ают себя знать
на каждом шагу. Если принимать  участие в следующей экспедиции, то надо хотя
бы бегло ознакомиться с научными вопросами, предусмотренными ее программой.
     В  Мирном лишь  в двух местах наука отступает на второй план. Первое из
них - столовая, или кают-компания, именуемая еще рестораном "Пингвин". Здесь
через   день   показывают   кино,  изредка   проводят   общие   собрания   и
производственные совещания  отдельных  исследовательских  отрядов.  А  самое
главное - здесь  нас обильно и хорошо кормят. Порций нет - ешь, что хочешь и
сколько  хочешь. Никогда бы не  поверил,  что я, при своем весе в шестьдесят
пять кило, смогу истреблять столько пищи - по крайней мере втрое больше, чем
дома. Так  как тут много двигаешься  на  морозе, на очень чистом воздухе,  и
нередко по колени в  снегу,  пробуждается такой зверский аппетит,  что перед
обедом  всегда  кажется, будто  способен  целиком съесть на второе  жареного
барана. Начинаешь понимать обжору из романа финского писателя Алексиса Киви,
который перед  свадебным пиром выкопал в  земле  ямку для брюха, чтобы потом
удобнее было отлеживаться.
     Как-то в  детстве я с  почтительным страхом наблюдал за одним едоком на
свадьбе.  После того как он объелся, из его живота извлекли в курессаареской
клинике  чуть  ли  не  пуд  салаки и  немало  всякой  другой рыбы.  Мне  это
количество  показалось  фантастическим.  Но в  своих  здешних  предобеденных
мечтах я пожирал куда больше - к счастью, только в мечтах.
     Вначале я  робко озирался  по сторонам,  не сочтут  ли меня обжорой. Но
достаточно  мне было  оказаться  за столом рядом  с одним механиком  и одним
трактористом семи футов росту и ста килограммов  весу да с двумя  парнями из
строительного отряда - все четверо в самом расцвете сил и некурящие, - чтобы
я понял: здешняя работа и здешние условия вынуждают человека  есть  хорошо и
помногу.  Впрочем,  на  глубинных  континентальных  станциях,  где  поварами
работают врачи, люди к концу полярной зимы страдают отсутствием аппетита. То
же, конечно, происходит  и в Мирном,  когда бесконечная ночь и  дикая погода
запирают людей в четырех стенах и почти лишают их возможности двигаться.
     Кормят хорошо  и разнообразно. У  нас  достаточно и  мяса,  и  масла, и
молочного порошка,  и сахара, и фруктов. И несмотря на  то, что  мы сидим за
столами, покрытыми  потертой клеенкой, и едим  и первое  и  второе из  одной
тарелки, несмотря на то, что посуда  у нас по-армейски  простая и прочная, к
чести поваров Мирного  следует сказать:  эти люди знают и любят свое дело. И
даю голову  на  отсечение,  что  любой повар антарктической  или арктической
экспедиции  всегда  сможет  спасти   положение   какого-нибудь  прогорающего
ресторана на Большой земле. Лишь в  диетической столовой они будут не у дел:
в государстве  крепких зубов  и  здоровых желудков  им не приходилось ломать
голову над лечебным меню.
     Интересней всего в столовой по вечерам. Большинство людей уже покончило
с  дневной  работой,  первая смена радистов  передала наушники второй, никто
никуда  не спешит.  В  темной,  засыпанной снегом  передней  громоздятся  на
вешалке  тулупы и  шапки, которыми,  разумеется,  мы  часто обмениваемся  по
ошибке. Я ношу уже,  наверно, четвертую шапку. Но никто не обращает внимания
на такие вещи.
     Тут  за   длинными   столами  сидят  вместе   метеорология,  аэрология,
гляциология, авиация, ребята из  строительного  отряда, служба транспорта  и
служба радиосвязи. Когда входишь сюда, то первое, что  видишь еще из дверей,
это десятки молодых,  по-солдатски остриженных  голов -  темных,  светлых  и
русых, - лишь немногие тронуты сединой или совсем седые.  Попробуй  различи,
кто  здесь  профессор,  кто  кандидат наук, чьи  былые  кудри обрамлял ореол
докторского титула или  славы хорошего плотника. Темы разговоров обыденные и
общечеловеческие,  особенно  ценится здесь веселое и  сочное  слово. Повсюду
гул,  жизнь, движение, игроки  в домино стучат костями, и очередь у их стола
требует  от  проигравших  скорей  освобождать  места.  Запоздав,  появляется
Васюков в своей  потертой оленьей ушанке, которая прослужила ему  пять лет в
Якутии и служит до сих пор, потому что для его большой головы еще не сделали
новой шапки. Он садится и,  как это уже часто бывало, начинает, адресуясь ко
мне,  поносить  гуманитарные  науки  и  превозносить  метеорологию и  высшую
математику.
     На  полу  сливаются  круги  желтого  света,  отбрасываемого  с  потолка
лампами, прохладный  зал с темным потолком кажется огромным и  таинственным.
Полутьму вечерней кают-компании разрезает пополам,  как  ножом, вырывающийся
из  дверей  кухни  сноп  яркого  света,  порой  проецирующий  на стены  тени
стриженых  голов. Все в  этом шумном,  уютном  и дружеском  доме кажется уже
знакомым  и когда-то  виденным.  Но  где? Наверно,  на  репродукциях  картин
Рембрандта.
     - Вот  ты, Юрьевич, - говорит Васюков, - не любишь высшую математику. И
в  плохую погоду поносишь  метеорологию.  А  ведь  только  в  науке  и  есть
настоящая поэзия. Знаешь, кто величайший поэт двадцатого века?
     Я задумываюсь.
     - Альберт Эйнштейн, - говорит Васюков, и он прав.
     Второе место, где науку держат на цепи в довольно будничном, привычном,
рычащем,  лающем и  мохнатом  виде, - это  псарня на  берегу моря.  В Мирном
сейчас сорок  собак,  то есть четыре  упряжки  сибирских  лаек.  Часть  псов
родилась тут, часть зимует уже давно - со времени первой экспедиции. Я успел
несколько раз побывать на псарне вместе с каюром Ведешиным. Между прочим, на
псарне  живут только  суки  с щенками  да молодняк, а  взрослые собаки сидят
снаружи на цепи. Цепи их прибиты к сваям, вмерзшим в лед.
     Ведешин, который отпраздновал  тут свое двадцатипятилетие, родом из-под
Тулы.  Собаками  он начал  заниматься в армии.  Эти  умные  четвероногие его
любят. Как только на их горизонте  показывается коренастая  фигура Ведешина,
собаки нетерпеливо  визжат, натягивают  до отказа  цепи  и  встают на задние
лапы, доверчиво глядя на хозяина.
     Наверно, оттого, что я прихожу с Ведешиным,  они относятся дружелюбно и
ко  мне. Как-то  не  хочется  склонить  голову перед эстонской пословицей  -
"Собаке с собакой недолго снюхаться".
     Славные,  крепкие  и интеллигентные  звери. И разные.  Взять  хоть  пса
Веселого, ездовую лайку с отличным экстерьером и с такой мордой,  какой я не
видел ни у  одной собаки. На ней написаны и задор, и нахальство, и хитрость,
и добродушие,  и  грустная  ирония. Уши  торчком,  острую  мордочку окружают
бакенбарды с окладистой  бородкой  -  все это делает пса похожим  на старого
шкипера, вышедшего навеселе из кабачка и подыскивающего приятную компанию.
     И  Сокол  хороший  пес,  только  этот  держится  серьезно,  апатично  и
высокомерно.
     А больше всего мне нравится молодая девятимесячная лайка Айсберг. Спина
у нее  черная, а  грудь  и  передние  лапы  -  белые. У  нее совсем еще  нет
солидности и степенности  старых  ездовых  собак  -  она молода  до  кончика
хвоста.
     У каждой из  этих сорока собак свое лицо, свой характер, свой взгляд на
окружающий мир и на братьев с сестрами, сидящих рядом на цепи.
     Лишь в одном случае все они становятся похожи друг  на друга и начинают
вести себя одинаково, а в глазах у них загорается одна и та же тоска.
     ... На  морском льду прямо под  ними  бредет  вперевалку независимый  и
беззаботный  пингвин Адели.  Все  собаки  умолкают и  настораживаются,  один
момент  - и  вот они уже подползли к краю барьера, настолько близко к  нему,
насколько  отпустила  каждую из  них  цепь.  И  замерли:  лишь кончик хвоста
шевелится да глаза влюбленно следят за смелой  птицей. Пингвин замечает их и
останавливается, начинает с любопытством разглядывать  собак, затем подходит
к ним на несколько шагов, и тогда из  груди каждой лайки, охваченной  дрожью
ожидания и волнения, вырывается негромкий  высокий звук, похожий  на зудение
овода:  "Ну, подойди поближе!"  Во взгляде любой  из них можно прочесть стих
Якоба Лийва:

     Твое место, милый, в этом брюхе...

     Но инстинкт  пингвина, предупреждающий его об опасности, берет все-таки
верх   над  любопытством.  И  он  спокойно  удаляется.  Собаки   вздыхают  и
возвращаются на свои места.
     Эта сцена  разыгрывается  по  нескольку раз  на день. Собаки не  теряют
надежды.  И дабы поддержать ее, некоторые смелые пингвины даже  пожертвовали
своей жизнью.
     У  собак тут мало работы. В деле  изучения Антарктики собачья упряжка -
это вчерашний день.  Я  слыхал, что  большую часть собак придется, вероятно,
умертвить  до  наступления полярной  зимы. Само  собой ясно, что  неэкономно
везти за 20 тысяч километров корм для безработных собак.  Едят они к тому же
немало.
     Если и вправду так будет, выпрошу себе Айсберга и отвезу его в Таллин.

     11 января 1958

     Сегодня   пролетел  тысячу   триста  километров  над  Антарктикой,  над
материком,  что  мертвее  мертвого,  из  Мирного  до  промежуточной  станции
Восток-1 и обратно.
     Вчера  вечером  надеялся,  что  мне удастся долететь  до  Востока,  где
самолет  сбросит на  парашюте  груз и,  не приземляясь, повернет  обратно. В
связи с  этим отправился к Николаю Петровичу Сергееву, начальнику складов, и
мое  обмундирование  частично заменили, а частично  пополнили.  Прежде всего
пришлось  обменять  ватные  штаны.   В  те,  что  я   взял  без  примерки  с
калининградского  склада, влезло бы,  кроме  меня, еще пол-Антарктиды. Штаны
поменяли. Получил еще  и унты-сапоги из собачьей шкуры, очень теплые, легкие
и удобные. Получил шапку из пестрого собачьего меха, подбитую белой овчиной,
и рукавицы из  овчины, обшитые ветронепроницаемой тканью. Будь мой  характер
таким же  могучим,  как это  снаряжение, из  меня,  глядишь, тоже  вышел  бы
землепроходец.

     Вылетели из Мирного  в 9.10 на "Ли-2".  Командир  корабля  - мой старый
знакомый  по  "Кооперации",  полярный  летчик Николай Алексеевич Школьников,
самый молодой,  наверно, человек из летных командиров экспедиции.  Он юный и
сильный, в нем  есть что-то  от безмолвия  того сурового мира, в котором  мы
сейчас  находимся.  Редко встречал людей  с  таким  душевным,  не назойливым
чувством такта.
     Самолет делает круг над морем Дейвиса.  Под нами остров Хасуэлл - груда
бурых  шершавых  скал  среди  льда.  В  центре  его  виднеется  синее  озеро
растаявшего снега. Морской лед начинает взламываться, полоса чистой воды уже
подступает  к берегу,  а  на  прибрежном  льду  появились  большие  трещины.
Отломившиеся от  крутого барьера  айсберги,  все в трещинах и  складках, еще
стоят посреди хрупкого  уже льда смирно,  но по  бороздам на  барьере  можно
догадаться, что скоро к ним прибудет подкрепление с материка.
     Отчетливо  выделяется  путь, которым  "Обь" и  "Кооперация"  подошли  к
Мирному.
     Летим над Антарктическим материком.  Ровно и с могучим спокойствием его
рельеф  все  повышается.  Не  осталось  больше  ничего, кроме  ясного-ясного
холодно-синего  неба  над  самолетом,  волокнистых золотых облаков на низком
горизонте  и  ослепительно белого  - без  единого  пятнышка -  бесконечного,
холодного  и безжизненного Антарктического материка  под нами.  Сплошной лед
оживлен  лишь  снежными  застругами, отбрасывающими короткие  тени. Скорость
самолета -  сто  восемьдесят  - сто  девяносто  километров  в  час.  Никаких
воздушных ям.  Мы не перестаем подниматься, но земля все приближается к нам,
мчится все быстрее и видна нам все лучше. Альтиметр показывает высоту  в две
тысячи восемьсот метров,  но  каково расстояние до  льда под нами? Освещение
тут обманчивое, глазомер в Антарктике  подводит, но мне кажется, что до льда
меньше пятисот метров.
     На газовой плите греется чайник со снегом - скоро получим чай.
     10.45. Мы летим на высоте трех километров над уровнем моря, температура
воздуха минус 28  градусов. Лед  внизу все приближается к нам, мы в трехстах
метрах от этого белого тулупа земли.
     11.45. Высота три тысячи  двести метров, и лед еще ближе - в пятидесяти
- ста метрах. Направляясь сюда, мы оставили слева от  себя  Землю Вильгельма
Второго, а справа - Землю Королевы Мэри,  теперь же мы летим  над безымянной
землей. Горизонт становится  пасмурным,  снег уже  не слепит, как прежде. Мы
ползем над  самым льдом, кажется,  будто самолет  не  в силах избавиться  от
этого  неприятного  соседства.  Невольно  задумываешься над  тем,  насколько
глубоко  погребена под этим льдом земля,  чем она покрыта  - камнем, скалами
или  гранитом,  что таится  в  ее  недрах и долго  ли уже длится  ее ледяная
спячка. В конце  концов остается лишь одно определенное  ощущение - ощущение
огромной тяжести, с  которой  ледяная масса давит на каждый  квадратный дюйм
этой почвы.
     12.00.  Самолет низко проносится  над плоской возвышенностью,  близость
которой вызывает  иллюзию,  будто у  нас  непозволительно высокая  скорость.
Внизу попрежнему слегка волнистый снег, которого  здесь, на плоскогорье, как
будто не очень много. Высота три тысячи двести шестьдесят метров.
     Снова  поднимаемся.  Теперь  наша  высота  три тысячи  триста пятьдесят
метров, но материк догоняет нас и опять виднеется под самыми крыльями.
     12.15.  Пролетаем над тракторным  поездом.  Он остается  справа от нас.
Девять  мощных  гусеничных  тракторов,  каждый  с двумя  санями  на буксире,
двигались в сторону Востока-1. С самолета из-за  разницы скоростей казалось,
что поезд стоит  на  месте.  На бесконечной снеговой  скатерти  он  выглядел
совсем крохотным и  был  ничуть не похож на поезд. Тракторы едут  не  следом
друг  за другом, а либо  рядом, либо на большом  расстоянии один от другого.
Они будто бы разбросаны по снегу. Там внизу действительно совершается что-то
великое,  требующее смелости, мужества, выдержки  и железной дисциплины, там
взаимопомощь  диктуется не  вежливостью,  а  законом  жизни.  Холод,  мороз,
кислородное  голодание, затрудняющее каждое  физическое  усилие, бесконечная
дорога  в  глубь  материка,  к  создаваемой  станции  Советской, -  все  это
героический ледовый гимн, творимый нашими людьми.
     Я с горечью думаю о том, что хулиганов, опрокидывающих в барах  столы и
бьющих  по  лицу девушек на танцульках, изображают  на  картинках  в газете,
фельетонисты переводят на них немало иронии. И какой-нибудь пьяный болван до
смерти радуется тому, что попал в газету.
     О большинстве же из тех, кто сейчас справа  от нас пробирается по белой
странице  Антарктиды,  по  неведомой  мертвой земле,  горы  которой  еще  не
названы, о  ветрах которой, температурах,  геологическом  и гляциологическом
строении  и  т.  д.  и т.  п.  нет точных данных,  которая остается на карте
Антарктики белым  пятном, - о большинстве этих людей никто не пишет. Здесь и
мой долг, который я должен оплатить в ближайшем же будущем.
     12.30.  Мы приземлились  на полярной  станции  Восток-1. Ее  координаты
72ь08' южной широты и 96ь35' восточной  долготы, высота над уровнем моря три
тысячи триста  метров.  Летчики  выгружают  кладь  -  бочки  с  горючим  для
направляющегося сюда тракторного поезда.
     Лишь  недавно тут  была  континентальная  станция,  созданная  на  пути
движения  тракторного поезда к существующей ныне  станции Восток. Тракторный
поезд прибыл сюда 18 марта 1957 года, до наступления полярной ночи. 30 марта
метеорологи приступили к  наблюдениям по сокращенной  программе, которую уже
11 апреля расширили до ее полного объема. Восток-1  проработал  до 30 ноября
1957 года, а потом перебазировался на Восток - в район Геомагнитного полюса.
     На  Востоке-1  нет ни одного человека.  Теперь он  служит промежуточной
станцией,  вернее, складом на пути из Мирного  к  югу - к  Комсомольской,  к
Востоку и к создаваемой Советской. Здесь аэродром  и бочки с горючим. Нельзя
сказать, чтоб от  Востока-1 оставалось  веселое  впечатление.  Двадцать пять
градусов мороза, пурга и  пронзительный ветер дают себя знать, даже несмотря
на ватную  одежду.  Снег  под ногами плотный и скрипучий, как песок. Пытаюсь
заснять кое-что "Киевом", но  этот очаровательный аппарат работает на морозе
до 30 градусов лишь в инструкции.
     Тотчас поднимаемся  снова,  пока  не успели остыть моторы. Хорошо видны
следы  гусениц  и  саней -  их  извивы  протянулись на  десятки  километров.
Очевидно, свежего снега тут немного, раз их так не скоро заносит.
     Под  нами Пионерская - маленькая станция во льдах  и  в снегу.  Высокая
радиомачта. И  большой ярко-красный флаг, туго надутый и  развернутый ветром
во всю свою ширь.
     Не могу  себе представить, чтобы среди льда и снега какой-нибудь другой
флаг мог выглядеть более красиво и радостно.
     За  двести километров до Мирного обедаем  в самолете.  Мне  никогда  не
удавались  описания трапез,  характеристики блюд, дифирамбы  сервировке.  На
маленьком столике, на краю которого подрагивают на щитке  стрелки указателей
скорости, высоты и угла подъема,  стоит сковорода средней величины. Мы сидим
вчетвером вокруг сковороды - кто на ящике, кто на чемодане, и у каждого своя
вилка и  свой аппетит. На сковородке шипит картошка  с подрумяненным  салом,
нарезанная  так  же крупно,  как  ее  нарезают в  эстонской  деревне. Ничего
лучшего не существует.
     От Мирного до  Востока-1  и  обратно -  тысяча триста километров.  Рейс
длился семь часов.
     Впервые я увидел облик центральной Антарктики. Она  большая,  холодная,
беспощадная, безжизненная, однообразная и жутко красивая.

     12 января 1958

     Комсомольская

     В  9.00 утра  снова сел на "Ли-2",  чтобы лететь  в  Комсомольскую. Нас
ожидает тысяча километров тяжелой воздушной дороги.
     Экипаж  самолета  мне  знаком  еще  по  "Кооперации".  Командир  Виктор
Григорьев,  второй  пилот  Иванов, радист  Чернов  (но  не  Борис),  штурман
Григорий Байдала (белорус), бортмеханик Алексеев. Еще летит с нами от летной
группы  инженер по  эксплуатации  Константин  Генюк.  На  самолет  погружены
всевозможные  аппараты  и  продукты  для  тракторного  поезда, который через
несколько  дней должен добраться  до Комсомольской. Стартуем  без  задержек.
Чувствуешь себя в кабине уютно и по-домашнему. Хвостовая часть  самолета,  в
которой  находится груз,  завешена брезентом,  и  мы, сидящие  над крыльями,
словно  находимся в  маленькой комнате. Газовая плита уже зажжена. И Генюк -
человек с продолговатым, веселым и ироничным лицом, уже обросшим бородой (он
с  утра до поздней ночи  не покидает  аэродрома), -  держит в одной руке нож
длиной в двенадцать дюймов, а в другой - мороженую  курицу. Он  сейчас похож
на  разбойника с большой дороги, хотя  его  мысли заняты  только тем,  чтобы
получше сварить куриный бульон.
     Летим по той же самой великой  воздушной трассе Антарктики, два отрезка
которой  -  от Мирного  до  Пионерской и  от  Пионерской до Востока-1  -  мы
преодолели вчера. От Востока-1 трасса направляется к Комсомольской и оттуда,
чуть уклоняясь на ост, до Востока. Внизу все тот же однообразный и неуклонно
поднимающийся материковый  лед,  все  тот же  снег: ни единого выделяющегося
пятнышка,  на  котором  мог  бы отдохнуть  глаз. Самолет  снова всползает по
отлогому  склону  Антарктического  материка,  медленно  поднимается  стрелка
альтиметра: "1000,  1500,  2000, 2300,  2500, 3000, 3400".  Вспоминается  от
кого-то услышанная меткая фраза: "А  потом "фоккер" вонзил когти в склон и с
ревом пополз в гору". Лед в  самом деле настолько близок, что кажется, будто
самолет  преодолевает  некрутой,  но неуклонный подъем с  помощью  невидимых
когтей.
     В  11.15 мы снова были  над  Пионерской.  Наш штурман Байдала терпеливо
объяснил мне устройство солнечного компаса. Этот простой и практичный прибор
уже долгое время успешно  служит полярным летчикам. Однако придется в Мирном
заняться  им  еще раз:  после высоты  в  три тысячи  метров мой русский