мне
показывали местный погост - несколько больших квадратных пай-пай, обнесенных
основательной каменной оградой, над которой низко  склонялись  густые  ветви
старых  деревьев.   Умерших   помещали   в   примитивные   склепы,   которые
образовывались, когда из кладки пай-пай удаляли плиту, и там  оставляли,  не
тревожа их праха. И хоть трудно придумать что-либо мрачнее  и  ужаснее,  чем
эти громоздкие каменные возвышения под темными лиственными сводами,  однако,
не зная, что это, никогда не угадаешь в них кладбища.
   Поскольку за то время, что я провел в долине, никто из ее  обитателей  не
оказался настолько  любезен,  чтобы  помереть  и  быть  похороненным  и  тем
удовлетворить мою любознательность касательно их погребальных  обрядов,  мне
поневоле пришлось остаться в неведении на этот счет. Но так как эти обычаи у
тайпийцев, я думаю, такие же, как и у других  населяющих  остров  племен,  я
опишу здесь сцену, которую наблюдал в Нукухиве.
   На заре в одном из домов у моря умер молодой человек. Я был отправлен  на
берег накануне и стал свидетелем подготовки к погребению.  Покойника  плотно
завернули в новую белую тапу и под  открытым  навесом  из  кокосовых  ветвей
уложили на катафалк, сплетенный из гибкого молодого бамбука и  установленный
на высоких - без малого в человеческий рост - шестах. Две  горюющие  женщины
неотлучно находились  при  теле,  они  жалобно,  тягуче  причитали  и  мерно
помахивали большими соломенными опахалами, обмазанными  белой  глиной.  А  в
соседнем доме собралось довольно много народу - здесь были заняты  стряпней.
Всей церемонией руководили два  или  три  человека  в  замысловатых  высоких
тюрбанах из тапы и обвешанные множеством украшений.  К  полудню  пир  был  в
полном разгаре, нам сказали, что он продлится целых два дня. Не считая  тех,
кто выполнял роль плакальщиц  при  покойнике,  все,  как  видно,  единодушно
стремились утопить свежее горе утраты в пиршественных возлияниях. Девушки  в
своих праздничных нарядах танцевали, старики пели, воины курили и болтали, а
жадная до удовольствий молодежь обоего пола уписывала угощения за обе щеки и
кутила, как на свадьбе.
   Островитяне владеют секретом бальзамирования  и  достигают  здесь  такого
искусства, что тела их главных вождей помногу лет сохраняются  в  том  самом
доме, где они жили и умерли. Я видел три такие мумии, когда ездил  в  долину
Тиор. Одна, замотанная во много слоев  тапы,  так  что  открытым  оставалось
только лицо, стояла во весь рост, подвязанная в доме  у  стены.  Две  другие
лежали снаружи на бамбуковых помостах, которые  были  уже  не  погребальными
катафалками, а высокими, в память о них установленными  алтарями.  Неизменно
бальзамируются также головы убитых в бою врагов и висят, как трофеи, в  доме
победителя.  Способ   бальзамирования,   которым   здесь   пользуются,   мне
неизвестен, кажется, главное в нем - окуривание.  Все  виденные  мною  мумии
напоминали по внешности окорок, провисевший долгое время над дымным очагом.
   Но вернемся от мертвецов  к  живым.  Прошедший  праздник  собрал  вместе,
по-видимому, все население долины Тайпи. Соответственно,  я  мог  определить
хотя бы на глаз его численность. По-моему, в долине Тайпи было примерно  две
тысячи жителей, и это число как нельзя  лучше  соответствовало  размерам  их
территории. Долина имеет около девяти миль в длину и в среднем одну  милю  в
ширину, жилища аборигенов разбросаны довольно редко по всей ее  площади,  но
главным образом у ее верхнего конца. Никаких деревень нет, дома стоят там  и
сям в тени рощ или по берегу извилистой речки, красиво выделяясь золотистыми
бамбуковыми стенами и  белизной  лиственных  кровель  среди  обступившей  их
вечной зелени. И  дорог  никаких  в  долине  нет,  есть  только  бесконечный
лабиринт тропинок, вьющихся и петляющих в чаще.
   Тяжесть расплаты за грехопадение праотцев  не  особенно  давит  на  плечи
тайпийцев; не считая разве добывания огня, я  не  наблюдал  здесь  ни  одной
трудовой операции, которая выгоняла бы пот на лбу хотя бы одного тайпийца. О
том, чтобы добывать пропитание, копая и вспахивая землю, здесь и  речи  нет.
Природа сама рассадила вокруг хлебное дерево и бананы, она в положенный срок
приводит их к созреванию, и остается только протянуть  руку,  чтобы  утолить
голод.
   О, злосчастный народ! Страшно подумать,  какие  перемены  в  его  райском
существовании принесут ближайшие годы; и, может быть, когда  пагубнейшие  из
пороков и ужаснейшие из зол цивилизации безвозвратно изгонят из долин мирную
радость жизни, великодушные французы объявят свету, что  Маркизские  острова
наконец обращены в христианство! И католический мир возликует. Спаси господи
жителей Южных морей!  Расположение,  которое  испытывают  к  ним  христиане,
слишком часто, увы! оборачивалось их проклятием.
   Сколь мало  сознают  бедные  островитяне,  оглядываясь  вкруг  себя,  что
несчастия их подчас восходят к той приятной минуте,  когда,  напившись  чаю,
благодушные джентльмены в белых галстуках  приступают  к  сбору  взносов,  а
пожилые леди в очках и молодые леди в открытых, но строгих туалетах жертвуют
по  грошику  на  создание  фонда,  конечная  цель  коего  -   спасение   душ
полинезийцев, но ближайший результат деятельности, как правило, - их  земная
погибель!
   Пусть дикаря цивилизуют, но пусть его цивилизуют благами, а  не  пороками
цивилизации. И язычество пусть будет уничтожено,  но  не  путем  уничтожения
язычников.  Англосаксонский  рой  успел  искоренить  его  почти   по   всему
Североамериканскому континенту, но заодно оказалась искорененной чуть не вся
красная   раса.   Цивилизация    поспешно    сметает    последние    остатки
идолопоклонничества с лица земли, но вместе с ними она уносит и самые  жизни
затравленных идолопоклонников.
   Лишь только на каком-нибудь из островов  Полинезии  повергнуты  языческие
истуканы, сокрушены кумирни, а бывшие идолопоклонники обращены на  словах  в
христиан, как сразу же появляются болезни, пороки и смерть. На  обезлюдевших
землях оседают тогда желающие из прожорливого просвещенного воинства, и  тем
самым Истина торжествует повсеместно. На острове вырастают прелестные виллы,
аккуратные садики, подстриженные лужайки, шпили и купола,  и  бедный  дикарь
вскоре оказывается незваным гостем на земле своих отцов, быть может не сойдя
даже с места, где стояла хижина, в которой он родился.  Богатые  плоды,  кои
господь в премудрости своей велел, чтобы земля сама  рожала  для  пропитания
праздного туземца, захватывает жадный пришелец и либо пожирает на  глазах  у
голодного дитяти природы, либо погружает на корабли, без счета идущие теперь
к его берегам. А островитянину, безжалостно лишенному  естественных  средств
пропитания, благодетели велят идти и добывать хлеб в поте лица! Но  ни  один
сын благородных родителей, законный наследник фамильного благосостояния,  не
рожден для тяжкого труда менее, чем этот беспечный житель дальних  Индий,  у
которого отняли  пожалованную  небесами  вотчину.  Воспитанный  для  неги  и
праздности, он не может и не будет трудиться; и нужда, болезнь и порок,  все
напасти  заморские,  привозные,  вскоре   кладут   конец   его   несчастному
существованию.
   Но полно, велика ли беда? Зато как блистателен успех! Мерзости  язычества
уступили место благородным христианским обрядам  -  темного  дикаря  заменил
добродетельный  европеец!  Взгляните  на   Гонолулу,   столицу   Сандвичевых
островов, -  здесь  теперь  община  бескорыстных  торговцев  и  добровольных
изгнанников, проповедующих Крест Господень, а  ведь  каких-то  двадцать  лет
назад это место еще оскверняли идолопоклонники! Что за выигрышная  тема  для
миссионерского собрания! И уж, разумеется, она никогда не  лежит  втуне!  Но
почему эти ораторы-филантропы, излагая нам с триумфом  одну  половину  своих
подвигов, скромно умалчивают о второй  половине  содеянного  ими  добра?  До
того, как я лично побывал в Гонолулу, я даже и не подозревал, например,  что
немногие оставшиеся там  аборигены  теперь  цивилизованы  и  христианизованы
настолько, что превратились  в  тягловую  скотину.  Однако  это  так.  Их  в
буквальном смысле обуздали, и они теперь послушно  ходят  в  упряжи,  словно
бессмысленные животные, влача колесницы своих духовных наставников.
   Из многих картин в таком роде  мне  особенно  запомнилась  одна.  Толстая
краснощекая барыня, супруга миссионера, каждый день каталась - для моциона -
в небольшой двуколке, запряженной двумя островитянами: один  был  седовласый
старик, другой - озорник мальчишка, и оба, не считая  фигового  листочка,  в
чем мать родила.  По  ровной  дороге  эта  пара  двуногих  ломовых  тащилась
расслабленной рысцой, юнец хитрил и не  налегал  на  постромки,  вся  работа
падала на старого коня.
   А дама катила по улицам в своем модном экипаже  и  важно  озиралась,  что
твоя королева в коронационной процессии. Но вдруг бугор или рытвина в песке,
и ее величавая  невозмутимость  утрачена.  Колеса  застряли,  старик  тянет,
обливаясь потом, юнец суетится без толку вокруг - экипаж ни с места. Как  же
поступит добрая женщина, покинувшая дом и друзей  для  спасения  душ  бедных
язычников? Сжалится ли она над их телами и облегчит ли труд  старика,  сойдя
на минуту на землю? Какое там! Она даже  мысли  подобной  не  допускает.  По
чести признаться, у себя на ферме в Новой Англии  она  не  гнушалась  гонять
коров на выпас, но нынче времена уж не те. И  она  остается  сидеть,  только
кричит:  "Хуки!  Хуки!"  (Тяни!)  Испуганный  старик  напрягает  все   силы,
мальчишка тоже делает вид, что ужасно старается, а сам косится  на  госпожу,
чтобы успеть, если  нужно,  вовремя  увернуться.  Наконец  терпение  у  дамы
истощилось; "хуки, хуки!" - раздается еще громче, и деревянная  рукоятка  ее
большого веера с треском обрушивается  на  голый  череп  старого  дикаря,  а
молодой отпрыгивает подальше в сторону. "Хуки, хуки! - кричит  она.  -  Хуки
тата, канака!" (Тяни сильнее, человек!). Но  все  бесполезно.  И  несчастная
дама вынуждена все-таки ступить на землю и - виданное ли дело?  -  вот  так,
пешком, взойти на бугор.
   В городе, где обитает эта кротчайшая из женщин, имеется  вместительная  и
красивая  американская  церковь,   и   в   ней   неукоснительно   свершаются
божественные требы. И каждое божье воскресенье утром  и  днем  перед  концом
церемонии против изящного этого сооружения собираются штук  двадцать  легких
экипажей, и возле каждого стоят по два жалких туземца-лакея в  ливрее  своей
наготы и дожидаются, когда надо будет развозить господ по домам.
   Дабы из-за недомолвок здесь или в каком-либо другом  месте  в  тексте  не
возникло никаких недоразумений, замечу, что против миссионерской отвлеченной
идеи не будет возражать ни один христианин:  это,  без  сомнения,  святое  и
правое дело. Но если великая цель имеет природу духовную, то средства,  ради
нее употребленные, вполне земные; и если  в  конце  по  замыслу  достигается
добро, то сам способ, каким оно  достигается,  чреват  злом.  Иначе  говоря,
миссионерство  хотя  и  благословенное  небесами,  но  все   же   дело   рук
человеческих,  подверженное,   как   и   все   людские   дела,   ошибкам   и
злоупотреблениям. А разве ошибки и  злоупотребления  не  проникают  порой  в
святая святых нашей веры и разве не могут быть неспособные  или  недостойные
миссионеры в чужих краях, как бывают неспособные и недостойные священники  у
нас на родине? И разве не может быть так,  что  нечестию  или  неспособности
берущихся за божье дело в отдаленных краях легче  спрятаться  от  глаз,  чем
если бы такое завелось в центре  большого  города?  Неосновательная  вера  в
святость апостолов, склонность провозглашать их непорочными  и  нетерпимость
ко  всем,  кто  осмелится  усомниться  в  их  человеческой  и   христианской
безупречности, - таковы спокон  веку  заблуждения  Церкви.  Впрочем,  это  и
неудивительно:  терпя  нападки  от   самых   непринципиальных   противников,
христианство в любом разоблачении любого  преступления  церковников  склонно
усматривать враждебность к себе и отсутствие  религиозного  чувства.  Однако
даже ясное понимание таких вещей не  удержит  меня  от  того,  чтобы  честно
высказать все, что я думаю.
   В  организации   тихоокеанского   миссионерства   есть   один   серьезный
недостаток. Нужно сделать так, чтобы люди, по соображениям чисто религиозным
жертвующие на него средства, могли быть уверены, что  эти  средства,  пройдя
через многочисленные каналы, в конце концов действительно пойдут на то,  для
чего они предназначены, - на  обращение  гавайцев  в  христианскую  веру.  Я
говорю об этом не потому, что сомневаюсь в  нравственной  чистоте  тех,  кто
распоряжается этими суммами, а потому, что, как мне известно, их неправильно
применяют. Одно дело,  когда  читаешь  об  ужасных  трудностях,  с  которыми
сталкиваются миссионеры, и о торжестве  религии,  о  крещении  туземцев  под
сенью тропических кущ; и совсем другое - когда сам побываешь на  Сандвичевых
островах и наглядишься на то, как миссионеры благоденствуют в своих уютных и
красивых виллах, а вокруг несчастные туземцы погрязли в бессчетных пороках,
   Справедливость требует признать, впрочем, что, сколько зол ни породили на
островах дружная неумелая работа всех миссионеров и  серьезные  преступления
против благочестия, допускаемые кое-кем из  их  числа,  все  же  в  нынешнем
бедственном  положении  на  Сандвичевых  островах  повинны  не  только  они.
Пагубный  пример  поселившихся  там  безнравственных  иноземцев   и   частые
посещения различных судов тоже немало содействовали укоренению  всевозможных
зол. Иными словами, здесь, как и всюду,  где  среди  тех,  кого  мы  именуем
дикарями, насаждается Цивилизация, она щедро отсыпала  им  свои  пороки,  но
поскупилась дарить свои блага.
   Сам Шекспир - а уж он-то знает! - сказал, что у того, кто приносит дурные
вести, работа неприбыльная. Боюсь, что и мне  предстоит  в  этом  убедиться,
если до иных из доверчивых друзей гавайских миссионеров дойдут разоблачения,
которые содержатся в этой книге. Однако я верю,  что,  вызвав  интерес,  эти
разоблачения тем самым послужат  чему-нибудь  такому,  что  в  конце  концов
окажется даже на пользу делу христианизации Сандвичевых островов.
   Ко всему вышеизложенному мне осталось  прибавить  лишь  вот  что.  Факты,
которые я здесь привел, останутся фактами, что бы ни говорили и  ни  писали,
оспаривая их, фанатики и недоверчивые. Рассуждения же мои,  на  этих  фактах
основанные, вполне могут быть и ошибочными.  В  таком  случае  я  ожидаю  не
больше снисхождения, чем заслуживает всякий, чья цель - благо.
 
 
 - 27 - 
 
   Я  уже  отмечал,  что  влияние  вождей  на  жителей  долины  было  весьма
умеренным;  что  же  до  общих  правил  поведения,  которыми   простой   люд
руководствовался бы, общаясь между собой, то, насколько позволяют судить мои
наблюдения, таковых, я почти готов утверждать, не было,  если,  конечно,  не
считать таинственного табу. За то  время,  что  я  прожил  среди  тайпийцев,
никого не судили за преступления против общества. Судов там вообще как будто
бы  нет.  Нет  и  муниципальной  полиции,   чтобы   задерживать   бродяг   и
правонарушителей.  Короче,   не   принимается   никаких   мер   для   защиты
общественного   благосостояния,   о   коем    печется    все    просвещенное
законодательство на земле. И  тем  не  менее  здесь  все  живут  в  покое  и
согласии, и далеко до них, уверяю  вас,  любому  избранному  обществу  самых
цивилизованных и самых набожных граждан христианского мира.
   Как же так?  Необъяснимая  загадка!  Ведь  эти  островитяне  -  язычники!
Дикари! Да что там! Прямые каннибалы! Возможно ли, чтобы они без какого-либо
содействия законов явили нам в столь совершенном виде тот самый общественный
порядок,  который  почитается  высшим  благом  и  главной  гордостью   нашей
государственности?
   Тут с полным основанием может  быть  задан  вопрос:  как  же  этот  народ
управляется? Что день ото дня держит  в  узде  его  страсти?  Очевидно,  ими
управляет врожденная честность и доброта в  отношении  друг  к  другу.  Они,
должно быть, руководствуются тем самым неписаным  законом  здравого  смысла,
статьи которого - что бы ни  говорили  о  беззаконии  рода  человеческого  -
запечатлены на сердце каждого из нас.
   Великие принципы чести и добра, как ни переиначивают их  разные  кодексы,
едины во всем  мире;  и  в  свете  этих  принципов  дела  людские  одинаково
представляются  правильными   или   неправильными   и   необразованному,   и
просвещенному уму. Именно в этом, внутренне присущем человеку и  повсеместно
равнозначном понятии "благородного" и "справедливого"  заключен  секрет  той
абсолютной честности, какую жители Маркизских островов проявляют  в  общении
друг с другом. В своих домах, где двери никогда не запирались и где  тут  же
хранилось все их добро, они  спали  спокойным  сном  в  самую  глухую  ночь.
Неприятные  мысли  об  убийцах  и  грабителях  не   тревожили   их.   Каждый
островитянин отдыхал у себя под крышей из пальмовых  листьев  или  посиживал
под своим хлебным деревом, и никто его не обижал и  не  беспокоил.  Во  всей
долине не нашлось бы ни  одного  замка  и  ничего,  что  выполняло  бы  роль
такового; но при этом не было общности имущества. Вот это длинное копье, так
изящно  отшлифованное  и  покрытое  такой  изысканной  резьбой,  принадлежит
Уормуну; оно куда красивей любимого  копья  старого  Мархейо,  да  и  у  его
владельца нет сокровища драгоценнее. Но я видел это копье в роще, оно стояло
прислоненное к стволу пальмы, и там его  и  нашел  Уормуну,  когда  хватился
своего сокровища. Или вот  кашалотов  зуб,  весь  испещренный  замысловатыми
узорами; это имущество Корлуны, самое ценное ее украшение. На ее взгляд, оно
дороже всяких брильянтов, - но вот  оно  у  нее  висит  в  доме  на  лыковой
веревочке, а дом на отшибе, и все, кто в нем живут, ушли на речку  купаться.
[*Строжайшая честность, которая отличает почти всех обитателей Полинезийских
островов,  когда  они  имеют  дело  друг  с  другом,  находится  в  вопиющем
противоречии с воровскими наклонностями, нередко проявляемыми ими в  общении
с иноземцами. Может показаться, что по понятиям их особой собственной морали
кража топорика или железного ключа у европейца расценивается как  похвальный
поступок. Или можно предположить, что, принимая во внимание оптовые грабежи,
которые  учиняют  у  них  заморские  гости,  они  всякую  их   собственность
рассматривают
   как свою  по  праву  возмещения  убытков.  Такое  толкование,  во-первых,
устранит видимое противоречие в моральном облике  островитян,  а  во-вторых,
несколько подымет их в глазах читателей, которые,  по  рассказам  знаменитых
путешественников, считают их бессовестными тварями. - Г.М.]
   Вот все, что  я  знаю  о  праве  личной  собственности  в  долине  Тайпи;
насколько надежны здесь вклады капиталов в недвижимость - не  могу  сказать.
Находится ли земля долины в совместном владении жителей или же она  поделена
между некоторым числом землевладельцев, позволяющих всем и каждому незаконно
поселяться и хозяйничать на своих уделах, - я также не  выяснил.  Во  всяком
случае заплесневелых поместных грамот и пергаментов на острове не  знают;  я
даже склонен всерьез предполагать, что  его  жители  получили  свои  широкие
долины в наследное владение от самой  Природы  -  держать  и  владеть,  пока
растет трава и бегут ручьи или пока пришельцы-французы, не вдаваясь в особые
юридические тонкости, не приберут их к рукам.
   Вчера я видел, как Кори-Кори, прихватив длинный шест, отправился  в  рощу
сбивать им с верхушек деревьев хлебные плоды, которые он вскоре принес домой
в большой корзине из пальмовых листьев. Сегодня я вижу за  тем  же  занятием
знакомого тайпийца, который живет в другом конце долины. На  отлогом  берегу
речки растут бананы. И я част