ю  террасу
пай-пай с двумя высокими  алтарями  по  концам,  охраняемыми  плотным  рядом
жутких деревянных идолов, и с бамбуковыми навесами,  тянущимися  по  длинным
сторонам площадки  и  оставляющими  открытой  внутреннюю  часть  просторного
четырехугольника. Толстые стволы  столетних  деревьев,  росших  посредине  и
бросавших на него свои густые тени, были окружены небольшими возвышениями  и
обнесены оградой, образуя своего рода кафедры, с  которых  священнослужители
могли взывать к своей пастве. Место это - святая святых  всей  рощи  -  было
защищено от осквернения всесильным табу, обрекающим  на  немедленную  смерть
всякую женщину, осмелившуюся вступить в  запретные  пределы,  или  коснуться
заповедных стен, или хотя бы святотатственно ступить ногой на  землю  в  том
месте, где на нее падает священная тень.
   Выходили на поляну  через  расположенные  сбоку  ворота,  против  которых
правильным рядом высились могучие кокосовые пальмы. В дальнем углу виднелось
строение довольно  внушительных  размеров,  служившее  обиталищем  жрецам  и
хранителям Священных рощ.
   Поблизости от него находилось другое  примечательное  сооружение,  как  и
все, стоящее на каменном фундаменте  пай-пай;  оно  имело  по  меньшей  мере
двести футов в длину, хотя в ширину не превосходило двадцати футов. Передней
стены у этого  длинного  дома  вообще  не  было,  ее  заменяла  лишь  низкая
тростниковая ограда по самому краю пай-пай. А изнутри он  представлял  собой
один гигантский диван - циновки толстым  слоем  покрывали  пол  между  двумя
лежащими кокосовыми стволами, самыми прямыми и гладкими,  какие  нашлись  во
всей долине.
   К этому-то строению, которое на туземном наречии называется именем Тай, и
повел нас теперь  Мехеви.  До  сих  пор  нас  окружала  небольшая  свита  из
островитян обоего пола, но  по  мере  нашего  приближения  к  длинному  дому
женщины выходили из толпы и,  стоя  в  стороне,  пропускали  мужчин  вперед.
Суровый запрет табу распространялся и на это сооружение, угрожая  ослушницам
такой же беспощадной карой, какая ограждала и площадку  хула-хула  от  якобы
оскверняющего присутствия женщины.
   Войдя внутрь, я с изумлением увидел развешанные по бамбуковой стене шесть
мушкетов с прицепленными к дулам холстяными мешочками, в  которых  явно  еще
было некоторое количество пороха.  А  вокруг  мушкетов,  подобно  абордажным
саблям и крючьям на переборке в  кабине  корабля,  красовались  всевозможные
примитивные копья, весла, дротики и боевые дубинки.  Очевидно,  перед  нами,
как сказал я Тоби, был тайпийский арсенал.
   Пройдя еще  немного  вдоль  стены,  мы  вдруг  увидели  группу  уродливых
старцев, в чьем дряхлом облике  время  и  татуировка,  казалось,  вообще  не
оставили ничего  человеческого.  Дело  в  ток,  что  благодаря  беспрестанно
возобновляющимся   операциям   на    коже,    которые    прекращаются    для
воинов-островитян лишь тогда, когда все орнаменты на их теле, нанесенные еще
в юности, сливаются в один - эффект, достигаемый, однако, только  в  случаях
крайнего долголетия, - тела старцев были равномерного грязно-зеленого цвета,
поскольку татуировка имеет обыкновение зеленеть с течением времени.  Кожа  у
них казалась какой-то пятнистой, чешуйчатой, что в сочетании с ее  небывалым
оттенком  создавало  сходство  с  зеленым,  испещренным  прожилками  римским
мрамором. В некоторых местах она свисала у них с костей грузными  наплывами,
напоминающими просторные слоеные складки на боках  носорога.  Голова  у  них
была совершенно лысая, а лицо бороздили тысячи мелких морщин; ни  на  щеках,
ни на подбородке не заметно было ни малейших признаков бороды. Но  самой  их
примечательной чертой были удивительные ступни; пальцы расходились  на  них,
как деления компаса, во все стороны света, видно, они, за свой столетний век
не изведавшие заточения, на старости лег прониклись нетерпимостью к  ближним
и слали друг другу приказ держаться развернутым строем.
   Эти отталкивающего вида существа, вероятно, давно уже не  владели  своими
нижними конечностями - они сидели, скрестив ноги, на полу, застыв в каком-то
отупении. Нас они совершенно не  заметили,  ни  разу  не  поглядели  в  нашу
сторону, пока Мехеви усаживал нас на  циновки,  а  Кори-Кори  давал  кому-то
громкие пространные указания.
   Вскоре мальчик внес на  деревянном  блюде  пои-пои,  и  мы  приступили  к
пиршеству, во время которого я опять принужден был подчиниться заботам моего
неутомимого слуги. За пои-пои последовали другие яства, и престарелый  вождь
потчевал нас с неотвязным радушием, при этом,  дабы  окончательно  разогнать
наше смущение, сам показывая весьма внушительный пример.
   Когда окончилась трапеза, была зажжена трубка, которая переходила из  рук
в руки, и под ее наркотическим воздействием, а также под  влиянием  царившей
кругом тишины и сгущающихся снаружи сумерек мы с Тоби погрузились в сонливое
оцепенение, а Мехеви и Кори-Кори заснули подле нас.
   Очнулся я от тревожной дремоты, вероятно, около полуночи.  Я  приподнялся
на локте и огляделся - кругом была полная тьма. Тоби все еще спал, но нашего
сотрапезника с нами уже не было. Стояла  глубокая  тишина,  нарушаемая  лишь
астматическим дыханием стариков, тоже дремавших  неподалеку  от  нас.  Кроме
них, насколько можно было судить, в длинном доме никого больше не было.
   В  дурном  предчувствии  я  поспешил  растолкать  моего  товарища,  и  мы
совещались шепотом о том, куда это подевались  все  туземцы,  как  вдруг  из
глубины рощи прямо перед нами вырвались языки ослепительного пламени, и в их
свете выступили озаренные стволы окружающих деревьев,  и  еще  чернее  стала
темнота ночи.
   Мы не отрываясь смотрели на огонь, а  между  тем  перед  ним  задвигались
какие-то тени, и темные фигуры запрыгали, заметались в красном свете, словно
демоны.
   В страхе глядя на это странное явление, я шепнул Тоби:
   - Что это все может значить?
   - Да ничего, - ответил мой товарищ, - просто костер разводят, наверное.
   - Костер?! - воскликнул я, и сердце мое  заколотилось,  как  механический
молот. - Для чего же костер?
   - Да чтобы нас поджарить, ясное дело. С чего бы иначе стали эти каннибалы
так суетиться?
   - Ах, Тоби, брось ты свои шутки, сейчас не время для них. Я  чувствую,  я
уверен, что должно произойти что-то очень важное.
   - Хороши шутки! - возмутился Тоби. -  Ты  когда-нибудь  слышал,  чтобы  я
шутил? Да для чего, по-твоему, они откармливали нас целых три  дня,  если  у
них не было на уме того самого, о чем  ты  боишься  сейчас  говорить?  Взять
этого Кори-Кори, разве он не пичкал тебя всевозможными кашами и смесями, как
свинью, которую кормят на убой? Можешь мне  поверить,  нынче  же  ночью  нас
съедят, а перед тем как съесть, поджарят вот на этом самом огне.
   Такой взгляд на вещи никак не мог развеять мои собственные страхи,  и  я,
трепеща, думал о том, что мы  и  вправду  находимся  во  власти  людоедского
племени и что ужасный конец, о котором толковал мне Тоби, вовсе не лежит  за
пределами вероятного.
   - Ну вот! Говорил я тебе! Идут за нами! - воскликнул между тем Тоби,  ибо
четыре фигуры, отделившись от костра, стали подыматься, освещенные сзади,  к
нам на пай-пай.
   Они ступали тихо! бесшумно! - скользили в окружающем  нас  мраке,  словно
боясь спугнуть прежде времени свою намеченную добычу.  Боже  ты  мой!  Какие
ужасные подозрения теснились у меня в голове! Холодный пот выступил на  моем
лбу, и, парализованный страхом, я ждал своей участи.
   Вдруг тишину нарушил хорошо знакомый голос Мехеви, и дружелюбный его  тон
сразу же положил конец моим страхам.
   - Томмо, Тоби, кай-кай! (кушать).
   Он просто не окликал нас раньше и старался не шуметь потому,  что  думал,
что мы спим, и удивился, видя, что ошибся.
   - Ах, вот как? Кай-кай? - проворчал Тоби. -  Сначала  вам  еще  надо  нас
поджарить. Но что это? - прибавил он, когда другой дикарь  выступил  вперед,
держа большой деревянный поднос,  на  котором,  как  можно  было  судить  по
запахам, лежало дымящееся мясо; этот поднос был поставлен к ногам Мехеви.  -
Печеный младенец, а? Но что бы это ни было, меня увольте, я этого  есть  все
равно не буду. Только последний  дурак  согласится  вставать  среди  ночи  и
обжираться до отвала - и все для того только, чтобы в одно  прекрасное  утро
послужить угощением пожирнее для стаи кровожадных дикарей. Нет уж. Я отлично
вижу, к чему они клонят. Поэтому я намерен заморить себя  голодом,  и  пусть
они тогда лакомятся на здоровье моей кожей да костями. Но что я вижу, Томмо?
Неужели ты собрался отведать этой штуковины? Как же ты в темноте определишь,
что это такое?
   - На вкус,  -  ответил  я,  с  удовольствием  разжевывая  кусок,  который
Кори-Кори как раз положил мне в рот, - совсем не плохо. Вроде телятины.
   - Это печеный младенец, клянусь душой капитана Кука! - со  страстью,  для
него необычайной, воскликнул Тоби. - Телятина!  Да  на  этом  острове  и  не
видывали телят, пока  ты  не  объявился.  Говорю  тебе,  ты  уплетаешь  мясо
мертвого хаппарца и можешь мне поверить, так оно и есть!
   О, рвотные средства, запиваемые  тепловатой  водицей!  Какие  ощущения  в
области желудка! И вправду, откуда бы этим дьяволам во плоти  достать  мясо?
Но я решился дознаться истины во что бы то ни стало и, обратившись к Мехеви,
скоро втолковал нашему предупредительному хозяину, что желаю, чтобы принесли
свет. Когда же был внесен светильник, я  с  трепетом  заглянул  на  блюдо  и
обнаружил там  искалеченные  останки...  молочного  поросенка!  "Пуарки!"  -
пояснил Кори-Кори, удовлетворенно посматривая на лакомое яство; и я  с  того
самого часа  и  по  сегодняшний  день  запомнил,  что  так  на  языке  тайпи
называется свинья.
   Утром мы с Тоби, еще  раз  угостившись  у  тароватого  Мехеви,  собрались
уходить. Но почтенный вождь стал убеждать нас не  торопиться.  "Эйбо,  эйбо"
(ждать, ждать), - повторял он, и мы, уважив его просьбу,  снова  уселись  на
циновки. Он же  с  помощью  ревностного  Кори-Кори  стал  отдавать  какие-то
сложные распоряжения целой толпе собравшихся снаружи туземцев, но что именно
между ними происходило, мы понять не могли. Впрочем, недоумевали мы недолго,
так как вождь подозвал нас, и мы увидели, что по его велению там  выстроился
почетный караул, который должен был сопровождать нас к дому Мархейо.
   Во главе процессии были поставлены два весьма почтенных дикаря, державшие
в руках копья с развевающимися на концах длинными вымпелами  из  белоснежной
тапы. За ними следовали несколько юношей, высоко  над  головами  поднимающие
тыквенные миски с пои-пои, а  за  ними  в  свою  очередь  выступали  четверо
отменных здоровяков, которые несли длинные бамбуковые шесты с привязанными к
ним  корзинами,  наполненными  зелеными  плодами  хлебного   дерева.   Далее
двигалась ватага мальчишек, и у каждого в руках были гроздья спелых  бананов
или же корзинки, плетенные из зеленых кокосовых листьев, а в них  -  молодые
кокосовые орехи, освобожденные от волосистых одежд и  поблескивающие  нагими
гладкими боками. Замыкал процессию могучий островитянин,  несший  на  голове
деревянное блюдо  с  остатками  нашего  полуночного  пиршества,  прикрытыми,
впрочем листьями хлебного дерева.
   Зрелище было величественное и забавное, я не мог  не  улыбнуться  мыслям,
которые оно поневоле сразу  же  приводило  на  ум:  получалось,  что  Мехеви
заботился о пополнении запасов продовольствия в доме Мархейо, опасаясь,  что
иначе его дорогие гости будут испытывать нужду.
   Я спустился с пай-пай, почетный караул расступился  и  двинулся,  замкнув
нас в середину, и я часть пути ехал верхом на Кори-Кори, а  часть,  избавляя
его от тяжкой ноши, ковылял сам,  опираясь  на  копье.  С  первых  же  шагов
туземцы завели дикий  ритмический  напев,  который  и  тянули  с  некоторыми
вариациями, покуда не доставили нас к месту назначения.
   А из окрестных рощ высыпали стайки  юных  девушек  и  примыкали  к  нашей
процессии, заглушая веселым звонким смехом  низкие  звуки  пения.  Когда  мы
приблизились  к  жилищу  старого  Мархейо,  его  обитатели   поспешили   нам
навстречу, и, пока другие принимали и убирали дары вождя,  престарелый  воин
оказывал нам все традиционные знаки гостеприимства, точно английский сквайр,
встречающий друзей в своей старинной вотчинной усадьбе.
 
 
 - 13 - 
 
   Так  почти  незаметно  прошла   неделя.   Туземцы,   движимые   какими-то
непонятными чувствами, день ото дня были к нам все внимательнее. Почему  они
так хорошо с нами обращались, оставалось загадкой. Во всяком случае, полагал
я, они вели бы себя не так, если бы замышляли  против  нас  зло.  Но  откуда
столько почтительности и доброжелательства? И что,  интересно,  рассчитывают
они за это получить от нас?
   Мы недоумевали.  Но,  даже  несмотря  на  смутные,  хотя  и  неотступные,
опасения, я считал,  что  ужасная  репутация,  которой  пользовались  жители
долины Тайпи, совершенно незаслуженна.
   - Да ведь они людоеды! - возмутился Тоби  один  раз,  слушая,  как  я  их
восхвалял.
   - Не спорю, - отвечал я. - Но по-моему, во всем  Тихом  океане  не  найти
гурманов благороднее, любезнее и порядочнее.
   Однако, как ни ласково  с  нами  обращались,  я  слишком  хорошо  понимал
непостоянство дикарской натуры и, естественно, помышлял подальше убраться из
долины, чтобы стать недосягаемым для ужасной смерти,  угроза  которой,  быть
может, таилась за обманчивыми улыбками. Но здесь имелось  одно  препятствие.
Нечего было и думать сниматься с места, пока не прошла  хромота;  собственно
говоря, недуг мой начал внушать мне большую  тревогу:  несмотря  на  лечение
травами, мне становилось все хуже. Приятно охлаждающие примочки из трав хотя
и утоляли боль, но не излечивали самое болезнь,  и  я  чувствовал,  что  без
более серьезной помощи мне предстоит долго и жестоко мучиться.
   Но как получить эту помощь? Наверное, мне  оказал  бы  ее  кто-нибудь  из
судовых врачей французской флотилии, все еще, должно  быть,  находившейся  в
бухте Нукухива. Но как это осуществить?
   Наконец, доведенный до отчаяния, я предложил Тоби, чтобы он  пробрался  в
Нукухиву и попробовал вернуться оттуда за мною во французской шлюпке или, на
худой конец, хотя бы добыл у них нужные  лекарства  и  возвратился  сюда  по
суше.
   Мой товарищ выслушал это предложение молча и поначалу даже отнесся к нему
неодобрительно. Дело в том, что он мечтал как можно скорее удрать из  долины
Тайпи, рассчитывая воспользоваться для устройства побега  теперешним  добрым
расположением туземцев, прежде чем они к нам переменятся. А так как  бросить
меня в немощи и болезни он и мысли не допускал, то стал уговаривать меня  не
падать духом и бодриться, уверяя, что я скоро поправлюсь и  через  несколько
дней смогу вместе с ним уйти в Нукухиву.
   Кроме того, возвращаться сюда на верную смерть  ему  было  совсем  не  по
душе. А что до французов, то, на его взгляд, напрасно ожидать  от  них,  что
они отправят сюда шлюпку с гребцами только для того, чтобы вызволить меня от
тайпийцев. Мне  нечего  было  возразить  на  его  утверждение,  что  никогда
французы не захотят ради этого навлекать на себя  вражду  грозного  племени,
которое  они  всячески  стараются  умиротворить  и  с  этой   целью   вообще
воздерживаются заходить в здешнюю бухту. "Да если б даже они и  согласились,
- уверял меня Тоби, - их появление вызвало бы только переполох в долине, и в
этом переполохе кровожадные тайпийцы нас с тобою наверняка бы  отправили  на
тот свет". Возразить на это мне было нечего, но я держался за  вторую  часть
моего плана и убеждал Тоби, что она вполне осуществима. В конце  концов  мне
удалось его уговорить. Тоби сказал, что попробует.
   Но когда мы с  большим  трудом  втолковали  туземцам,  что  мы  задумали,
поднялась целая буря протеста, так что я уже готов был махнуть на все рукой,
не надеясь добиться их согласия. При мысли, что один из  нас  собирается  их
покинуть, огорчению их не было предела. Особенно разволновался Кори-Кори; он
так бурно жестикулировал, прямо бился в конвульсиях, пытаясь втолковать нам,
какое мерзкое место эта Нукухива и какие темные люди ее обитатели,  а  также
выразить свое совершеннейшее недоумение в связи с тем, что, познакомившись с
просвещенными тайпийцами, мы считаем для себя возможным покинуть, хотя бы на
время, их изысканное общество.
   Однако я опроверг все их возражения ссылками на мою хромоту, от  которой,
уверял я, мне сразу же удастся вылечиться,  как  только  Тоби  доставит  мне
необходимые медикаменты.
   Сговорились на том, что мой товарищ утром же отправится за  спасительными
лекарствами, но его будет сопровождать  кто-нибудь  из  домочадцев  Мархейо,
чтобы указывать ему кратчайшую дорогу, по которой можно  прийти  в  Нукухиву
засветло.
   На следующий день, еще до восхода, весь наш дом был  на  ногах.  Один  из
парней вскарабкался на ближнюю кокосовую пальму и  пошвырял  вниз  несколько
молодых орехов, а почтенный Мархейо их подобрал, очистил от зеленой шелухи и
нанизал на прут - их сок предназначен был освежать Тоби в пути.
   Когда все приготовления были завершены, я взволнованно простился  с  моим
другом. Он обещал вернуться не позже чем через три дня, и, пожелав мне между
тем не падать  духом,  завернул  за  угол  пай-пай,  и  скрылся  из  виду  в
сопровождении старого Мархейо. Сердце у меня защемило,  и  я,  вернувшись  в
дом, бросился ничком на циновки, охваченный чувством, близким к отчаянию.
   Часа через два Мархейо возвратился и объяснил мне, что  проводил  немного
моего товарища и показал ему дорогу дальше.
   Наступил полдень - время, которое туземцы предпочитают посвящать  сну;  я
лежал в доме,  окруженный  спящими,  и  странная  тишина,  царящая  повсюду,
отчего-то угнетала меня. Вдруг мне почудились отдаленные возгласы  -  словно
кто-то кричал за рощей.
   Звуки становились громче, они приближались, и вот уже вся долина  звенела
от криков. Мои домашние пробудились ото сна, вскочили в тревоге и  поспешили
наружу - узнать причину переполоха. Через несколько минут Кори-Кори, который
первым вскочил и выбежал вон, возвратился - он тяжело дышал и был совершенно
вне себя от волнения. Все, чего я смог от него  добиться,  это  что  с  Тоби
случилось какое-то несчастье. В предчувствии непоправимой  беды  я  бросился
вон из дому и увидел, что из рощи с воплями и стенаниями вышла толпа  людей;
они несли что-то, к чему относились их горестные пени. Толпа приближалась ко
мне, все  громче  становились  крики  мужчин,  и  девушки,  воздевая  кверху
обнаженные руки, жалобно, но отчетливо причитали: "Оха! Оха! Тоби маки мои!"
(Увы! Увы! Тоби убит!)
   Толпа расступилась, и я увидел  бездыханное  тело  моего  друга,  которое
несли двое, - голова Тоби тяжело свисала на грудь идущему впереди.  Все  его
лицо, вся шея были залиты кровью, и сейчас еще сочившейся из раны на  виске.
Среди великого переполоха, под громкие крики тело внесли в дом и положили на
циновки. Я знаками  велел  туземцам  разойтись  и  не  толпиться,  волнуясь,
склонился над Тоби и, положив ладонь ему на грудь, с  облегчением  убедился,
что сердце у него еще бьется. Тогда я плеснул ему в лицо водой из тыквенного
сосуда, отер кровь, откинул слипшиеся волосы и приступил к осмотру раны. Она
была дюйма в три шириной и обнажала черепную кость. Я  обрезал  волосы  моим
матросским ножом и обмыл рану в нескольких водах.
   Вскоре Тоби обнаружил первые признаки жизни - он на минуту открыл глаза и
вновь закрыл, не произнося ни звука. Кори-Кори, стоявший рядом  со  мной  на
коленях, стал осторожно растирать ладонями ему руки и ноги, какая-то девушка
легонько помахивала веером над его головой, а я все время смачивал ему  губы
и лоб. И бедный мой товарищ начал постепенно  приходить  в  себя  -  я  даже
заставил его выпить несколько глотков воды.
   Тут к нам приблизилась старая Тайнор, держа в руке пучок каких-то трав, и
знаками дала м