еще
едва одолел половину спуска.
   Зрелище, открывшееся тогда  нам  снизу,  навсегда  запечатлелось  в  моей
памяти. Пять пенных струй, вырываясь  из  пяти  узких  расселин,  вздутые  и
замутненные после недавних дождей,  соединялись  в  один  головокружительный
каскад, с ревом  обрушивающийся  с  восьмидесятифутовой  высоты  в  глубокий
черный котлован, выбитый в мрачных скалах, громоздящихся  вокруг,  а  оттуда
единым потоком устремлялись куда-то круто вниз  в  темную  трещину,  которая
проникала, казалось, до самых недр земли. А сверху  по  обе  стороны  ущелья
свисали огромные древесные корни, и влага сочилась по  ним,  сотрясаемым  от
грохота водопадов. Было время заката, и в  слабых,  неверных  его  отсветах,
проникавших сюда под каменные  кручи  и  лесные  кроны,  еще  страннее,  еще
необычайнее казалось все вокруг, сурово напоминая нам, что недалек тот  миг,
когда мы окажемся в совершенной темноте.
   Я рассматривал дно ущелья со все растущим недоумением: возможно ли, чтобы
в это дикое место вел человеческий след? Пожалуй, я все-таки ошибся,  и  это
вовсе не тропа, проложенная туземцами.  Мысль  такая  была  для  нас  скорее
приятной, нежели наоборот, ибо тем самым уменьшалась опасность нежелательных
встреч; и я в конце концов пришел к заключению, что, как ни ищи, нам никогда
бы не найти укрытия более надежного, чем  это  ущелье,  на  которое  мы  так
случайно набрели. Тоби со мной согласился, и мы тотчас  приступили  к  сбору
валежника, чтобы соорудить себе шалаш для ночлега.  Нам  пришлось  поставить
его у самого подножия водопада, ибо вода  заливала  почти  все  дно  ущелья.
Последние мгновенья, пока еще не сгустилась тьма, мы употребили на то, чтобы
покрыть свой шалаш плоскими перьями особого вида травы, в изобилии росшей по
всем расселинам. Хижина наша, если только она заслуживала  такого  названия,
представляла собою несколько палок попрямее из того, что нам удалось  найти,
приставленных наискось к отвесной стене ущелья и воткнутых  нижними  концами
не далее чем в футе от бурлящего потока.  Мы  покрыли  их  травой,  подлезли
внутрь и там, вконец измученные, расположились, как смогли, на отдых.
   Забуду ли я когда-нибудь эту жуткую ночь? Из бедного Тоби мне не  удалось
вытянуть ни слова; а между  тем  звук  его  голоса  мог  бы  послужить  хоть
каким-то утешением, но Тоби пролежал всю ту бесконечную ночь молча и  только
трясся, как паралитик, подтянув колени к подбородку и  упираясь  затылком  в
мокрую каменную стену. Кажется, в нашем распоряжении было все, чтобы сделать
этот ночлег совершенно невыносимым.  Хлестал  дождь,  против  которого  наша
бедная кровля была как жалкая насмешка, - напрасно старался я спрятаться  от
изливающихся на меня струй: отодвигая один бок, я подставлял  им  другой,  а
дождь находил в крыше все новые отверстия, чтобы сквозь них обрушиваться  на
нас.
   За жизнь мне не раз случалось промокнуть до нитки -  такими  вещами  меня
вообще-то не испугаешь. Но в ту жуткую ночь могильный холод на  дне  ущелья,
непроницаемая тьма и непереносимое чувство затерянности и безнадежности едва
не сломили меня.
   Утром мы встали, как нетрудно догадаться, достаточно  рано;  лишь  только
нечто, отдаленно подобное первым проблескам дня, забрезжило сквозь тьму, как
я стал трясти своего товарища за плечо, оповещая его  о  том,  что  наступил
рассвет. Бедняга Тоби поднял голову и через минуту сипло произнес:
   - Ну что ж, тогда, значит, приятель, мои бортовые  огни  погасли,  потому
что с открытыми глазами мне еще темнее, чем с закрытыми.
   - Глупости! - отозвался я. - Ты еще просто не проснулся.
   - Не проснулся? - вознегодовал Тоби. - Ты что хочешь сказать, что я спал,
что ли? Да это просто оскорбление - предполагать, что человек мог  уснуть  в
этой чертовой дыре!
   Я стал извиняться за  то,  что  столь  превратно  истолковал  его  ночное
молчание, а тем временем свету еще немножко прибавилось, и  мы  выползли  из
своей берлоги. Дождь прекратился, но все вокруг  сочилось  и  струилось.  Мы
сняли вымокшую одежду и, насколько возможно,  отжали  ее.  Потом  попытались
восстановить кровообращение в застывших конечностях, изо всех  сил  растирая
их руками, и, умывшись из  ручья  и  снова  натянув  влажное  платье,  стали
подумывать, что пора наконец нарушить наш затянувшийся пост,  поскольку  уже
двадцать четыре часа во рту у нас не было ни  крошки.  И  вот  на  свет  был
вытащен наш  дневной  рацион,  и  мы,  усевшись  на  большой  камень,  стали
совещаться, как нам с ним поступить. Прежде всего мы разделили  его  пополам
и, тщательно завернув  одну  половину,  отложили  ее  на  ужин;  остаток  по
возможности точно разделили еще  пополам  и  бросили  жребий,  кому  первому
выбирать. Доставшуюся мне порцию я мог бы уместить на кончике пальца, но тем
не менее я постарался растянуть трапезу и употребил целых  десять  минут  на
то, чтобы поглотить все до последней крошки.  Как  верно  говорят:  голод  -
лучшая приправа! Этот крохотный кусочек пищи доставил  мне  столь  тонкое  и
острое гастрономическое наслаждение, какого при иных  обстоятельствах  я  не
испытал бы от самого изысканного блюда.  Досыта  напившись  чистой  воды  из
бегущего у наших ног ручья, мы тем  закончили  завтрак  и  встали  на  ноги,
изрядно подкрепившиеся и готовые ко всему, что ни ожидало нас впереди.
   Теперь мы решили более тщательно  осмотреть  провал,  в  котором  провели
ночь. Перейдя через ручей, мы выбрались на тот берег  описанного  мной  выше
котлована и там по несомненным признакам обнаружили, что совсем незадолго до
нас здесь кто-то был. Пошарив вокруг, мы убедились, что место это посещалось
неоднократно, - очевидно, как мы догадались по следам, здесь добывали  некий
корень, из которого местные жители получают красильное вещество.
   Это открытие пробудило в нас решимость покинуть  негостеприимное  ущелье,
прельстившее нас только своей мнимой необитаемостью. Задрав головы, мы стали
выискивать по стенам путь вверх и вскоре нашли относительно  удобный  откос,
по которому через каких-нибудь полчаса взобрались  на  тот  самый  обрыв,  с
которого спустились накануне вечером.
   Я предложил Тоби, чтобы мы,  вместо  того  чтобы  рыскать  без  толку  по
острову, выставляя себя напоказ за каждым  поворотом,  избрали  какое-нибудь
постоянное место укрытия на все время, пока у нас хватит пищи, соорудили  бы
настоящую хижину, сидели бы там и вели бы себя разумно и  осмотрительно.  На
все это он согласился, и мы сразу же приступили к осуществлению моего плана.
   В поисках  подходящего  места  мы  осмотрели  ближнюю  лощинку,  остались
неудовлетворены  и  двинулись  в  путь.  Мы   одолели   несколько   гребней,
пересекавших, как я уже упоминал, все плоскогорье, и к полудню оказались  на
широком пологом склоне, так и не найдя  места,  которое  отвечало  бы  нашим
нуждам. Низкие тяжелые облака предвещали новую бурю, и мы заторопились вверх
по склону, который венчали густые заросли  кустов,  где  мы  и  рассчитывали
найти укрытие от непогоды. Поднявшись, мы спрятались под кустами и, надергав
росшей вокруг высокой травы, укрылись с головой и стали ждать дождя.
   Но ливень медлил, прошло несколько минут, и мой товарищ уже спал  крепким
сном, а вслед за ним и я готов был погрузиться  в  это  блаженное  бездумное
состояние. Но тут как раз хлынул дождь, да такой сильный, что о  сне  нечего
было больше и думать. Мы были прикрыты кустами и  травой,  но,  несмотря  на
это, вскоре снова вымокли насквозь - а мы-то так старались высушить  одежду.
Вот досада! Впрочем,  тут  уж  ничего  нельзя  было  поделать-  могу  только
порекомендовать  мятежным  юношам,  убегающим  с  кораблей  на  экзотические
острова в дождливый сезон, непременно захватывать с собою зонтик.
   Через час ливень кончился. Тоби все это время проспал, во всяком  случае,
насколько можно было судить по виду. Но теперь у меня  рука  не  поднималась
его будить. Я лежал на спине, весь одетый  листвой  и  зелеными  травами,  и
ветви кустов склонялись к самому моему  лицу,  и  поневоле  мне  вспомнились
герои известной баллады  -  дети,  потерявшиеся  в  лесу.  Бедные  маленькие
страдальцы! Насколько им хуже пришлось, чем нам, какие тяготы выпали  на  их
долю - не удивительно, что здоровье бедняжек не выдержало.
   Пролежав так часа, наверное, два, я почувствовал, что со мною  происходит
что-то неладное - ночь, проведенная в холодном ущелье, как видно, не  прошла
даром: меня начало бросать то в жар, то в холод, и при этом  одна  нога  моя
так вдруг распухла и стала причинять такую острую боль, что я подумал, уж не
ужалила ли меня ядовитая змея, какие, должно быть, без числа водятся на  дне
той мрачной пропасти. Попутно замечу, что,  как  я  узнал  впоследствии,  на
островах  Полинезии,  как  и  на  острове  Ирландия,  по  всеобщему  мнению,
совершенно  не  водятся  ядовитые   пресмыкающиеся,   хотя   заглядывал   ли
когда-нибудь на них святой Патрик, - на этот счет свидетельств не имеется.
   Лихорадка моя все усиливалась, я стал метаться на своем ложе, но старался
не потревожить спящего товарища и отполз от него немного в сторону. При этом
я раздвинул какие-то ветви - и тут моему взору открылось зрелище, которое  я
и теперь вспоминаю со всей живостью и остротой  первого  впечатления.  Явись
передо мною вдруг сад Эдемский,  я  и  тогда,  наверное,  восхитился  бы  не
больше.
   Сверху,  где  я  лежал  пораженный,  мне  видна  стала  зеленая   долина,
спускавшаяся покатыми, широкими террасами к далекому голубому морю. Где-то в
середине  проглядывали  сквозь  листву  деревьев  пальмовые  кровли   хижин,
выбеленные зноем и ослепительно сверкающие на солнце. Вся долина была  более
трех лиг в длину и, наверное, с милю поперек в самом широком месте.
   С обеих сторон ее теснили крутые травянистые склоны и там, где  я  лежал,
сходились полукругом, затворяя долину стеной зеленых круч и обрывов в  сотни
футов  высотой,  по  которым  там  и  сям  прыгали  бесчисленные   тоненькие
водопадики.  Но   главную   красоту   составляла   зелень   -   бесконечная,
всепронизывающая, вечная зелень; в ней, я полагаю, таится  прелесть  всякого
полинезийского ландшафта. Повсюду подо мною, прямо от подножия  обрыва,  над
которым я, сам того не ведая, все это время  лежал,  тянулась  зеленая  туча
листвы, такой роскошной и изобильной, что немыслимо было  определить,  кроны
каких деревьев  ее  слагают.  И  может  быть,  всего  более  меня  восхитили
безмолвные крохотные водопады, серебристыми  нитями  влаги  протянувшиеся  с
обрыва на обрыв и пропадавшие внизу в пышной зелени долины.
   А надо всей этой сценой царил такой чуткий, трепетный покой, что мне было
страшно чем-нибудь его потревожить, страшно, что  от  одного  произнесенного
слова нарушатся чары и растает, как в сказке, вся эта волшебная красота.
   И я  долго  лежал  так,  забыв  о  своем  недуге  и  о  товарище,  спящем
поблизости, и все глядел и глядел, не в силах понять, когда и  как  возникло
передо мною это видение.
 
 
 - 8 - 
 
   Когда я немного пришел в себя, то поспешил растолкать Тоби и объявил  ему
о своем открытии. Вдвоем мы подползли к краю обрыва, и мой друг был потрясен
не меньше меня. Впрочем, удивляться, как  мы  быстро  сообразили,  тут  было
особенно нечему: ведь мы знали, что долины Хаппар и Тайпи, расположенные  по
соседству с Нукухивой, тянутся от побережья в глубину  острова  и  где-то  в
этих местах должны кончаться.
   Вопрос был в том, которую из двух долин мы сейчас видим? Тоби считал, что
перед нами - место обитания хаппарцев, я же склонен был думать,  что  это  -
родная долина их заклятых  врагов,  кровожадных  тайпийцев.  Правда,  полной
уверенности у меня не было тоже,  но,  когда  Тоби  предложил  спуститься  и
вкусить радостей местного гостеприимства, я стал  спорить,  что  нельзя  так
рисковать, не имея сколько-нибудь основательных доказательств,  что  сначала
нужно удостовериться.
   А разница была существенная. Обитатели долины Хаппар  не  только  жили  в
мире с Нукухивой, но даже поддерживали с  ней  в  высшей  степени  дружеские
отношения и, кроме того, вообще славились миролюбием и добротой, так что  мы
с полным основанием могли рассчитывать если не на сердечный прием, то уж, во
всяком случае, на кров и пищу.
   Другое дело - Тайпи. Само имя это вселяло ужас в  мою  душу,  и  я  этого
вовсе не скрывал. Мысль о том, чтобы добровольно отдаться  в  руки  свирепых
дикарей, казалась мне  безумной;  и  не  менее  безумным  представлялся  мне
замысел спуститься в долину, не зная, кто в ней живет. В  том,  что  долину,
лежащую у наших ног, населяет одно из этих двух племен, мы  не  сомневались,
но которое - на этот счет мы находились в неведении.
   Однако мой товарищ, видя, какое изобилие  еды  и  прочих  радостей  жизни
сулит нам роскошная долина, не в силах был противиться искушению и продолжал
твердить свое, не слушая моих доводов. Я внушал ему, что мы ничего не  знаем
наверняка, и яркими красками живописал судьбу, которая нас ожидает, если  мы
безрассудно спустимся вниз и слишком поздно обнаружим свою ошибку,  а  он  в
ответ перечислял все тяготы и невзгоды, уготованные нам,  останься  мы  там,
где сидим.
   Чтобы как-нибудь отвлечь его внимание - ибо переубедить его, как я понял,
мне было не под силу, - я указал ему на солнечную  безлесную  полосу  земли,
которая прямо под нами спускалась вниз в долину из внутренней части острова.
Там,  говорил  я  ему,  должно  быть,  лежит  большая  ненаселенная  долина,
изобилующая всевозможными тропическими плодами.  Я  слышал,  что  в  глубине
острова несколько таких долин, и теперь уговаривал  Тоби  направиться  туда,
ведь там, если только ожидания наши оправдаются, мы сможем  пробыть,  ничего
не опасаясь, сколько захотим.
   Он дал себя уговорить, и мы стали разглядывать склоны, выбирая дорогу. Но
выбирать было особенно не из чего: чтобы добраться туда, куда  мы  задумали,
нам надо было пересечь несколько ущелий и горных отрогов, тянувшихся поперек
нашего пути.
   Нелегкое путешествие! Но мы решились его предпринять, хотя я, например, с
трудом представлял себе, как одолею такую дорогу:  попеременно  охватываемый
то  жаром,  то  холодом  (не  знаю,  как  иначе  описать  то,  что  со  мной
происходило), я к тому же теперь сильно хромал на одну ногу. А вдобавок  еще
дурнота, вызванная голодной диетой, - новая беда, от которой и Тоби  страдал
ничуть не меньше моего.
   Впрочем, все это лишь усугубляло мое нетерпение  добраться  до  надежного
укрытия, где было бы вдоволь еды и можно было бы  спокойно  отдыхать,  когда
слабеющие силы вовсе меня оставят. И потому мы поспешили в путь. Начали мы с
того, что спустились  по  крутому  склону  глубокого  оврага,  который  весь
щетинился  зарослями  тростника.  Здесь  у  нас  был  только   один   способ
передвижения: сесть и съехать вниз, хватаясь за  встречный  тростник  и  так
направляя свой стремительный спуск. На такой скорости  мы  быстро  добрались
туда, где снова можно было воспользоваться ногами, и задержались над ручьем,
который несся, бурля, по дну оврага.
   Мы напились его освежающей  воды  и  начали  новый  переход,  куда  более
трудный, чем недавний  спуск.  Дюйм  за  дюймом  надо  было  снова  набирать
потерянную высоту, карабкаясь вверх по другому склону, - занятие  тем  менее
приятное,  что,  совершая  эти  вертикальные  переходы,  мы  ни  на  шаг  не
приближались к цели. Однако, проявив беспримерное терпение,  после  полутора
часов улиточного хода мы одолели  уже,  наверное,  половину  подъема,  когда
оставившая меня было лихорадка вдруг возвратилась  и  опалила  таким  жаром,
породившим  затем  такую  мучительную  жажду,  что  у  Тоби   едва   достало
красноречия убедить меня не ринуться, жертвуя плодами всех трудов, с  обрыва
вниз, где так искусительно журчала в ручье вода. В тот миг все мои  мечты  и
страхи как бы слились в одно неодолимое желание, и я не в силах был думать о
том, что будет, когда я его удовлетворю. Я  не  знаю  другого  ощущения,  ни
приятного, ни мучительного, которому так же  невозможно  противостоять,  как
сильной жажде.
   Тоби заклинал меня продолжать подъем. Еще  несколько  усилий,  уговаривал
он, и через каких-нибудь пять минут мы выйдем  на  берег  следующего  ручья,
который наверняка течет по ту сторону отрога.
   - Только не поворачивай назад! - кричал он мне. - Ведь мы  уже  вон  куда
поднялись. Так и знай, если мы снова очутимся внизу, ни у тебя, ни у меня не
хватит духу снова начинать подъем.
   Я еще не совсем потерял голову и  потому  внял  его  уговорам:  продолжая
карабкаться вверх, я тщетно пытался умерить терзавшую меня жажду  мыслями  о
том, что вот сейчас, еще немного, и я смогу пить, сколько  душе  моей  будет
угодно.
   И вот наконец мы на гребне самого высокого из отрогов, тянувшихся поперек
нашего пути к той долине, в которую мы мечтали попасть.  Отсюда,  с  высоты,
нам открылось все пространство, лежащее между нами и желанным приютом, и  от
этого  зрелища,  хоть  мне  и  прежде  было  невесело,  душу  мою  исполнило
беспросветное отчаяние: впереди,  насколько  хватал  глаз,  одна  за  другой
тянулись  глубокие  мрачные  пропасти,  разделенные   обрывистыми,   острыми
хребтами. И ни клочка ровной земли! Если бы мы  могли  шагать  с  хребта  на
хребет, переступая узкие глубокие пропасти, мы без труда достигли  бы  цели.
Но ведь нам надо было спускаться на дно каждого из этих зияющих  провалов  и
затем взбираться по их обрывистым бокам! Даже  Тоби,  не  испытывавший  моих
мучений, дрогнул перед этим безнадежным зрелищем.
   Впрочем, нам некогда было стоять и смотреть -  я  горел  нетерпением  как
можно скорее  очутиться  у  бегущего  внизу  ручья.  И,  не  задумываясь  об
опасности  столь  головокружительного  спуска,  мы  -  страшно  вспомнить  -
бросились в пропасть, будя первозданную тишину шорохом  и  гулом  осыпей,  и
прыгали и скользили вниз, нимало не заботясь,  прочно  ли  стоит  под  ногою
камень и крепко ли держится кустик,  за  который  схватился  рукой,  или  же
сейчас предательски выдернется с корнем. Я, во всяком случае, не  мог  бы  с
уверенностью сказать, то ли я просто-напросто падал с обрыва в пропасть,  то
ли этот устрашающе скорый спуск был актом моей свободной воли.
   В несколько минут мы достигли дна ущелья, и,  став  коленями  на  влажную
каменную плиту, я склонился к  воде.  Как  я  радовался,  предвкушая  первый
глоток.  Помедлив,  чтобы   сосредоточить   все   чувства   на   предстоящем
наслаждении, я наконец погрузил губы в прозрачную текучую стихию.
   Если бы яблоки Содома рассыпались пеплом у меня во  рту,  я  и  тогда  не
испытал бы более сильного отвращения. Первая же капля студеной влаги  словно
заморозила всю кровь у меня в жилах; жар, пылавший в  моем  теле,  сразу  же
сменился  мертвенным  холодом,  сотрясая  меня  с   ног   до   головы,   как
электрическим током, и пот на лбу собрался в крупные  ледяные  капли.  Жажды
моей как не бывало, вода теперь была мне отвратительна.  Я  встал  на  ноги,
весь дрожа, - от одного вида этих сочащихся влагою мрачных  скал  и  черного
ручья, несущегося по своему каменистому руслу, мне становилось еще холоднее,
и я вдруг почувствовал такое же непреодолимое стремление вверх, к солнечному
теплу, какое раньше вело меня сюда, на дно.
   Еще два часа мы карабкались, выбиваясь из сил, и вот мы снова  наверху  -
на гребне следующего хребта. Глядя назад, я просто глазам  своим  не  верил:
неужели мы вылезли вот из этой черной пропасти, зияющей у нас под ногами? Но
впереди опять открылся все тот же  безрадостный  вид  -  спуски  и  подъемы,
спуски и подъемы, - и я вдруг отчетливо понял, что нам  нечего  и  думать  о
том, чтобы преодолеть все эти препятствия. Долина, лежащая  где-то  там,  за
ними, для нас недостижима. Но что нам делать, этого я не знал.
   Возвратиться в Нукухиву, прежде чем мы  удостоверимся,  что  наш  корабль
уш