. И тогда вдруг
перед  твоими  глазами  возникнет  камбуз  Комсомольской со  своими  нарами,
медными  кастрюлями,  дымящимся  кофейником,  спокойным освещением  и  этими
четырьмя парнями вокруг  стола. Ты увидишь задумчивую улыбку Фокина, увидишь
Морозова,  этого  гиганта  с  детским  голосом  и  замасленными руками,  для
которого этот дом кажется  слишком маленьким, увидишь  юное лицо Иванова  и,
наконец, увидишь Сорокина,  который,  встав у  стола,  размахивает  ножом  и
спрашивает, правда ли, что  у него фигура  Ива Монтана.  И удовлетворение на
его лице после того, как ему  ответят,  что его невысокая и упитанная фигура
скорее напоминает Наполеона".
     Я знаю, что увижу их не такими, как сейчас, и все-таки это будут все те
же сильные люди  среди белых снегов, которые прикажут мне но тому же  праву,
по какому распоряжаются писателем его внутренние резервы:
     - Не пищать! Долг есть долг!

     15 января 1958

     Комсомольская

     Сегодня  приземлился  самолет  Григорьева. Была возможность  улететь  в
Мирный, но  решил  задержаться  здесь  дня на  два. Самочувствие уже  вполне
нормальное.  Привычка к высоте  и  недостатку кислорода мне еще  пригодится,
поскольку  на  Востоке  такие  же  условия, как здесь.  Но  главное то,  что
завтра-послезавтра  сюда   прибудет  тракторный  поезд,  и   это   я  должен
обязательно увидеть.
     И летный  инженер Генюк на  этот раз  остался  здесь,  чтобы подсчитать
запасы горючего. Кроме того, придется, очевидно, заново разбивать аэродром с
таким расчетом, чтобы тут могли приземляться не только "Ли-2", но и "Ил-12".
Тогда  бы  Комсомольская  стала   промежуточной  станцией   между  Мирным  и
создаваемой  Советской.   Отсюда  стартовали  бы   самолеты  с  грузами  для
тракторных  колонн,  направляющихся  от  Комсомольской  к  Советской.  Между
прочим, иностранная пресса  пишет, что создание Советской, находящейся почти
у Полюса относительной недоступности, заранее обречено  на  неудачу, так как
тракторный поезд не в состоянии преодолеть последнего тяжелого этапа пути, и
что в данном случае мы имеем дело с очередной советской утопией.
     В  каждом  труде есть  своя поэзия,  свое удовлетворение,  свои  минуты
покоя.  Фокин,  Генюк,  Иванов  и Морозов отправились  собирать  бочки,  а я
остался в камбузе  помогать Сорокину.  Мы чистили про запас картошку, - ведь
скоро может прибыть тракторный поезд и прилететь начальство из Мирного.
     Какая  чудесная   работа!  Южноафриканская  картошка  -  продолговатая,
гладкая и  с нежной кожицей,  нож - острый. Иная картофелина  выходит из-под
ножа  такой чистой, красивой и отшлифованной, что  потом долго любуешься ею,
как  удавшейся  строфой.  Тепло,  светло,  никакого  физического напряжения,
никакого кислородного голода. Разговаривая о мировых проблемах, мы начистили
целый котел.
     Сорокин меня спросил:
     - Хотите о нас книгу писать?
     Я. Хочу.
     Сорокин (оживившись). Юхан Юрьевич, а верно ведь - о том, что подальше,
легче писать? Вот если б вы  об  эстонских делах писали, так  получили бы по
башке, верно?
     Я. Не понимаю.
     Сорокин. Ну, когда вы пишете об ошибках и о том, что неладно, дают ведь
по башке?
     Я. Иногда дают. На то и башка.
     Сорокин. Правильно. Напишите об Антарктике.  Спокойная тема. И никакого
риска.  Напишите  о  том,  как  мы  живем  (Большой  палец  на  правой  руке
поднимается.) Снег, мороз, недостаток кислор