го не происходило, если не считать того, что один  раз  донеслись
какие-то негромкие возгласы, словно аукались мальчишки, сбившиеся с  пути  в
лесу.
   Все это время я стоял на лужайке перед  домом  Тай,  выходящей  прямо  на
Хаппарские горы, и со мной не было никого,  кроме  Кори-Кори  да  кучки  тех
престарелых дикарей, о которых была речь выше. Впрочем, они  и  не  подумали
приподняться со своих циновок, и вообще нельзя было  сказать,  знают  они  о
том, что происходит, или нет.
   Кори-Кори, тот, видно, считал, что свершаются великие события, и  усердно
старался внушить мне сознание  значительности  происходящего.  Каждый  звук,
доносившийся к нам, служил для него новой важной вестью. Всякий раз при этом
он, словно ясновидец, принимался изображать передо мною в подробностях,  как
именно грозные тайпийцы сейчас карают дерзкого врага.  "Мехеви  ханна  пиппи
нуи Хаппар!" - то и дело восклицал он,  сопровождая  свои  иллюстрации  этим
сжатым объяснением, чтобы я лучше понял, сколь дивные чудеса доблести вершит
его племя под водительством своего военачальника.
   За все время я  слышал  только  четыре  мушкетных  выстрела  -  очевидно,
островитяне управлялись огнестрельным оружием так же,  как  пушкари  султана
Сулеймана при осаде Византии его могучей артиллерией, затрачивая час, а то и
два, на то, чтобы зарядить и  прицелиться.  Наконец,  давно  уже  ничего  не
слыша, я решил, что военный конфликт так или иначе разрешен.  Действительно,
я оказался прав, ибо в скором времени к дому Тай прибыл гонец, который  едва
переводил дух после бега, но все же сообщил весть о великой победе:  "Хаппар
пуу арва! Хаппар пуу арва!" (Трусливый враг бежал!) Кори-Кори был  вне  себя
от восторга и разразился длинной речью, смысл которой,  насколько  я  понял,
сводился к  тому,  что  исход  войны  полностью  совпал  с  его,  Кори-Кори,
предсказаниями и что, пойди на тайпийцев хоть несметное полчище  чародеев  и
волшебников, все равно ему бы никогда не одолеть  героев  нашей  долины.  Со
всем  этим  я,  разумеется,  согласился   и   стал   поджидать   возвращения
победителей, которые, я опасался, купили свой триумф немалой для себя ценой.
   Однако и здесь я ошибся,  ибо  Мехеви  в  военном  деле  оказался  скорее
приверженцем фабиевой, нежели  бонапартовской  тактики,  заботливо  оберегая
свои  резервы  и  не  подвергая  армию  ненужным  опасностям.  Общие  потери
победителей в этой упорной битве - убитыми, ранеными и пропавшими без  вести
- исчислялись в  один  указательный  палец  и  полногтя  с  большого  пальца
(каковые бывший владелец принес на ладони), в один разбитый локоть и в  одну
сильно кровоточащую рану на бедре, полученную  от  хаппарского  копья  одним
вождем. Насколько пострадал противник, я узнать не мог, - во всяком  случае,
он, видимо, сумел унести с собой тела своих погибших.
   Таков был исход сражения, насколько я мог судить; а так  как  это  у  них
почиталось  событием  чрезвычайной  важности,  можно   думать,   что   войны
аборигенов не сопровождаются особым кровопролитием.  Впоследствии  я  узнал,
как это столкновение произошло.  Группа  хаппарцев,  шнырявших  с  недобрыми
намерениями в  зарослях,  была  обнаружена  по  эту  сторону  горы;  подняли
тревогу, и вторгнувшийся неприятель, после  продолжительного  сопротивления,
был вытеснен обратно за рубеж. Но почему же бесстрашный  Мехеви  не  перенес
военные действия на вражескую территорию и не  спустился  в  долину  Хаппар?
Почему не возвратился он оттуда, нагруженный  боевыми  трофеями,  какими,  я
слышал, завершаются у них все стычки?  Я  пришел  к  мысли,  что,  вероятнее
всего, такие случаи если и бывают на острове, то крайне редко.
   Дня три в долине только и было разговоров, что  о  недавнем  событии;  но
постепенно все успокоились, и кругом, как прежде, воцарились мир и тишина.
 
 
 - 18 - 
 
   Вернувшееся здоровье и душевное равновесие придали новый  интерес  всему,
что меня окружало.  Теперь  мне  хотелось  наполнить  дни  всеми  возможными
удовольствиями и развлечениями.  Главным  из  них  было  купание  в  большом
обществе молодых девушек. Для этого мы обычно отправлялись к озерку, которым
разливалась посреди долины сбегавшая к морю речка. Оно было почти правильной
круглой формы и насчитывало в поперечнике не более  трехсот  ярдов.  Красота
его в словах непередаваема. Окрест по берегам колыхались зеленые тропические
заросли, а над  ними  там  и  сям  высились,  как  пики,  кокосовые  пальмы,
увенчанные гибкими, поникшими листьями, словно длинными страусовыми перьями.
   Так легко и быстро передвигались местные жительницы в  воде,  так  просто
себя чувствовали в этой стихии, что я диву давался. То  можно  было  видеть,
как они скользят у самой поверхности, не двинув  даже  пальцами,  то  вдруг,
перевернувшись на бок, устремлялись  вперед,  и  в  воде  лишь  мелькали  их
блестящие тела, на одно мгновение вырываясь чуть не во весь рост в воздух, и
тут же ныряя в темную глубину, и снова всплывая на поверхность.
   Помню, как однажды я плюхнулся в  воду,  прямо  в  середину  стайки  этих
речных нимф, и, ошибочно понадеявшись на свою физическую силу, вздумал  было
затянуть одну из них под воду. Мне сразу  же  пришлось  раскаяться  в  такой
самонадеянности. Юные нимфы окружили меня, словно резвые дельфины, уцепились
за руки и за ноги и стали топить и болтать в воде, пока в  ушах  у  меня  не
поднялся такой звон и перед глазами не поплыли такие небывалые видения,  что
я вообразил себя уже в стране духов. Я мог противостоять им не  больше,  чем
громоздкий кит - нападающим на него со всех сторон  бесчисленным  меч-рыбам.
Наконец они меня отпустили и расплылись в разные стороны, смеясь  над  моими
жалкими попытками их догнать.
   Лодок на озере не было, но по моей настоятельной просьбе один из  молодых
домочадцев Мархейо, под руководством  все  того  же  неутомимого  Кори-Кори,
специально для  меня  принес  с  моря  легкий,  украшенный  резьбой  челнок.
Спущенный на озеро, он, словно лебедь, плавно заскользил по  глади  вод.  Но
увы! Его появление  повлекло  за  собой  последствия,  для  меня  совершенно
неожиданные: прелестные нимфы, резвившиеся прежде в озерке вместе  со  мной,
теперь бежали прочь от  его  берегов.  Лежавший  на  суденышке  запрет  табу
распространился и на принявшее его водное лоно.
   В следующие дни со мной ходили на озеро Кори-Кори с приятелями - я плавал
в челне, а они плескались позади в воде и с веселыми возгласами гонялись  за
мной. Но я  всегда  питал  пристрастие  к  тому,  что  в  "Настольной  Книге
благовоспитанного   юноши"    именуется    "обществом    добродетельных    и
рассудительных юных леди"; и без моих сирен прогулки по озеру  потеряли  для
меня всякую прелесть. Однажды утром я выразил моему телохранителю  страстное
желание снова увидеть на озере милых дам. Честный малый поглядел на  меня  с
ужасом, потом покачал головой и многозначительно произнес: "Табу!  Табу!"  -
тем самым давая мне понять, что нечего и думать о возвращении девушек,  пока
челнок остается на озере. Но расставаться с челноком я был не склонен,  мало
того, я не только сам собирался в  нем  плавать  по  озерку,  но  хотел  еще
покатать  прекрасную  Файавэй.  Это  последнее  намерение  до  глубины  души
возмутило Кори-Кори, оно оскорбило его чувство приличия. Оно не  только  шло
вразрез с  местными  понятиями  благопристойности,  но  было  противно  даже
религиозным установлениям.
   Однако, хотя с табу, я  понимал,  шутки  плохи,  я  вознамерился  все  же
испытать, так ли уж оно непреодолимо. Я  обратился  к  Мехеви.  Он  пробовал
отговорить меня, но я уперся и только удвоил пыл своих просьб. Тогда,  видя,
что от меня так не отделаешься, почтенный вождь  разразился  пространной  и,
без сомнения, весьма ученой речью на тему о происхождении и природе  табу  в
применении к данному случаю, в изобилии  уснащая  ее  всякими  удивительными
словами, которые, как я мог судить по  их  необычайной  длине  и  звучности,
принадлежали к сфере теологической терминологии. Но все его красноречие меня
не убедило, отчасти, я думаю, из-за того, что я не понял ни  единого  слова,
но главным образом из-за того, что я, убейте меня,  не  мог  понять,  почему
мужчине можно садиться в лодку, а женщине - нет. Под конец  Мехеви  все-таки
внял голосу рассудка и пообещал из любви  ко  мне  поговорить  с  жрецами  и
вообще выяснить, нельзя ли что-нибудь сделать.
   Каким образом сумели жрецы Тайпи согласовать  это  со  своей  религиозной
совестью, я не знаю, но разрешение было получено; для Файавэй табу  на  этот
случай было снято. Боюсь, что ничего подобного раньше в долине не бывало, но
пора было преподать островитянам небольшой урок галантности;  и  я  надеюсь,
что мой пример еще окажет свое благотворное воздействие.  Ну  не  глупо  ли,
право, чтобы эти нежные создания, словно  утки,  бултыхались  в  воде,  пока
здоровые мужчины, сидя в лодках, скользят по ее поверхности?
   В первый же день снятия запрета мы устроили  на  озере  катание  в  самом
приятном обществе: Файавэй, Кори-Кори и я. Мой усердный телохранитель принес
с собой из дому тыквенную миску  пои-пои,  полдюжины  молодых  кокосов,  три
трубки, три клубня ямса, да еще часть пути нес меня на  спине.  Груз  не  из
маленьких; но Кори-Кори для своего роста  был  очень  крепок,  а  отнюдь  не
слабоват в поджилках. День мы провели  чудесно.  Мой  верный  слуга  работал
веслом, и челнок медленно скользил вдоль берега в тени нависших ветвей. А мы
с Файавэй, откинувшись, восседали  на  корме  -  рядком,  как  самые  лучшие
друзья. Время от времени прелестная нимфа подносила к губам трубку, выдыхала
пахучий табачный дым, сдобренный сладостным ароматом ее дыхания. Как это  ни
странно прозвучит, но ничто так не  красит  молодую  женщину,  как  курение.
Разве не очаровательна перуанская красавица, когда она  качается  в  пестром
соломенном  гамаке,  натянутом  между  двумя  апельсиновыми   деревьями,   и
попыхивает первосортной  сигарой?  Но  Файавэй,  держащая  в  своей  изящной
коричневой ручке длинную, желтую тростниковую трубку с резной чашечкой, то и
дело томно выпускающая изо рта  и  ноздрей  легкие  витые  дымки,  была  еще
неотразимее.
   Так мы провели на воде несколько часов. Я глядел, закинув голову, в ясное
тропическое небо, засматривал, перегнувшись за корму, в  прозрачные  глубины
вод, и, когда мой взгляд, оторвавшись от восхитительных  берегов,  падал  на
замысловато татуированную грудь Кори-Кори и в довершение всего встречался со
спокойным, задумчивым взором Файавэй, мне начинало казаться, что я перенесся
в сказочное королевство фей - так все это было удивительно и необыкновенно.
   Это живописное озерко было самым прохладным местом в  долине,  и  я  стал
каждый день проводить на нем жаркие часы. С одной его стороны прямо к берегу
выходило большое широкое ущелье, тянувшееся далеко и высоко в горы.  Сильный
пассат, дующий с  моря,  натыкался  иногда  на  преграду  гор,  поворачивал,
завихряясь, разгонялся вниз по ущелью и, обрушиваясь в долину, рябил  обычно
невозмутимое зеркало вод.
   Однажды, когда мы  уже  довольно  долго  катались  по  озеру,  я  высадил
Кори-Кори на берег, сам взял весло и  повернул  по  ветру  к  дальнему  краю
озера. Как только я начал  грести,  Файавэй,  как  видно,  пришла  в  голову
веселая затея. Издав восторженное восклицание, она развязала на  плече  свое
широкое покрывало из тапы (в которое куталась от солнца) и  встала  во  весь
рост на носу челнока, растянув покрывало, словно парус, на  высоко  поднятых
руках. Мы, американские моряки, любим похваляться ровным,  ладным  рангоутом
наших кораблей, но никогда еще  ни  на  одном  судне  не  красовалось  мачты
стройнее, чем моя маленькая Файавэй.
   Ветер сразу же раздул  покрывало  -  длинные  пряди  волос  Файавэй  тоже
заплескались в воздухе, - и челнок стрелой понесся к берегу. Сидя на  корме,
я веслом направлял его путь, покуда он не врезался в мягкий береговой откос,
и Файавэй легким прыжком перенеслась на траву.
   Кори-Кори, с берега наблюдавший за нашим маневром, восторженно  хлопал  в
ладоши и орал как безумный. Впоследствии мы не раз повторяли этот номер.
   Если читатель до сих пор не понял, что я был без ума от мисс Файавэй, это
значит, что он просто ничего не понимает в сердечных делах и просвещать  его
на этот счет бесполезно. Из ситца, который я захватил с корабля, я  соорудил
для  моей  красавицы  платье,  в  котором  она,  признаюсь,  выглядела   как
опереточная танцовщица.  Но  только  костюм  последней  оставляет  открытыми
локти, а одеяние прекрасной  островитянки,  начинаясь  у  пояса  и  кончаясь
достаточно высоко от земли, оставляло открытыми две восхитительнейшие в мире
лодыжки.
   День, когда Файавэй впервые  надела  этот  туалет,  запал  мне  в  память
потому, что тогда же состоялось мое знакомство с  неким  новым  лицом.  Дело
было под вечер, я лежал в доме, как вдруг услышал за  стеной  какой-то  шум.
Привыкший к переполохам, по любому поводу возникающим в долине, я не обращал
на него никакого внимания, пока в дом, вне себя  от  волнения,  не  ворвался
старый Мархейо и сообщил мне  потрясающую  новость:  "Марну  пеми!",  что  в
переводе означает: сюда идет некто по имени  Марну.  Мой  престарелый  друг,
очевидно, ожидал, что это известие произведет на меня большое впечатление, и
некоторое время молча смотрел на меня, словно хотел  увидеть,  что  со  мной
будет, но я и бровью не повел, и тогда почтенный старец бросился со всех ног
вон из дому, такой же взбудораженный, как и раньше.
   - Марну, Марну... - думал я. - Нет,  я  что-то  не  помню  такого  имени.
Должно  быть,  какая-нибудь  важная  персона  -  вон  ведь  что  делается  с
туземцами.
   А оглушительный шум  все  приближался,  крики  "Марну!"  становились  все
громче - это имя было у всех на устах.
   Я решил, что явился какой-то воин высокого ранга, не имевший до  сих  пор
чести быть принятым мною,  и  жаждал  засвидетельствовать  мне  почтение.  Я
сделался так самоуверен, избалованный всеобщим вниманием  и  уважением,  что
намеревался уже было за такую небрежность наказать этого Марну  и  встретить
его холодно, - но между тем галдящая  толпа  приблизилась,  и  в  центре  ее
оказался самый  удивительный  представитель  рода  человеческого,  какого  я
когда-либо видел.
   Возраст незнакомца был не больше двадцати  пяти  лет,  и  рост  его  едва
превышал средний; будь он хоть на волосок выше,  бесподобная  симметрия  его
тела  оказалась  бы  нарушена.  Обнаженные   руки   и   ноги   имели   форму
совершеннейшую, а изящные линии фигуры и гладкие безбородые щеки,  я  думаю,
делали из него достойный образец для статуи полинезийского Аполлона - овалом
лица и правильностью черт он и в самом  деле  напоминал  античный  бюст.  Но
мраморной  недвижности  искусства  здесь  была  придана  теплота  и  живость
выражения,  какие  можно  встретить  лишь  у  обитателя  Южных  морей  среди
благодатнейшего царства природы. Волосы  Марну  вились  густыми  каштановыми
локонами, которые  начинали  плясать  на  висках  и  на  затылке,  когда  он
оживленно разговаривал. Щеки его были нежны,  как  у  женщины,  и  все  лицо
совершенно не тронуто татуировкой, хотя, кроме лица, кожу повсюду  испещрили
разные замысловатые фигуры,  которые  -  в  отличие  от  несвязных  эскизов,
украшающих  тела  его  соплеменников,  -  составляли  как  будто  бы   некий
законченный узор.
   В особенности заинтересовала меня татуировка у  него  на  спине.  Автором
этих рисунков был, я думаю, большой художник. Вверх по позвоночнику  тянулся
узкий, конусообразный, заштрихованный в косую клеточку ствол дерева арту.  С
обеих  сторон  от  него  отходили  елочкой  поникшие  ветви,  выполненные  в
изысканной, тщательной манере, с листьями и прочими подробностями. Право же,
это было лучшее произведение изобразительного  искусства,  виденное  мною  в
долине Тайпи. Вид незнакомца сзади наводил на мысль о лозе дикого винограда,
ветвящейся по стене. А  грудь  его,  руки  и  ноги  были  покрыты  несчетным
множеством  каких-то   изображений,   подчиняющихся,   впрочем,   при   всем
разнообразии, определенному общему замыслу. Цвет татуировки был  ярко-синий,
что на коричневом фоне смуглой кожи выглядело весьма эффектно. Пояс из белой
тапы, едва ли в два дюйма шириной, но с пышными  кистями  спереди  и  сзади,
составлял весь костюм незнакомца.
   Он шел в окружении жителей долины, неся под мышкой скатанный  в  трубочку
кусок местной ткани, и сжимал в другой руке длинное  и  богато  изукрашенное
копье. У него был вид путешественника,  предвкушающего  близкий  и  приятный
отдых. На ходу  он  то  и  дело  отпускал  какие-то  шутливые  замечания,  и
обступавшая его толпа покатывалась со смеху.
   Пораженный непринужденностью  его  манер  и  необыкновенной  наружностью,
столь отличающей его от бритоголовых, по уши татуированных аборигенов, я сам
не знаю почему вскочил, когда он вошел в дом, и пригласил его  расположиться
со мной на циновках. Но, ничем не обнаружив, что замечает  мою  учтивость  и
даже самое мое присутствие, - и впрямь не  бесспорное  -  незнакомец  прошел
мимо меня и  улегся  на  циновках  в  дальнем  конце  своеобразного  дивана,
пересекавшего от стены до стены все жилище Мархейо.
   Если бы первую красавицу и царицу бала при всем  честном  народе  обхамил
какой-то надменный фат, ее негодование не могло бы  сравниться  с  моим  при
этом неожиданном афронте.
   Я был потрясен. Обращение со мною  тайпийцев  приучило  меня  ожидать  от
всякого,  кто  бы  ни  появился  в  долине,  таких  же   щедрых   изъявлений
почтительности и любопытства. Но поразительное его равнодушие лишь возбудило
во мне желание выяснить, кто же  таков  незнакомец,  совершенно  завладевший
всеобщим вниманием.
   Тайнор поставила перед ним тыквенную миску с пои-пои, и  он  с  аппетитом
ел, то и дело прерывая еду, чтобы отпустить какое-нибудь острое замечаньице,
которое живо подхватывали его слушатели, толпой набившиеся в дом. Видя,  что
туземцы совершенно поглощены этим  новым  человеком,  а  обо  мне  и  думать
забыли, я почувствовал себя  уязвленным.  Померкла  слава  Томмо,  думал  я,
теперь он может убираться отсюда на все четыре стороны, и  чем  скорее,  тем
лучше. Так говорил я себе под действием  обиды,  питаемой  славным  правилом
всех героических натур: пусть мне дадут самый большой кусок, или  мне  вовсе
не надо вашего пирога.
   Между тем этот новый завоеватель сердец  Марну,  утолив  голод  и  сделав
несколько затяжек из поданной ему трубки, начал длинную речь, и все  слушали
его как завороженные.
   Как ни скудны были мои познания в их языке, по его страстной жестикуляции
и по  быстрой  смене  выражений  его  лица  -  словно  в  множестве  зеркал,
повторенных на лицах слушателей, - я без труда мог понять, о чем он  говорил
и к чему призывал. Судя по часто встречавшимся  именам  "Нукухива",  "франи"
(французы) и еще кое-каким мне знакомым словам, то было изложение  последних
событий в окрестных бухтах. Но каким образом  он  получил  эти  сведения,  я
понять не мог, разве что он  сам  только  что  оттуда  -  мысль,  находившая
подтверждение в его усталом, пропыленном виде. Но если он родом из Нукухивы,
оставался необъяснимым дружеский прием, оказанный ему тайпийцами.
   Мне не случалось видеть человека в большей мере, чем  Марну,  обладающего
врожденным даром красноречия. Гибкое изящество  поз,  которые  он  принимал,
выразительные жесты его обнаженных рук и прежде всего огонь, излучаемый  его
горящими  очами,  сообщали   разнообразным   интонациям   его   речи   такую
убедительность, какой позавидовал бы самый искусный оратор. То, вытянув ноги
и  облокотясь,  он  обстоятельно  повествовал   о   захватнических   набегах
французов, спокойно перечисляя все  пострадавшие  долины:  Хаппар,  Пуиарка,
Нукухива, Тиор, - то, вдруг вскочив и подавшись вперед,