е слышал про  Тайпи?
Все белые боятся Тайпи, потому белые не приходят в Тайпи".
   Эти слова меня жестоко огорчили; когда же я принялся снова  пересказывать
ему историю о том,  как  я  попал  к  тайпийцам,  и  пытался  завоевать  его
сочувствие, живописуя мои телесные недуги, он слушал  меня  без  внимания  и
наконец прервал, воскликнув: "Я больше не слушай тебя! Не то  сейчас  канака
разозлишь, тебя убьют, меня убьют тоже. Не видишь разве, они не хотят, чтобы
мы друг с другом говорили? А-а, ничего, вот скоро будешь крепкий,  здоровый,
они тебя убивать и есть, и голова твоя висеть,  как  Хаппар  канака.  Слушай
меня, но сам не говори: я сейчас уходить, ты замечай, куда  я  пошел;  потом
будет ночь, все канака мои-мои (спать) - ты убегай. Придешь в Пуиарка, я  за
тебя там слово говори, не тронут тебя. Потом везу тебя в  Нукухива  на  моей
лодке - ты больше с корабля не убегать". И с этими  словами,  подкрепленными
необыкновенно решительной жестикуляцией, Марну отошел от меня и завел беседу
с группой старейшин, только что вошедших в дом.
   Возобновлять разговор, столь резко им прерванный, нечего было и пытаться.
Марну не склонен был жертвовать своей  безопасностью  ради  неосмотрительных
попыток обезопасить меня. Но план, им предложенный, показался мне  выполним,
и я решился последовать ему при первой же возможности.
   Поэтому, когда Марну собрался уходить, я пошел вместе  с  тайпийцами  его
провожать, чтобы тайно высмотреть и запомнить дорогу из долины. Спускаясь  с
пай-пай, он обернулся ко мне, быстро  пожал  мне  руку  и,  многозначительно
взглянув мне в лицо, скороговоркой сказал:  "Ты  смотри  -  делаешь,  как  я
говорю, - а! хорошо, не делаешь - ах! умираешь". Затем он  махнул  копьем  и
живо зашагал по тропе, которая, как я заметил,  вела  к  горному  проходу  в
стороне, противоположной от Хаппарского хребта. Скоро он скрылся из виду.
   Путь к спасению был мне теперь известен, но  как  им  воспользоваться?  Я
постоянно находился в окружении тайпийцев, даже от одной  хижины  до  другой
меня непременно кто-нибудь из них сопровождал, даже в часы сна малейшее  мое
движение сразу привлекало внимание тех, кто делил со мной ложе  из  циновок.
Но всем преградам вопреки я решил, не откладывая, попытать удачи.  Для  того
чтобы у меня появились хоть какие-то шансы на успех, нужно было сделать так,
чтобы в доме Мархейо меня хватились не раньше чем через два часа после моего
ухода, потому что сигнал тревоги передавался в долине с такой  скоростью,  а
обитателям ее так хорошо знакомы были все тропинки в лесу, что иначе у меня,
хромого и слабосильного и не знающего дороги, не было никакой  надежды  уйти
от погони. Таким образом, единственное время  для  попытки  -  это  ночь,  и
действовать надо с величайшей осторожностью.
   Вход в жилище Мархейо  представлял  собою  низкое  и  узкое  отверстие  в
плетеной тростниковой стене. Когда обитатели дома отходили ко сну, отверстие
это, неизвестно почему, всякий раз загораживалось -  его  задвигали  тяжелым
щитом из палок, связанных соломенными тяжами. Если кто-нибудь  хотел  выйти,
скрежет отодвигаемой двери будил весь дом;  и  я  не  раз  имел  возможность
убедиться, что дикари, когда им не дают спокойно спать, оказываются не менее
раздражительными, чем цивилизованные люди.
   Это препятствие я решил преодолеть следующим способом. Я встану ночью  не
таясь, отодвину дверной щит и выйду на волю будто  бы  только  затем,  чтобы
напиться из большой тыквы, которая всегда стояла снаружи на углу пай-пай.  А
возвратившись, я нарочно оставлю щит незадвинутым в расчете на то,  что  мои
сожители по всегдашней своей лени не  встанут,  чтобы  исправить  такую  мою
оплошность. Я вернусь на циновки, дождусь, пока все опять  заснут,  а  затем
тихонько выскользну из дому и со всех ног пущусь по дороге в Пуиарку.
   В ту же ночь я попробовал осуществить этот план.  Где-то,  как  я  думаю,
около полуночи я встал и отодвинул щит. Сожители мои, как я и ожидал,  сразу
проснулись, поднялись, кто-то спросил: "Арваре пу ава, Томмо?" (Куда  идешь,
Томмо?) "Ваим" (вода),-коротко ответил я и взялся за  тыкву.  Они  сразу  же
снова улеглись, я вернулся на свою  циновку  и  стал  с  замирающим  сердцем
ждать, что получится.
   Тайпийцы один за другим, повозившись на циновках,  заснули  опять,  и  я,
радуясь воцарившемуся безмолвию, уже собрался встать, как  вдруг  послышался
шорох - чья-то темная фигура поднялась, загородив от  меня  желанный  выход,
задвинула назад дверной щит и вернулась к себе на циновки. Кто это был, я не
разглядел. Удар был жестокий. Опасаясь возбудить подозрение островитян, я не
мог в эту ночь повторить попытку и вынужден был отложить все  на  завтра.  В
последующие ночи я еще  несколько  раз  пробовал  осуществить  мой  замысел,
однако с таким же неуспехом. Так как я делал вид, будто встаю, чтобы утолить
жажду, Кори-Кори, то ли заподозрив что-то,  то  ли  просто  желая  мне,  как
всегда, услужить, теперь каждый вечер ставил у  моего  изголовья  тыковку  с
водой. Но я все равно вставал. Однако каждый раз мой  верный  слуга  вставал
вместе со мною, словно ни на минуту не желая выпустить  меня  из-под  своего
надзора. Пришлось мне покамест отказаться от задуманного; правда,  я  утешал
себя, что когда-нибудь еще все-таки своего добьюсь.
   Вскоре после посещения Марну здоровье мое настолько ухудшилось, что я уже
почти не мог ходить, даже опираясь на копье, и Кори-Кори, как прежде, должен
был носить меня каждый день на речку.
   А в жаркие часы я подолгу лежал на циновке и, пока  все  вокруг  нежились
беззаботным сном, бодрствовал, предаваясь горьким мыслям, которые теперь уже
не в силах был отгонять, - о родных и друзьях, находящихся за тысячи миль от
дикого острова, где меня держат в плену, об ужасной моей судьбе,  о  которой
они никогда не узнают и, может быть, будут все еще ждать моего  возвращения,
когда мои кости уже  смешаются  с  песками  долины.  И  меня  начинала  бить
неудержимая дрожь.
   Как живо, со всеми  подробностями  запечатлелась  в  моей  памяти  сцена,
открывавшаяся моему взгляду в эти часы мучительных раздумий! По моей просьбе
мои циновки всегда стелились  против  входа,  и  мне  видна  была  невдалеке
хижина, которую строил старый Мархейо.
   Когда нежная Файавэй и верный Кори-Кори засыпали подле меня и я оставался
наедине с самим собою, я с интересом следил за занятием  этого  престарелого
чудака. Один в безмолвии знойного тропического полдня, он потихоньку возился
со своей постройкой - сидел в холодке и связывал узкие пальмовые листья  или
скручивал у себя на коленях лыковую веревочку, чтобы оплести зеленую  кровлю
своего домишки. Нередко, опустив работу на землю и встретив мой внимательный
тоскливый взгляд, он махал мне рукой с выражением искреннего сострадания,  а
потом не спеша вставал, на цыпочках, чтобы не потревожить спящих, входил  ко
мне и, взяв из  моих  рук  опахало,  садился  подле  меня,  и,  медленно  им
помахивая, грустно глядел мне в глаза.
   Там, где кончалась пай-пай, перед домом широким треугольником  росли  три
роскошных хлебных дерева. И сейчас у меня перед глазами стройные колонны  их
стволов, нежные шероховатости коры, на которых изо дня в  день  отдыхал  мой
взгляд, пока я предавался моим одиноким  печальным  раздумьям.  Удивительно,
как неодушевленные предметы оказываются слиты с нашими чувствами, особенно в
часы печали. Даже сегодня, среди шума и суеты великого города, в  котором  я
живу, я вижу перед собой эти могучие три дерева, словно в самом деле стоящие
за моим порогом, и ощущаю успокоение, которое нисходило на меня, когда я час
за часом любовался гибким колыханием их высоких крон.
 
 
 - 34 - 
 
   Прошло без малого три  недели  со  времени  второго  посещения  Марну  и,
наверное, больше четырех месяцев с тех пор, как я попал в долину Тайпи,  как
вдруг однажды в час полуденного сна на пороге дома  Мархейо  вдруг  появился
Мау-Мау, одноглазый вождь,  и,  низко  наклонившись  ко  мне,  негромко,  но
отчетливо сказал: "Тоби пеми эна" (Тоби приехал).  Боже  милосердный!  Какие
бурные чувства заклокотали у меня в душе! Забыв про терзавшую  меня  боль  в
ноге, я вскочил  и  стал  громко  звать  дремавшего  возле  меня  Кори-Кори.
Переполошившиеся островитяне попрыгали со своих циновок;  новость  сразу  же
была сообщена и им. И  не  прошло  и  нескольких  минут,  как  я  верхом  на
Кори-Кори, окруженный взволнованными туземцами, уже направлялся к дому Тай.
   Из всего, что Мау-Мау рассказывал на ходу моим спутникам,  я  мог  понять
только, что мой давно пропавший друг наконец  нашелся  -  прибыл  на  лодке,
которая только что вошла в залив  Тайпи.  Естественно,  что,  услышав  такое
известие, я думал только о том, как бы поскорее  попасть  на  берег,  больше
всего опасаясь, чтобы какие-нибудь непредвиденные обстоятельства не помешали
моей встрече с Тоби. Но тайпийцы не соглашались идти  к  морю  и  продолжали
путь к королевской резиденции. Мехеви и старейшины вышли  нам  навстречу  на
пай-пай и издалека громко приглашали нас приблизиться.
   Мы подошли, и я сразу же попытался им втолковать, что мне надо на берег -
встретиться с Тоби. Однако король не дал на это своего  согласия,  наоборот,
он сделал  Кори-Кори  знак  внести  меня  в  дом  Тай.  Сопротивляться  было
бесполезно; и я  очутился  внутри,  окруженный  толпой,  громко  обсуждавшей
полученные вести. При этом то и дело упоминалось имя Тоби,  сопровождавшееся
шумными,  удивленными  восклицаниями.  Очевидно,  известие  о  его  прибытии
вызывало у них сомнения - каждую свежую новость, поступавшую с  берега,  они
выслушивали с живейшим интересом.
   Вне себя оттого, что меня здесь держат в такую  минуту,  я  стал  умолять
Мехеви, чтобы он позволил мне отправиться на берег. Встречусь я там  с  Тоби
или нет - все равно я знал, чувствовал, что от  моего  появления  на  берегу
зависит сейчас вся моя судьба.  И  я  заклинал  Мехеви  отпустить  меня.  Он
смотрел на меня молча, серьезным, внимательным взглядом, но  потом  все-таки
нехотя согласился.
   И вот в сопровождении полусотни тайпийцев  я  рысью  двинулся  к  берегу.
Каждые несколько минут носильщики пересаживали меня с одной спины на другую,
а я торопил их и заклинал не  задерживаться.  Я  не  испытывал  ни  малейших
сомнений в правдивости полученных известий. Одна мысль вертелась  у  меня  в
голове:   появилась   возможность   избавления,   надо   только   преодолеть
противодействие местных жителей!
   Все это время, что я жил в долине Тайпи, мне было запрещено  приближаться
к морю, поэтому в моем сознании дорога на берег была дорогой к  спасению.  И
Тоби тоже - если только правда, что он по своей воле покинул меня,  -  бежал
отсюда морем; так что теперь, на пути к  берегу,  в  душе  моей  возродились
самые радостные надежды. Было ясно, что в бухту вошло какое-то судно, почему
бы на нем и вправду не быть моему пропавшему товарищу? И я  жадно  оглядывал
горизонт всякий раз, как тропа наша подымалась на взгорье.
   Так я двигался быстрой рысью вперед, то и дело пригибая голову, чтобы  не
задеть ветки деревьев, и не переставая просить тех, кто меня нес, чтобы  они
еще ускорили свой и без того быстрый шаг. А вокруг меня,  переговариваясь  и
жестикулируя на ходу, теснились туземцы, очевидно взбудораженные  не  меньше
моего.
   Мы проделали уже, наверное, миль пять,  когда  навстречу  нам  показалась
группа тайпийцев человек  в  двадцать,  и  между  ними  и  моими  спутниками
завязался оживленный разговор. Негодуя на такую задержку, я уговаривал того,
на чьей спине в  это  время  сидел,  продолжать  путь,  не  дожидаясь  своих
болтливых товарищей, но тут ко  мне  подбежал  Кори-Кори  и  тремя  роковыми
словами разрушил все мои надежды: "Тоби оули пеми" (Тоби  не  приехал).  Бог
знает, как при моем тогдашнем состоянии я смог перенести такой удар. Новость
не была неожиданной, но я всей душой надеялся, что она не будет объявлена до
того, как мы достигнем берега. Теперь дикари,  поддавшиеся  на  мои  уговоры
только ради того, чтобы я мог встретить моего  пропавшего  товарища,  узнав,
что его там нет, конечно, заставят меня повернуть назад.
   Так оно и оказалось. Как я ни спорил,  меня  внесли  в  ближайший  дом  и
опустили на циновки. После этого часть людей, сопровождавших  меня  от  дома
Тай, отделилась от прочих и,  видимо,  поспешила  дальше  к  морю;  те,  кто
остались со мною, - а среди них были Мархейо, Мау-Мау, Кори-Кори и Тайнор, -
толпились возле дома и поджидали их возвращения.
   Это меня окончательно убедило в том, что  кто-то,  быть  может  даже  мои
соотечественники, действительно находился в бухте. При мысли, что так близко
свои, я, забывая о хромоте, рвался к выходу,  не  слушая  туземцев,  которые
уверяли меня, что никаких лодок в бухте  нет.  Но  навстречу  мне  в  дверях
встали плечом к плечу несколько мужчин, и мне было приказано сесть и  сидеть
спокойно. Грозный вид обозленных дикарей умерил мой пыл  -  было  ясно,  что
силой я ничего не добьюсь, мне оставалось только умолять их.
   Поэтому я обратился к Мау-Мау, единственному из вождей здесь, с которым я
был хорошо знаком, и, не выдавая своих истинных намерении,  стал  просить  у
него позволения выйти навстречу Тоби, якобы все еще веря, что он приехал. Он
убеждал меня, что моего друга там нет, что его не видели,  но  я  словно  не
слышал и продолжал настаивать  на  своем,  так  страстно  жестикулируя,  что
одноглазый вождь, видно, под конец не  выдержал,  словно  я  был  капризным,
надоедливым ребенком, которому он не в силах отказать. Он что-то проговорил,
стоящие в дверях расступились, и я вышел наружу.
   Здесь  я  стал  выглядывать  в  толпе  Кори-Кори,  но  мой  всегда  такой
услужливый телохранитель будто сквозь землю провалился. Боясь промедления  -
ведь  сейчас  важна  была  каждая  секунда,  -  я  знаком  попросил  первого
попавшегося крепкого парня взять меня себе на спину. К моему  удивлению,  он
отказался, да еще с сердцем! Я обратился к другому  -  снова  безуспешно,  к
третьему - опять то же самое. Тут только я понял, что Мау-Мау потому лишь  и
дал мне согласие, ибо знал, что мне все равно не добраться к морю.
   Итак, меня решено держать в плену! С отчаянием я схватил  прислоненное  к
стрехе копье и, опираясь на него, заковылял к морю. Боли в ноге я  почти  не
чувствовал. К удивлению моему, никто за мной не последовал, туземцы остались
перед домом, и между ними явно разгорелся какой-то спор,  с  каждой  минутой
делавшийся все громче и яростнее. Было ясно, что у них образовались  как  бы
две партии, и эти их разногласия сулят мне новую надежду.
   Но не прошел я и ста ярдов, как вновь оказался в окружении толпы дикарей,
однако спор их и теперь не утихал,  более  того,  в  воздухе  пахло  дракой.
Посреди всеобщей суматохи ко мне подошел Мархейо  -  никогда  не  забуду,  с
каким добрым участием он на меня смотрел. Положив мне руку на плечи,  он  со
значением произнес единственное английское слово, которому я его  научил,  -
"хоум" (домой). Я понял и стал  благодарить  его.  Рядом  стояли  Файавэй  и
Кори-Кори и горько рыдали. Старик должен был  дважды  повторить  приказание,
прежде чем его сын смог  ему  повиноваться  и  взять  меня  себе  на  спину.
Одноглазый вождь воспротивился было этому, но, как видно, не  имел  довольно
сторонников. Мы двинулись вперед. Забуду ли я когда-нибудь восторг,  который
испытал, расслышав отдаленный грохот прибоя? Еще немного, и в просветы между
деревьев я увидел и самые валы, катившие на  берег  белоснежные  гребни.  О,
сладостный голос и вид океана! С какой радостью приветствовал я тебя,  моего
старого друга! Между тем стали слышны голоса людей, толпившихся на берегу, и
мне казалось, что в общем гуле я различаю речь моей родины.
   Первое, что я увидел, когда мы вышли на открытое  место,  был  английский
вельбот. Он был повернут кормой  к  нам,  буквально  в  десятке  саженей  от
берега. На веслах сидело пятеро островитян в коротких ситцевых рубашках. Мне
показалось, что они гребут к выходу из  бухты  -  так,  значит,  после  всех
мучений я все-таки опоздал? Сердце у меня ушло в  пятки.  Но,  взглянув  еще
раз, я увидел, что они просто держат шлюпку носом к волне за линией  прибоя.
В это время я услышал, что кто-то у воды выкрикнул мое имя.
   Какова же была моя радость, когда, взглянув в том направлении,  я  увидел
высокую фигуру Каракои - туземца из Оаху, неоднократно бывавшего  у  нас  на
"Долли", когда мы стояли в Нукухиве. На  Каракои  была  все  та  же  зеленая
охотничья курточка с золотыми пуговицами - подарок  офицера  с  французского
флагмана "Рэн Бланш", - в которой он всегда щеголял и раньше. Мне  сразу  же
вспомнилось, как он рассказывал, что  пользуется  покровительством  табу  во
всех долинах острова, и сердце мое при виде  его  в  такую  минуту  радостно
забилось.
   Каракои стоял на песке, перекинув через плечо большое полотнище  ситца  и
держа в протянутой руке три холщовых мешочка с порохом; в другой руке у него
был мушкет, и все это он, как видно, предлагал на продажу толпившимся вокруг
него вождям. Но вожди нетерпеливо отвергали все его товары и  хотели  только
одного: чтобы он немедленно удалился. Они горячо указывали ему на его  лодку
и недвусмысленно гнали прочь.
   Но  островитянин  не  двигался  с  места,  и  я  понял,  что  он  пробует
выторговать у них мою свободу. Воодушевившись, я крикнул ему, чтобы  он  шел
ко мне, но он на ломаном английском языке  ответил,  что  тайпийцы  грозятся
проткнуть его копьями, если он сделает хоть шаг в мою сторону. Между  тем  я
продвигался к воде, а  вокруг  меня  по-прежнему  теснились  тайпийцы,  меня
держали за ноги и за руки, и несколько копий были направлены мне остриями  в
грудь. Но я ясно видел, что среди тех,  кто  никогда  со  мною  особенно  не
дружил, многие в нерешительности и тревоге.
   Не добравшись ярдов тридцати до Каракои, я вынужден  был  остановиться  -
меня стащили вниз и усадили на земле, и по-прежнему  несколько  рук  держало
меня за плечи. А суматоха  вокруг  удесятерилась:  я  увидел,  что  к  месту
действия прибыли жрецы и теперь единогласно убеждали Мау-Мау и других вождей
не отпускать меня ни за что  на  свете.  Проклятое  слово  "Ру-ни!  Ру-ни!",
которое я слышал в тот день уже, наверное, тысячу раз, раздавалось  со  всех
сторон. Но Каракои не отступался, я видел, что он продолжал смело спорить  с
тайпийцами, стараясь соблазнить их пестрой  тканью  и  порохом  и  с  особым
вкусом щелкая затвором мушкета. Однако, как он ни старался, что ни  говорил,
беспокойство тайпийцев только возрастало, они кричали  все  оглушительнее  и
старались оттеснить его в воду.
   Между тем я, сообразив,  как  баснословно  высоко  ценятся  у  островитян
предметы, которые им предлагали в обмен на меня и которые они тем не менее с
негодованием отвергали, увидел в этом  еще  одно  доказательство  того,  как
тверды и определенны их намерения относительно моей особы, и, чувствуя,  что
мне нечего терять, собрал все  силы,  вырвался  от  тех,  кто  меня  держал,
вскочил на ноги и бросился туда, где стоял Каракои.
   Этот опрометчивый шаг едва все не погубил. Испугавшись,  как  бы  я  и  в
самом деле не ушел от них, несколько человек подняли дружный вопль  и  стали
наседать на Каракои,  бешено  размахивая  руками.  Не  на  шутку  испуганный
островитянин отступал, пока не очутился по пояс в воде, тщетно уговаривая их
успокоиться, и наконец вынужден был дать знак шлюпке подойти и принять его.
   Но тут, когда я уже думал, что все потеряно, разногласия среди  тайпийцев
разгорелись с новой силой; посыпались удары; пролилась  кровь.  Во  всеобщей
потасовке обо мне на время было забыто, около меня остались только  Мархейо,
Кори-Кори и бедняжка Файавэй, которая, прижавшись ко мне, безутешно  рыдала.
Тогда, стиснув ладони, я умоляюще посмотрел на старого Мархейо и  зашагал  к
воде. Слезы стояли в глазах