естры. Помню, как тот стоял
у печки и у  него  из штанов торчала  веточка можжевельника, - провинившийся
глотал слезы и боялся пошевелиться. Это была гуманная кара: и  не  больно, и
приходится  все-таки стоять на месте. Вообще же отец давал нам очень большую
свободу, он считал естественным, что дети  шумят, горланят, тузят порой друг
друга и треплют много одежды.
     Мне было пять лет, когда одним февральским днем отец отправился в Лейзи
на ярмарку. Еще как-то раньше он обещал взять меня с  собой,  и, вспомнив об
этом, я  начал  требовать выполнения обещанного.  Но была  метель, и,  когда
выяснилось,  что меня  не возьмут, я принялся реветь. Я  прицепился к отцу и
орал что хватало сил. Только вот слезы не текли, и я до  сих  пор помню, как
мне это было обидно и досадно. А отец утешал:
     -  Покричи, сынок,  сегодня еще  можно.  А то  привезу  тебе  с ярмарки
машину-ревунью, тогда уж она будет кричать нам на радость.
     Весь день я просидел у окна, смотрел на  метель во дворе и ждал,  когда
вернется  отец с машиной-ревуньей. И  все старался  себе  представить, какая
она: небось  медная,  с  колесами да  с  трубой,  откуда голос слышно.  Отец
вернулся поздним вечером. Пока мать сметала снег с его тулупа, я юлил вокруг
него и  старался разглядеть, где же эта голосистая машина. Она была спрятана
на груди у отца: жестяной цилиндр длиной в фут. Отец неторопливо снял тулуп,
и лишь после этого я получил свою "машину". Она оказалась весьма обычной для
того времени  жестяной  коробкой,  в  которой  громыхало примерно с  полкило
леденцов. Но я до  сих пор помню,  до чего был  счастлив в тот вечер.  Какая
картинка  на  крышке! А  сама коробка! И  не  беда,  что  не  ревет, -  ведь
обходился же я до сих пор своим собственным голосом.
     У  отца был один исключительный дар: он  умел прививать  нам  любовь  к
труду.  В десять  лет  я  мог  починить  упряжь,  в  тринадцать  -  сеял,  в
четырнадцать - пахал, как взрослый, и всегда работа казалась мне интересной.
Воспитание любви к труду, сохранение интереса к нему - эти качества я и ныне
считаю редкими и необычайно ценными талантами.
     Началось все с  малого:  отец подарил мне полкило  дюймовых  гвоздей  и
разрешил  все их забить в стену. Потом он брал меня в кузню качать мехи. Я и
сам не заметил, как железо стало  для меня живой и занятной вещью. Благодаря
отцу  я нашел любопытным и такое простое занятие, как смоление  канатов. Вся
эта воспитательная наука может показаться нехитрой, но она требует терпения.
Хорошо  пахать  не так-то легко, и,  когда хочешь  этому научиться, поневоле
увлекаешься. Даже своей любовью к книгам я в известной степени обязан отцу -
чтение  книг  он  считал  вредным и  лишним, поскольку  хотел вырастить меня
рыбаком и крестьянином, но ведь именно запретное так маняще и сладостно.
     Помню  зрелище  ледохода в проливе -  священный день для  рыбацких сел.
Помню всех своих крестных отцов, наделивших меня неплохим, как мне  кажется,
знанием эстонского  языка и своеобразной сословной гордостью рыбаков. Вообще
крестные отцы,  их самобытные характеры, их рассказы о белом  свете и морях,
их выражения -  все это занимает целую полку в моей творческой  кухне. Жаль,
что  мои крестные стареют и один за другим уходят  от нас.  Для меня  смерть
каждого из них - это смерть учителя.
     Интересно,  надолго  ли  запоминаются обиды,  пережитые  в  юности, и в
частности  те,  о  которых  мы  уже  давно  думаем  с  веселой  усмешкой.  В
восемнадцать лет я еще был очень невысок ростом, но тем не менее так же, как
мои  ровесники, уже  хотел танцевать с деревенскими девушками. Но, крепкие и
высокие, они смотрели на меня сверху вниз, и им ничуть не хотелось плясать с
таким  маленьким кавалером.  (О росте  этих девушек может дать представление
следующий факт. Один мой друг, моряк,  рассказывал мне, что он как-то плясал
на Сааремаа с такой длинной девушкой,  что во время вальса обнимал ее  не за
талию,  а  за  колени!)  На  танцах  иная  девушка  понежнее  и подобрее еще
поглядывала  на  меня, но большинство задирало нос и  вскидывало голову, и я
мог хорошо разглядеть снизу форму их подбородков. У некоторых он был  мягкий
и  круглый. Из этих, наверно,  вышли хорошие жены.  У других же он  выступал
вперед,  как  дубовый  киль.  Эти становились  властолюбивыми  и  сварливыми
супругами, бьющими тарелки, - такие впоследствии переходят в категорию самых
опасных  и злобных инквизиторш - в  категорию злых тещ. Высокомерие  и спесь
этаких будущих тещ были очень обидными.
     Детство, ранняя  юность, мягкие летние  вечера,  зимние морозы,  дивные
виды  островной  природы,  лов рыбы,  сев,  жатва, молотьба,  кузница  с  ее
грохотом и  звоном молотов  и  молотков,  первая  любовь  и связанные  с нею
душевные терзания  -  все  это  составляет  весьма существенную  часть  моих
внутренних запасов, но мне покамест не по силам сплести из этих разных нитей
единую и цельную ткань.
     Многие  из  нас, и я в том  числе, в возрасте, который  считается самым
счастливым,  то  есть  с девятнадцати до  двадцати трех  лет,  носили  серую
шинель. Война отхватила от нашей жизни большой кусок  радости, большой кусок
молодости, вырвала у нас чуть ли не полторы  тысячи суток, в течение которых
человек  совершает  обычно тысячу  невинных  глупостей,  бывает  счастлив  и
несчастлив  и  в  то же  время  формируется. Но взамен этого война  дала нам
нелегкую  выучку, одарила нас суровыми  воспоминаниями, за  что, правда, нам
пришлось  слишком дорого заплатить. За  эти годы мы  увидели душу  человека,
увидели его "я" более обнаженным, чем когда-либо прежде или после.
     Надо сказать,  что наше  поколение многое повидало, многое  пережило за
сравнительно немногие годы, - больше, чем успевает пережить в среднем каждый
швед за всю свою спокойную жизнь.
     Однако вернемся к началу моих рассуждений, к "перемене характера". Весь
этот  материал, все эти  впечатления и воспоминания лежат в  моей творческой
кухне вперемешку. Честно говоря, мне мешает окончательно отобрать из них все
самое  существенное,  самое  красочное  и  самое   характерное  только  одно
обстоятельство  - недостаток  дисциплины, отсутствие силы  воли. Ведь писать
очень трудно, и я просто-напросто  уклоняюсь, как обычно, от трудной работы,
выискивая  поводы, чтоб отложить  ее, если  не насовсем, то хоть на время. В
городе таких  поводов  более  чем достаточно, но  в  море,  к  счастью,  они
отпадают, и здесь остаешься  с глазу  на глаз со своей ленью. Любопытно, что
за три с половиной месяца в Антарктике и в океане я успел сделать и задумать
больше, чем успеваю в городе за год. И,  несмотря на  это, меня не перестает
преследовать чувство, что я пишу мало и порой не стою даже того,  чтобы меня
кормили в кают-компании.
     Бальзак, самый, может быть, трудоспособный и самый честолюбивый из всех
гениев, пишет в "Провинциальной музе":
     "Правда,  мозг  повинуется  только своим  собственным  законам;  он  не
признает ни требований жизни, ни  велений чести; прекрасное произведение  не
создается потому, что умирает жена,  что надо заплатить  позорные долги  или
накормить детей;  тем  не  менее не  существует больших талантов без большой
воли.  Эти  две  силы-близнеца необходимы  для сооружения  громадного здания
славы. Люди избранные всегда  поддерживают свой мозг в деятельном состоянии,
как  рыцари былых времен  держали наготове свое  оружие. Они укрощают  лень,
отказываются  от волнующих наслаждений; если же уступают потребности  в них,
то только в меру своих сил. Таковы были... все люди, развлекающие, поучающие
или ведущие за собой свою эпоху. Воля может и должна быть предметом гордости
гораздо  больше,  нежели  талант.  Если  талант  -  это  развитая  природная
склонность,  то  твердая  воля  -  это  ежеминутно  одерживаемая  победа над
инстинктами,  над  влечениями,  которые  воля обуздывает  и  подавляет,  над
прихотями и преградами,  которые она осиливает, над всяческими  трудностями,
которые она героически преодолевает".
     Я не сумасшедший, считающий себя гением, и  не воображаю, что бог знает
как преуспел в том, чтобы "развлекать, поучать и вести за собой свою эпоху".
Себя, как и многих  своих  коллег, я считаю дорожным рабочим, прокладывающим
путь большим талантам, которые придут после нас.  Это  тоже почетная работа,
и, в конце  концов,  должен  же  ее  кто-то делать.  Но и этот труд  требует
немалой  дисциплины,  немалой силы воли, и если впрямь произойдет чудо и мой
характер сегодня изменится, то  мне  хотелось бы, чтоб эти две его составные
части намного выросли.
     Примите к сведению,  друзья мои,  эту застольную речь "новорожденного",
произнесенную   им  в   южных  широтах   Индийского  океана,   на   отчаянно
встряхиваемом теплоходе "Кооперация"!
     Вчера в  Одессу прибыла "Россия", доставившая из Александрии  на родину
часть сотрудников второй экспедиции.

     21 февраля 1958

     Наконец нам  стала известна  первая  гавань  - Аделаида. При теперешней
скорости, равной двумстам сорока милям в сутки  и  больше, мы должны прибыть
туда 25 февраля  вечером или 26-го утром. Интересно, как выглядят эта "terra
incognita  Australia" Джеймса Кука, которая является  сейчас самостоятельной
частью  света  и  первыми  белыми  поселенцами  которой  являлись  уголовные
преступники, высланные из Англии.
     Океан снова спокоен и пасмурен.  Какой-то  гигантский кусок предельного
однообразия! У  меня  такое ощущение, будто  сороковые  широты обманули нас,
скрыв  свое  истинное лицо:  "Кооперация" вторично  перепорхнула  через них,
словно бабочка над лицом уснувшего душегуба.  Океан,  этот  большой ушат  со
стенками из тумана  и облаков, слегка волнуется,  словно на него дует сквозь
ноздри  захмелевший  бык.   Почему-то  вспоминаются  строки  Багрицкого   из
"Контрабандистов":

     Ай, греческий парус!
     Ай, Черное море!
     Ай, Черное море!..
     Вор на воре!

     Но  тут  ни греческих парусов, ни контрабандистов! С самого Мирного  не
встречали  ни одного корабля. Это постоянное  безмолвие,  эта безжизненность
океана (даже альбатросов и тех мало) действуют угнетающе. И все же я сознаю,
что  это  брюзжание несправедливо. Океан  нас  балует.  От  воя и  бушевания
здешних штормов радости мало.
     Сегодня  получили радиограмму от Толстикова:  "16 февраля над Советской
поднят флаг СССР. Точные координаты станции - 78ь 24' южной широты и 87ь 35'
восточной долготы".

     22 февраля 1958

     У  "Кооперации" прежняя  скорость  в десять с  половиной  узлов.  Океан
спокоен.

     23 февраля 1958

     Торжественное  воскресное  настроение.  Чем  ближе  к вечеру,  тем  оно
праздничней.  Сегодня сорокалетие Советской Армии. И расстояние до земли все
меньше.
     Впрочем, в полдень это  воскресное  настроение  на  время  улетучились.
Пришлось  гладить  выстиранное вчера  белье.  Работа  невообразимо гнусная и
вгоняющая в злобу. Сперва, правда, знай машешь электрическим утюгом - только
пар идет. Но потом добираешься до верхних сорочек - для вечернего концерта и
для Австралии.  Корабль, конечно,  качает. Постилаешь на один из столиков  в
ресторане свое одеяло, берешь раскаленный утюг и приступаешь. Спина сорочки,
которую можно бы  и вовсе не гладить, поскольку ее все равно под пиджаком не
видно,  получается очень  гладкой и  красивой. Но затем  идут рукава, грудь,
манжеты, воротничок - словом, все то, что выдумали те люди, кому ни дома, ни
в  море не  приходилось гладить самим  свое белье.  И тут начинается  что-то
непонятное:  чем дольше  гладишь,  тем  больше  обнаруживается  на  рубашке,
казавшейся  с  виду довольной  чистой,  плохо  выстиранных  мест.  Одну полу
разглаживаешь, а на  другой в это время  появляются морщины. Но хуже всего с
воротничком  и грудью.  Скверно. Пахнет  горелой тряпкой  и паром, словно  в
прачечной. Те же,  кто дожидается в очереди утюга, нервничают, дают советы и
приводят тебя в  злобную растерянность.  Где же  справедливость, думаешь?  У
нашего поэта Пауля Руммо, жившего летом с женой на даче в  Лауласмаа, корова
съела сорочку, которую он наверняка не стирал сам и не гладил. Так что он не
только отделался от рубашки,  но еще и получил тему для стихотворения. Но  в
Антарктике  нет никаких коров  и  никаких других тварей,  поедающих сорочки.
Поэтому  помощи  ждать неоткуда.  Кончилось же все тем, что  снова  выстирал
только что выглаженные рубашки. Сейчас они  висят в каюте, и каждый раз, как
я выхожу из нее или вхожу, меня шлепает по носу мокрый рукав.
     Днем проплыли сквозь большую стаю дельфинов. Они  выскакивали из воды и
слева  и справа, их, наверно, были  сотни. Но перед самым кораблем они своих
игр не затевали.
     День закончился замечательно. В музыкальном салоне выступил с концертом
организованный  в  Мирном  ансамбль художественной  самодеятельности  второй
экспедиции, именуемый "Сосулькой". Руководитель ансамбля - Оскар Кричак, [1]
человек талантливый  и  разносторонний.  (Между прочим,  его можно ежедневно
видеть на палубе  в обществе двух пингвинов, которых он надеется переправить
живыми через экватор и доставить в Московский зоопарк.)

     1  Оскар Григорьевич Кричак - видный метеоролог, начальник материкового
метеорологического  отряда во второй  и в  пятой антарктических экспедициях.
Погиб в Мирном в августе 1960 г.

     Но возвратимся к концерту.  Сначала ансамбль выступил  с композицией из
песен  Советской  Армии  времен гражданской и  Великой Отечественной  войны.
Знакомые напевы, ставшие нам такими близкими и родными в годы войны, напевы,
которые проживут  еще  долго.  Они напоминают о многом и  воскрешают  в душе
неповторимые настроения военных лет. В них и гарь разрушенных городов, и вой
пикирующих бомбардировщиков,  и отчаянная усталость  бойца,  и  снежинки  на
шинели товарища, марширующего впереди, и многое другое.
     "Где же вы теперь, друзья однополчане?" Они здесь.
     Композиция  окончилась. Перед микрофоном  появляются два  конферансье -
Семен Гайгеров  и Сергей Лопатин. Оба они полные люди, Гайгеров - в  большей
степени,  Лопатин,  как  человек помоложе, - в  меньшей. Гайгеров  известный
аэролог,  Лопатин  сейсмолог.  Их  языки,  отнюдь не  соловьиные,  а  скорее
колабрюньоновские,  острые, как шило, начинают проворно работать.  Выражение
лиц у  них серьезное, научное, а речь совершенно такая  же, как в "Королях и
капусте"  О'Генри:  словно между  прочим и мимоходом  даются  характеристики
некоторым   товарищам,  кажущиеся   поначалу   медовыми,  но   оказывающиеся
уксусными. Конферансье подсмеиваются над самими собой, и это дает  им  право
покусывать  и остальных.  Удивительная  пара! Какое счастье,  думается  мне,
иметь  рядом таких людей  долгой  и монотонной полярной ночью, когда сочная,
веселая и беззлобная насмешка ценится на вес золота!
     Главный повар второй экспедиции  Загорский, юноша с солидной  фигурой и
хорошим голосом, исполняет "Антарктический  вальс"  -  музыка Кричака, слова
Анатолия  Введенского. Это песня  о снеге, кружащемся над скалами Мирного, о
морозах, о тоске по дому, о дружбе, о белых айсбергах и о горящих в полярной
ночи огнях  на  Берегу  Правды.  "Антарктический  вальс" и  "Белый  айсберг"
Кричака - талантливые вещи, и во время выступления Загорского  в музыкальном
салоне царит уважительная тишина. Те, кто зимовали в Антарктике или  хотя бы
пробыли там столь же недолго,  как  я, увезут с собой оттуда,  кроме знаний,
опыта и воспоминаний,  еще и  песни Оскара Григорьевича  Кричака. И  если им
случится  встретиться в Таллине, Ленинграде  или Москве, то в первую очередь
они,  вероятно,   вспомнят  не   гипотезу  Кричака  о  движении  циклонов  в
Антарктике, а его "Антарктический вальс".

     24 февраля 1958

     Быстро приближаемся к Южной Австралии.

     Твои глаза я вижу - невозможно
     И выдумать столь синие глаза...

     Сегодняшний  океан  напомнил  мне этот рефрен  из стихотворения  Сильвы
Капутикян.  Дивное,  темно-синее,  чистое,  изборожденное легкими  складками
море, которое спит под солнечными лучами, падающими с севера. Тихо, тепло...
Хотелось бы писать стихи.

     Но я себя смирял,
     На горло становясь собственной песне.

     Может  быть,  через  какое-то  время  сегодняшний  день  превратится  в
стихотворение. Альбатросы скользят над водой низко-низко, а  под ними мчится
следом белоснежное, трепетное отражение. В нескольких милях от нас наперерез
нашему курсу движется корабль - первый за все время пути из  Антарктики. Это
большой и серый танкер. Он, очевидно, идет из Мельбурна.
     А вечером, после того как  стемнело, по темному небу  над Австралийским
материком поплыл узкий  лунный  серп, желтый, бесстыдно желтый, словно кусок
пустыни, сыра или сливочного  масла. Такой  месяц возможен и допустим лишь в
южном полушарии. Как он будоражит душу! Забываешь, что полжизни уже прожито,
и чувствуешь себя двадцатилетним юнцом, исходя из чего думаешь: "Работать  -
это для пожилых, а для нас..."

     25 февраля 1958

     - Земля!
     Этим торжественным возгласом Кунин разбудил меня сегодня в шесть утра.
     Небо  перед  носом  корабля  пламенело  веселым  пожаром  занимающегося
солнца, предрассветное  море  было  неописуемым,  а с  правого борта, всего,
может быть, и километре  от нас, вздымался из синей  воды  остров Кенгуру  -
ровная и  одноцветная  смесь  голых песков с бурыми травами. Остров Кенгуру,
достигающий в длину восьмидесяти миль и в ширину - двадцати пяти, весь день,
то удаляясь, то приближаясь, виднелся справа от нас. Глаз не примечал на нем
ничего живого,  ничего  радостного. Лишь песок, выгоревшая трава и песок, да
круто  обрывающиеся  берега,  чье  отражение  окрашивает  в  желтый  цвет  и
прибрежные  воды. В  свете  высоко поднявшеюся солнца остров  казался  щитом
спящей черепахи.  На нем можно разглядеть  лишь одну постройку -  радиомаяк.
Чуть дальше от берега, на расстоянии нескольких миль  друг  от друга, пылают
пожары.  Над опаленной землей  высоко вздымаются серо-синие  столбы  густого
дыма, внизу  они  шириной  в добрую милю. Что  там горит -  лес  или  трава?
Наверное, трава. И все же как хорошо снова видеть землю,  на  которую можешь
смотреть  хоть часами! Ведь траву и  голые пески я в  последний раз  видел в
Южной Африке, восемьдесят дней назад.
     Вечером  входим  в  Инвестигаторский  пролив.   Попадается  все  больше
встречных   кораблей.  Впереди  появляется  из  моря  и  медленно  вырастает
Австралия, желтая, с зубцами гор вдали. Опускается теплый вечер.
     "Кооперация" бросает якоря в заливе  Святого Винсента. Ночь мы проведем
здесь.

     26 февраля 1958

     Катер   лоцмана  прибыл  ранним  утром.  На  борт   поднялись   лоцман,
таможенники и портовые  врачи.  Лоцман отправился на ходовой мостик. А врачи
занялись  нами.  Мы маршировали перед ними с вытянутыми  руками,  переводчик
выкликал наши фамилии, после чего следовала улыбка и "very good".
     Аделаидская гавань расположена  в  устье  реки.  "Кооперация" шла малым
ходом между причалами. Справа, на  южном  берегу реки,  тянулись  над  самой
водой  мангровые  заросли.  Попадались  рыболовные баркасы, немногочисленные
корабли и  - в укромных бухтах - множество  маленьких яхт  и моторных лодок,
хотя парусный спорт тут считается развлечением, доступным лишь богачам.
     Аделаида  -  большая гавань. У  бетонированной  набережной, застроенной
низкими   пакгаузами,   стоят  большие   океанские   пароходы  с   примерным
водоизмещением в семь - десять - двенадцать тысяч тонн.  Вымпела и фирменные
эмблемы  Австралии,  Англии,   Америки,   Японии,   Федеративной  Республики
Германии, Дании, Швеции  и так далее. Над  чужим  осенним  материком  полное
безветрие, жара и знойная дымка.
     Буксиры  проводят "Кооперацию" в самое сердце гавани. У одного пирса  с
нами  стоит большое английское судно "Девон" и какое-то  "Мару"  -  японское
с