у климату не придумаешь. В нем было прохладно, безупречно чисто и вдоволь
свежего воздуха, а каменная площадка поднимала его  над  сыростью  и  грязью
земли.
   Каковы же были его обитатели? Здесь я позволю себе первое  место  уделить
моему умелому и верному слуге и опекуну Кори-Кори.  Поскольку  характер  его
будет постепенно раскрываться в ходе моего повествования, я ограничусь  лишь
наброском его наружности. Кори-Кори, этот,  безусловно,  самый  преданный  и
самый добродушный человек на свете, был, увы, с виду  настоящее  страшилище.
Лет двадцати пяти от роду, крупный и здоровый,  он  тем  не  менее  выглядел
просто черт знает как. Его круглый череп был весь выбрит наголо, кроме  двух
небольших участков по обе стороны макушки, - из них росли волосы необычайной
длины, закрученные в тугие торчащие узлы, из-за чего казалось, будто  голова
его украшена парой черных рогов. Борода на всем лице была выщипана с  корнем
и только свисала двумя косицами с верхней губы и двумя - с углов подбородка.
   Но Кори-Кори, желая, видимо, внести дальнейшие усовершенствования в  дела
природы и прибавить себе обаяния, счел необходимым украсить свою  физиономию
тремя  широкими  меридиональными  полосами  татуировки,   и   они,   подобно
проселочным  дорогам,  которым  никакие  неровности  и   преграды   нипочем,
проходили прямо по его носу, ныряли в глазницы и чуть ли не залезали в  рот.
Каждая пересекала лицо от уха до уха - одна на уровне глаз, другая  -  через
нос, третья - перекрывая губы. Физиономия его, перетянутая татуировкой,  как
бочка тремя обручами, всегда напоминала мне тех  несчастных,  что  с  тоской
глядят  на  мир  сквозь  тюремную  решетку,  тогда  как  тело  моего  дикого
камердинера,  сверху  донизу   испещренное   изображениями   птиц,   рыб   и
всевозможных небывалых существ,  наводило  на  мысль  о  музее  естественной
истории или же  об  иллюстрированном  издании  голдсмитовской  "Одушевленной
природы".
   Впрочем, разве не бессердечие это с моей  стороны  так  писать  о  бедном
островитянине, неустанным заботам которого я,  быть  может,  обязан  жизнью?
Кори-Кори, я ничего обидного не хочу сказать о твоей наружности, просто  вид
твой  для  моего  непривычного  глаза  был  странен,  потому  я  о   нем   и
распространился. Но забыть или недооценить твою верную службу  -  в  этом  я
никогда не буду повинен, какие бы  головокружительные  перемены  со  мной  в
жизни ни происходили.
   Отцом  приставленного  ко  мне  оруженосца   был   человек   великанского
телосложения, славившийся некогда сказочной силой.  Но  теперь  его  могучий
торс поддался разрушительным набегам времени, хотя рука болезни ни  разу,  я
думаю, не коснулась престарелого воина. Мархейо - так его звали  -  удалился
от участия в делах обитателей долины, почти  никогда  не  сопровождал  их  в
бесчисленных походах и едва ли не все время был занят  сооружением  какой-то
лачуги за домом - у меня на глазах  он  прокопался  там  четыре  месяца  без
каких-либо заметных результатов. Боюсь, что он впал  в  детство,  во  всяком
случае я замечал за ним немало признаков, характерных для этой стадии  нашей
жизни.
   Помню в особенности, как он возился с парой драгоценных  ушных  украшений
из зубов какого-то морского зверя. Он втыкал их и вынимал  по  меньшей  мере
пятьдесят раз на день, для  чего  неизменно  удалялся  в  свою  лачугу  и  с
безмятежным видом возвращался назад. Иной раз,  вставив  их  в  отверстия  в
мочках ушей, он хватал свое копье -  легонькое  и  тонкое,  как  удилище,  и
расхаживал по соседним рощам,  словно  каннибальский  странствующий  рыцарь,
ищущий встречи с достойным противником. Но скоро  ему  это  наскучивало,  он
возвращался и, засунув копье в углубление под стрехой и  закатав  чудовищные
серьги в кусок тапы, снова принимался за свое мирное  занятие,  будто  и  не
прерывая его.
   Впрочем, несмотря на подобные чудачества, Мархейо был  человек  в  высшей
степени славный и добросердечный, в этом отношении очень похожий  на  своего
сына Кори-Кори. Главой дома была мать Кори-Кори,  дама  весьма  почтенная  и
замечательно искусная, трудолюбивая хозяйка. Если  джемы,  повидла,  пироги,
кексы, запеканки и тому подобную ерунду она, быть может,  делать  не  умела,
зато  превосходно  разбиралась  в  кулинарных  тайнах  изготовления  эймара,
пои-пои, коку и других вкусных и питательных блюд. Целые дни она хлопотала и
суетилась, словно добрая деревенская тетушка, к которой  нежданно  нагрянули
гости: давала поручения девушкам, нередко так и остававшиеся невыполненными,
залезала во  все  углы,  копалась  в  узлах  старой  тапы  или  же  подымала
невообразимый шум, грохоча тыквенными  мисками.  Ее  можно  было  видеть  то
сидящей на корточках над деревянным корытом и занятой приготовлением пои-пои
- она с такой энергией колотила каменным пестом, что  казалось,  корыто  сию
минуту разлетится вдребезги; то она носилась по долине в  поисках  какого-то
особого листа, необходимого ей для таинственных манипуляций, и возвращалась,
задыхаясь и обливаясь потом под  тяжестью  набитого  мешка,  который  всякую
другую женщину давно свалил бы с ног. Честно сказать, мамаша Кори-Кори  была
единственным работящим человеком на  всю  долину  Тайпи;  она  не  могла  бы
трудиться больше и усерднее, даже будь она жилистой  вдовой  без  средств  к
существованию и с целым выводком голодных детей где-нибудь в  цивилизованной
стране. Труды этой старой женщины, как правило, не  вызывались  ни  малейшей
необходимостью; ее побуждала работать, по всей видимости,  некая  внутренняя
потребность, и ее руки постоянно ходили туда-сюда, туда-сюда, словно в  теле
у нее был запрятан неутомимый моторчик, приводивший  его  в  безостановочное
движение. И при этом она вовсе не была какой-нибудь там сварливой мегерой  -
отнюдь нет. У нее было добрейшее сердце, и со  мной  она  обращалась  совсем
по-матерински:  то  и  дело,  глядишь,  пихнет  в  руку   кусок   полакомее,
какую-нибудь туземную сласть или печенье, будто любящая мама
   ша, пичкающая тартинками  и  цукатом  свое  избалованное  чадо.  Поистине
сладостны мои воспоминания о доброй, милой, любящей Тайнор!
   Помимо перечисленных мною лиц к этой семье принадлежали еще  три  молодых
человека, три весьма беспутных юных дикаря -  гуляки  и  лоботрясы,  которые
заняты были только амурами, попойками да курением табака  в  обществе  таких
же, как они сами, шалопаев.
   Было также среди  постоянных  обитателей  дома  несколько  очаровательных
девушек, которые, вместо того чтобы бренчать на фортепьяно и читать  романы,
как другие, более просвещенные юные леди, занимались рукоделием, вырабатывая
особо тонкий сорт тапы; а впрочем, большую часть времени они тратили на  то,
что порхали от дома к дому и отчаянно, беззастенчиво сплетничали.
   Однако из их числа  я  должен  выделить  прелестную  нимфу  Файавэй,  мою
любимицу. Ее гибкое подвижное тело было воплощенным идеалом женской грации и
красоты.  Нежное  лицо  то  и  дело  заливала  краска,  и  я,   любуясь   ее
разгоряченными щеками, не раз готов  был  поклясться,  что  различаю  сквозь
полупрозрачный покров смуглоты игру настоящего ярко-красного  румянца.  Овал
ее лица был безукоризнен, и каждая черта была  совершенство,  какого  только
может пожелать мужское воображение.  Полные  губы,  раздвигаясь  в  усмешке,
обнажали зубы ослепительной белизны, а когда розовый рот широко открывался в
хохоте, они казались молочно-белыми зернышками арты  -  туземного  плода,  в
котором, когда его разрежешь, видны ряды зерен, покоящихся в сочной, сладкой
мякоти. Волосы, темно-каштановые, рассыпающиеся непринужденно на обе стороны
природными локонами, ниспадали на плечи и, стоило  ей  нагнуться,  закрывали
живой завесой ее прелестную грудь. Синие, странные глаза, как ни засматривай
в их бездонную глубину, казались загадочно-безмятежными, когда  она  была  в
задумчивости; но, вспыхнув живым чувством, они сияли и лучились, как звезды.
Ручки Файавэй были мягки и нежны, как у графини, ибо  девы  и  юные  жены  в
долине Тайпи совершенно не занимаются черной работой.  Ее  крохотные  ножки,
хоть и не  знающие  обуви,  изяществом  и  красотой  не  уступали  тем,  что
выглядывают из-под шуршащих подолов светских  дам  Эквадора.  А  кожа  этого
юного создания, от беспрестанных омовений и умащиваний, была дивно гладкой и
шелковистой.
   Быть может, в изображении отдельных черт Файавэй я и  добьюсь  некоторого
успеха, но мне никогда не передать - нечего даже  и  пытаться  -  той  общей
прелести ее облика, в которую они слагались. Никакими  словами  не  выразить
свободную, естественную грацию и красоту, которой блистало это дитя природы,
с младенчества выросшее здесь, в краю вечного  лета,  вскормленное  простыми
плодами земли, не ведавшее забот  и  печалей  и  никогда  не  подвергавшееся
разного рода вредным воздействиям. Образ этот -  не  фантазия,  я  писал  по
самым живым и ярким воспоминаниям,  которые  сохранил  о  той,  чей  портрет
пытался здесь набросать.
   Если бы меня спросили,  была  ли  восхитительная  Файавэй  совершенно  не
тронута обезображивающей печатью татуировки,  я  вынужден  был  бы  отвечать
отрицательно.  Но   исполнители   этого   варварского   ритуала,   с   такой
беспощадностью испещрявшие своими узорами мускулистые тела воинов, очевидно,
понимали, что прелести юных  дев  долины  мало  нуждаются  в  их  искусстве.
Женщины там вообще не сильно татуированы, а Файавэй и ее подружки -  гораздо
меньше, чем те, кто превосходили их годами. Причину этого  я  объясню  ниже.
Татуировку моей нимфы нетрудно описать. На верхней  и  нижней  губке  у  нее
чернели по три точки, не более булавочной головки величиной и  с  недалекого
расстояния неразличимые. А на плечах, от самой шеи, были  проведены  по  две
параллельные линии, в полудюйме одна от другой  и  дюйма,  наверное,  в  три
длиною,  и  между  ними  -  какие-то  тонко  выполненные  фигуры.  Эти   две
вытатуированные на плечах полоски  всегда  напоминали  мне  погоны  золотого
шитья, которые носят на плечах вместо  эполет  офицеры,  когда  они  не  при
параде, для обозначения своего высокого ранга.
   И больше никакой татуировки на коже Файавэй не  было  -  святотатственная
рука,  как  видно,  дрогнула  и  не  имела   дерзости   продолжить   начатое
надругательство.
   Но я еще не описал туалетов, которые носила эта нимфа долины Тайпи.
   Файавэй - я вынужден это  признать  -  отдавала  постоянное  предпочтение
простому летнему наряду по райской моде. Но как к лицу был ей такой  костюм!
Он самым наивыгоднейшим образом подчеркивал линии ее  фигуры  и  как  нельзя
лучше соответствовал особенностям ее наружности. В будни она бывала одета  в
точности так же, как та пара юных дикарей, которые первыми повстречались нам
в долине. Иногда, гуляя в рощах или отправляясь с визитами к  знакомым,  она
надевала тунику из белой тапы, ниспадавшую от пояса  чуть  пониже  колен.  А
когда ей долгое время приходилось бывать на солнце, она неизменно защищалась
от его лучей широким покрывалом из той  же  материи,  свободно  охватывающим
плечи. Ее парадный туалет я опишу ниже.
   Подобно  тому  как  красавицы  в  нашей  стране  любят   унизывать   себя
всевозможными драгоценностями, втыкая их в уши, навешивая на шею, надевая на
запястья, Файавэй и ее подружки также имели обыкновение украшать себя.
   Флора  была  их  ювелиром.  Они  носили  ожерелья  из  красных   гвоздик,
нанизанных - точно рубины на нить - на волоконце тапы,  или  втыкали  в  уши
белые бутоны, и сложенные в шарик нежные лепестки светились и  переливались,
как зерна чистейшего жемчуга. На голову они надевали  венки,  сплетенные  из
листьев и цветов, напоминавшие маленькие  короны  -  трилистники  британских
герцогинь; и руки и ноги им нередко украшали также свитые из цветов и зелени
браслеты и кольца. Девушки на этом острове вообще питали страсть к цветам, и
им никогда не наскучивало украшать себя - прелестная черта, о  которой  ниже
вскоре пойдет речь опять.
   Хотя Файавзй, по крайней мере в моих глазах, была прекраснейшей из женщин
в долине Тайпи, тем не менее ее портрет, который я здесь набросал,  может  в
какой-то  мере  дать  понятие  чуть  ли  не  обо  всех  живущих   там   юных
представительницах прекрасного пола. Суди же сам, о читатель, что  это  были
за божественные создания!
 
 
 - 12 - 
 
   Лишь только Мехеви, как было описано в предыдущей главе, покинул наш дом,
Кори-Кори, не медля, приступил к исполнению  своих  новых  обязанностей.  Он
прежде всего принес нам разной еды и во что бы то ни стало  пожелал  кормить
меня, как младенца, своими руками.  Я,  разумеется,  пытался  воспротивиться
такому обращению, но ничего не вышло:  он  поставил  передо  мной  тыквенную
миску с коку, сполоснул водой пальцы, засунул руку в миску и,  скатывая  эту
массу в маленькие шарики, стал один за другим класть их мне прямо в рот,  на
все мои возражения подымая такой крик и шум, что мне ничего  не  оставалось,
как  подчиниться;  после  этого  кормежка,  производившаяся   в   дальнейшем
беспрепятственно, была  скоро  завершена.  Что  же  до  Тоби,  то  ему  было
дозволено насыщаться, как он сам пожелает.
   После  ужина  мой  новый  слуга  постелил  поудобнее  циновки  и,  знаком
пригласив ложиться, укрыл меня широким плащом из тапы, при  этом  поглядывая
на меня с великим удовлетворением  и  приговаривая:  "Кай-кай  муи-муи,  ах!
Мои-мои мортарки!" (Ешь вдоволь, ах! Спи всласть!).  Оспаривать  это  мудрое
изречение мне и в голову не приходило, ибо я несколько ночей толком не спал,
и теперь, когда боль в ноге заметно  утихла,  был  склонен,  не  откладывая,
воспользоваться представившейся возможностью.
   Утром, когда я проснулся,  Кори-Кори  спал  у  меня  под  боком  с  одной
стороны, а мой товарищ Тоби - с другой. Крепкий сон меня освежил, и  потому,
когда заботливый телохранитель дал понять, что мне следует  пойти  на  речку
умыться, я сразу же выразил согласие, хотя и опасался,  что  от  хождения  у
меня опять разболится нога. Но  эти  опасения  быстро  развеялись,  так  как
Кори-Кори, спрыгнув с каменной террасы, стал под стеной в  позу  носильщика,
подставляющего спину под  сундук,  и  разнообразными  возгласами  и  жестами
пояснил, что я должен сесть ему на закорки,  а  он  отнесет  меня  к  речке,
протекавшей ярдах в двухстах отсюда.
   Между тем наше появление на пай-пай привлекло  под  стены  немало  людей,
которые  глазели  на  нас  и  весьма  оживленно  обменивались  между   собой
замечаниями. И это  было  очень  похоже  на  толпу  ротозеев,  теснящихся  у
деревенской  гостиницы,  когда  к  воротам  подают  экипаж  некоей   заезжей
знаменитости и предстоит ее отбытие. Я обхватил  руками  шею  Кори-Кори,  он
рысцою пустился в путь, и вся толпа - это были молодые люди  и  девицы  -  с
хохотом, с криком, резвясь и ликуя, двинулась за нами и сопровождала нас  до
самого берега.
   Кори-Кори вошел в воду выше колен  и  спустил  меня  на  большой  плоский
камень, чуть выступавший посредине реки. Наша земноводная свита с брызгами и
плеском зашлепала по воде вслед за нами и,  рассевшись  на  мшистых  камнях,
которыми в изобилии было усеяно русло  речки,  приготовилась  наблюдать  мое
утреннее омовение.
   Крайне смущенный присутствием представительниц женского пола  среди  моих
зрителей, я почувствовал, что щеки мои горят от стыда и, сделав  из  ладоней
некое подобие умывального таза, спрятал в них разгоряченное лицо; потом снял
тельняшку и омылся до пояса. Как только Кори-Кори понял по моему  поведению,
что этим я собираюсь ограничиться, он, совершенно потрясенный и  негодующий,
подскочил ко мне  и  произнес  целый  страстный  монолог,  порицая  меня  за
отсутствие размаха и призывая немедленно раздеться и погрузить  в  воду  все
тело. Я вынужден был уступить, и добряк Кори-Кори, относившийся ко мне,  как
к малому и неразумному дитяти, за которым нужно ухаживать,  как  бы  оно  ни
брыкалось, поднял меня и, бережно  держа,  опустил  в  воду.  Искупав  таким
образом, он снова посадил меня на  камень,  и  я,  оглядевшись,  не  мог  не
восхититься обступавшей меня красотой.
   Мои зрители, расположившиеся кругом на обомшелых зеленых  камнях,  теперь
все попрыгали в воду, ныряя, плавая и подымая снопы брызг, - молодые девушки
резвились, выскакивая по пояс из воды, их обнаженные тела блестели,  длинные
волосы струились по плечам, а глаза сверкали, как капли росы  на  солнце,  и
заливистый веселый смех, чуть что, начинал звенеть над водой.
   Под вечер того дня, когда состоялось мое первое купание, Мехеви нанес нам
еще один визит. Почтенный дикарь  был  настроен  все  так  же  дружелюбно  и
отнесся к нам с прежней сердечностью. Посидев у нас около часа, он  встал  и
направился к выходу, жестом пригласив меня и  Тоби  последовать  за  ним.  Я
указал ему на мою больную ногу, но он в ответ указал мне на  Кори-Кори;  тем
самым  возражение  мое  было  снято,  и  я,  вновь  оседлав  моего   доброго
телохранителя, как старик на спине Синдбада, пустился вслед за вождем.
   Дорога,  по  которой  мы  двигались,  поразила  меня   чрезвычайно:   она
нагляднее, чем что-либо до сих  пор  мною  виденное  в  долине,  говорила  о
праздности, присущей всему туземному складу жизни. Это была  хорошо  убитая,
много хоженная тропа, от нее и вправо и  влево  отходили  дорожки  поменьше,
видно, она не одному поколению жителей служила как бы главной улицей. И  тем
не менее, пока я не привык, хождение по ней представляло  для  меня  немалые
трудности. То она вдруг взбиралась на крутой склон, изборожденный всяческими
неровностями и густо усеянный большими острыми камнями, прячущимися в густой
растительности, то шла прямо через все  препятствия,  то  описывала  широкие
дуги вокруг них, то устремлялась чуть не отвесно вверх по каменному  уступу,
до лоска протертому множеством  подошв,  то  спускалась  с  крутого  обрыва,
пересекая кремнистое  ложе  потока.  Здесь  она  вела  вас  по  дну  оврага,
принуждая то  и  дело  кланяться,  чтобы  пройти  под  низко  распростертыми
могучими ветвями деревьев, а там вдруг заставляла шагать прямо  по  огромным
упавшим стволам, которые гнили, лежа поперек нее с незапамятных времен.
   Такова была эта главная артерия долины  Тайпи.  Проехав  по  ней  немного
верхом на Кори-Кори, который пыхтел и отдувался под своей увесистой ношей, я
слез и, позаимствовав у Мехеви его длинное копье, пошел дальше сам, опираясь
на него, как на костыль,  и  кое-как  перебираясь  через  препятствия,  -  я
все-таки  предпочел  этот  способ  передвижения   первому,   который   из-за
бесчисленных неровностей был одинаково мучителен и для  меня,  и  для  моего
носильщика.
   Скоро наше путешествие подошло к концу -  мы  вскарабкались  на  какую-то
кручу и оказались у цели. Очень жаль, что нет  таких  слов,  которыми  можно
было бы передать впечатление от того, что я там увидел.
   Перед нами были Священные рощи Тайпи - место многих нескончаемых пиршеств
и многих ужасных обрядов. Под тенистыми  вершинами  хлебных  деревьев  царил
торжественный сумрак -  как  под  сводами  старинного  собора.  Мрачный  дух
языческого культа словно навис в безмолвии, подчинив своим чарам все вокруг.
Здесь   и   там,   во   мраке,   полускрытые   завесой   листвы,    высились
идолопоклоннические алтари из  огромных  полированных  плит  черного  камня,
свободно положенных одна на другую, достигавшие двенадцати и даже пятнадцати
футов в высоту.  Сверху  на  этих  пьедесталах  были  сооружены  примитивные
открытые святилища, обнесенные тростниковой  загородкой,  за  которой  можно
было видеть свежие,  загнивающие,  гниющие  и  сгнившие  приношения  в  виде
кокосовых орехов и хлебных плодов и разлагающиеся остатки недавно  закланных
жертв.
   Посредине была поляна, а на ней  -  площадка  для  хула-хула,  одного  из
фантастических местных ритуалов.  Она  представляла  собой  длинну