ать у них какой-то расчет. Но так
их поведение казалось просто загадочным.
   За все время, что я пробыл на острове,  местные  жители,  наверное,  раза
три,  не  больше,  обращались  ко  мне  за  советом  как   к   лицу,   особо
осведомленному. И случаи эти были так забавны, что я не могу  не  рассказать
здесь о них.
   Все пожитки, которые мы захватили из  Нукухивы,  были  связаны  у  нас  в
узелок, и этот узелок мы принесли с собой в  долину  Тайпи.  В  первую  ночь
здесь я использовал его как подушку, но,  когда  наутро  я  его  развязал  и
показал туземцам содержимое, они были потрясены, словно увидели перед  собой
ларец с брильянтами, и настояли на том, чтобы столь бесценное сокровище было
надлежащим образом запрятано. Соответственно, узелок был  обвязан  веревкой,
свободный конец которой пропустили через стропило и  подтянули  сверток  под
самую крышу, где он и висел теперь прямо над циновками, на которых я  обычно
спал. Если мне что-нибудь оттуда было нужно, - мне стоило  только  протянуть
руку к бамбуковой палке, за которую  была  закреплена  веревка,  и  спустить
узелок на землю. Это было как нельзя более  удобно,  и  я  выразил  туземцам
восхищение тем, как они это здорово придумали.  Основное  содержимое  узелка
составляли бритва в футляре, иголки с нитками, фунта два табаку да несколько
ярдов пестрого ситца.
   Надобно также сказать, что вскоре после исчезновения  Тоби  я,  сознавая,
что мне предстоит прожить у  тайпийцев  неопределенно  долгий  срок  -  если
вообще  не  всю  жизнь,  -  решил  отказаться  от  ношения  брюк  и  рубахи,
составлявших весь мой гардероб, дабы сберечь их в  пристойном  виде  на  тот
случай,  если  мне  все-таки  еще  придется  когда-нибудь  очутиться   среди
цивилизованных людей и понадобится их  надеть.  Вместо  этого  мне  пришлось
облачиться  в  тайпийский  костюм,   слегка   видоизмененный,   впрочем,   в
соответствии с моими понятиями о приличии, и в нем я выглядел, без сомнения,
не менее импозантно, чем  римский  сенатор,  задрапированный  в  свою  тогу.
Вокруг пояса я  был  в  несколько  слоев  обернут  полотнищем  желтой  тапы,
ниспадавшей к моим  ногам  наподобие  дамской  нижней  юбки,  с  той  только
разницей, что я не прибегал к толстым прокладкам сзади,  какие  носили  наши
изысканные  дамы  в  целях  дальнейшего  увеличения  природной  божественной
округлости своих фигур. Этим исчерпывался мой  домашний  туалет;  выходя  из
дому, я обычно добавлял к нему  просторное  покрывало  из  той  же  материи,
одевавшее меня сверху донизу и служившее защитой от солнечных лучей.
   Однажды я зацепил и порвал эту мантию и, желая  показать  тайпийцам,  как
легко помочь такому горю, спустил из-под крыши мой узелок, достал  иголку  с
ниткой и в два счета зашил дырку. Они собрались вокруг и  взирали  на  такое
достижение науки с величайшим восторгом. Вдруг старый Мархейо  шлепнул  себя
ладонью по лбу,  бросился  в  угол  и  извлек  засаленный  ободранный  кусок
выгоревшего ситца, - видимо, выторгованный  на  берегу  у  заезжего  матроса
немало лет тому назад - и стал просить меня, чтобы я  приложил  к  нему  мое
искусство. Я охотно согласился, хотя,  видит  бог,  никогда,  наверное,  моя
короткая игла не двигалась  по  ткани  такими  гигантскими  скачками.  Когда
починка была окончена, старый Мархейо на радостях по-отечески обнял меня  и,
скинув свой маро (набедренную повязку), препоясал чресла этим куском  ситца,
продел в  уши  свои  любимые  украшения  и,  подхватив  копье,  торжественно
выступил из дому, точно  доблестный  рыцарь-храмовник,  облаченный  в  новые
бесценные доспехи.
   Бритвой я за время, что жил на острове, ни  разу  не  пользовался,  но  у
тайпийцев она, хотя и  была  весьма  невысокого  качества,  вызывала  бурное
восхищение. Сам Нармони, местный  герой,  который  с  великой  тщательностью
относился к своему туалету и вообще необыкновенно следил за  собой  -  ни  у
кого в долине не было татуировки замысловатее и вида безобразнее,  -  решил,
что ему бы очень пошло, если бы пройтись разок моей бритвой  по  его  и  без
того наголо бритой макушке.
   Местным орудием для бритья является акулий зуб, который столь же пригоден
для этой цели, как однозубые вилы -  для  того,  чтобы  стоговать  сено.  Не
удивительно поэтому, что проницательный  Нармони  оценил  преимущества  моей
бритвы. И вот в один прекрасный день он обратился ко мне с  просьбой,  чтобы
я, в виде личного одолжения, прошелся бритвой по  его  макушке.  В  ответ  я
попытался ему втолковать, что она затупилась и ее надо направить, прежде чем
употреблять. Для ясности я несколько раз провел  ею  по  ладони,  словно  по
точилу. Нармони сразу меня понял, выбежал из дому, притащил тяжелый шершавый
камень, огромный, как жернов, и  смотрел,  торжествуя,  всем  видом  выражая
полную уверенность, что это именно то, что надо. Пришлось мне махнуть  рукой
и приступить к бритью. Нармони извивался и корчился, но, неколебимо веруя  в
мое искусство, стерпел все, как святой мученик.
   Я не видел Нармони в бою. Но после этого случая я готов жизнью поручиться
за его мужество и доблесть. Перед началом операции его голова  была  покрыта
короткой ровной щетиной, когда же я закончил свои неловкие труды, она весьма
напоминала сжатое поле, где прямо по стерне прошлись бороною. Славный вождь,
однако, выразил мне живейшее удовлетворение, и  я  был  не  настолько  глуп,
чтобы оспаривать его.
 
 
 - 17 - 
 
   Проходил день за днем, но никакой разницы в обращении со мною туземцев  я
не наблюдал. Постепенно я утратил ощущение времени, перестал  различать  дни
недели и вообще погрузился в глубокую апатию, какая обычно  наступает  после
особенно бурных взрывов отчаяния. И вдруг, ни с того ни с сего, нога у  меня
прошла - спала опухоль, утихла боль, я  чувствовал,  что  еще  немного  и  я
совсем излечусь от недуга, так долго меня терзавшего.
   Как только я смог разгуливать по долине в  обществе  туземцев,  неизменно
сопровождавших меня гурьбой, куда бы я ни направлялся, в  моем  отношении  к
миру появилась неожиданная гибкость, благодаря  которой  я  стал  совершенно
недоступен мрачному унынию, еще недавно целиком мною владевшему. Всюду,  где
я ни оказывался, меня встречали с самым почтительным  радушием;  с  утра  до
ночи меня кормили восхитительными  фруктами  и  плодами;  темноглазые  нимфы
заботились о моем благе; да к тому же верный Кори-Кори просто не  знал,  как
мне еще услужить. Кто бы, право, мог лучше устроиться у каннибалов?
   Правда, моим прогулкам были поставлены пределы. Дорога к  морю  для  меня
была отрезана недвусмысленным запретом, так что я после двух-трех  неудачных
попыток дойти до берега,  предпринятых  главным  образом  любопытства  ради,
принужден был отказаться от этой мысли. Не мог я надеяться и  на  то,  чтобы
пробраться туда тайно, незаметно,  потому  что  тайпийцы  сопровождали  меня
всюду и везде, и я не помню минуты, когда бы меня оставили в одиночестве. Да
и зеленые отвесные кручи, обступившие верхний конец долины,  где  стоял  дом
Мархейо, исключали всякую возможность  побега,  даже  если  бы  мне  удалось
ускользнуть из-под неусыпного ока моих стражей.
   Но мысли об этом все реже посещали меня, я жил настоящим и гнал долой все
неприятные думы. Теперь, любуясь пышной зеленью, среди  которой  я  оказался
погребен заживо, и созерцая, задрав голову, обступавшие меня  величественные
вершины, я представлял себе, что нахожусь в Долине Блаженных,  а  за  горами
нет ничего, одни заботы да суета.
   День за днем я бродил по долине, и чем ближе знакомился с ее обитателями,
тем больше убеждался поневоле, что при всех ее недостатках жизнь полинезийца
среди этих щедрых  даров  природы  куда  более  приятна,  хотя,  разумеется,
гораздо менее интеллектуальна, чем жизнь самодовольного европейца.
   Нагого страдальца, у которого зуб  на  зуб  не  попадает  от  холода  под
мрачным кровом небес и от голода живот подвело на бесплодных камнях Огненной
Земли,  без  сомнения,  можно  осчастливить  дарами  цивилизации,  ведь  они
облегчили бы его тяжкую нужду. Но изнеженный житель далеких  Индий,  который
ни в чем не испытывает  недостатка,  кого  Провидение  щедро  одарило  всеми
чистыми природными радостями жизни и оградило от стольких бед и  недугов,  -
чего ему ждать от Цивилизации? Она может "развить его ум",  может  "сообщить
ему возвышенный образ мыслей" -  так,  кажется,  принято  выражаться,  -  но
станет ли  он  счастливее?  Пусть  участь  некогда  многолюдных  и  цветущих
Гавайских островов с их ныне больным, голодным, вымирающим населением  будет
ответом  на  этот  вопрос.  Как  бы  миссионеры  ни  крутились,  чем  бы  ни
отговаривались, но факт остается фактом; и самый набожный  христианин,  если
он человек непредубежденный, посетив эти острова, горько задумается, уезжая:
"Увы! Неужели это плоды двадцатипятилетнего просвещения?"
   В человеческом  обществе  на  примитивной  ступени  блага  жизни,  правда
немногочисленные и незамысловатые, распределяются на всех и притом достаются
людям в самом чистом виде;  а  Цивилизация  за  всякое  улучшение  возмещает
сторицей  зла   -   беспокойством,   завистью,   соперничеством,   семейными
неурядицами и тысячами прочих неприятностей,  которые  все  суть  неизбежные
порождения культурной жизни, складывающиеся в многоэтажное  здание  людского
горя, какого совершенно не ведают дикие народы.
   Правда, мне скажут, что зато они, эти  заблудшие  беспринципные  души,  -
гнусные людоеды. Согласен; и это их очень дурная черта. Но  она  проявляется
лишь тогда, когда их обуревает жажда мести врагам. И  я  спрашиваю,  неужели
простое  поедание  человеческого  мяса  настолько  превосходит   варварством
обычай, еще недавно существовавший в просвещенной Англии, согласно  которому
у человека, признанного государственным преступником, то есть,  быть  может,
виновного в  честности,  патриотизме  и  прочих  "мерзких  грехах",  топором
отрубали  голову,  внутренности  доставали  и  бросали  в  огонь,  а   тело,
рассеченное на четыре части, насадив  на  острые  шесты,  вместе  с  головой
выставляли гнить и разлагаться в местах наибольшего скопления народа?
   Дьявольское искусство, с каким мы изобретаем все новые  орудия  убийства,
беспощадность, с какой мы ведем свои нескончаемые войны, беды  и  разорение,
которые они повсеместно несут за собою, - всего этого вполне довольно, чтобы
белый цивилизованный человек предстал самым кровожадным на земле существом.
   Проявления его жестокости можно видеть и в нашей  благословенной  стране.
Есть,  например,  в  одном  из  наших  Соединенных   Штатов   новый   закон,
порожденный,  как  нам  говорят,  исключительно  соображениями   милосердия:
убивать злоумышленников постепенно, по  капле  иссушая  кровь  в  их  жилах,
которую у нас недостает смелости пролить одним ударом и тем  положить  конец
их мучениям, почитается куда более целесообразным, нежели вешать по старинке
на виселице - и осужденному приятнее, и больше отвечает  просвещенному  духу
времени; а между тем человеческий язык бессилен  передать  ужасные  мучения,
каким мы подвергаем несчастных, замуровывая  их  в  камерах  наших  тюрем  и
обрекая на вечное одиночество в самом центре цивилизации!
   Умножать эти примеры цивилизованного варварства нет нужды; оно  причиняет
несравненно больше зла, чем те преступления,  за  которые  мы  так  праведно
клеймим наших менее просвещенных братьев.
   Я считаю, что название "дикарь" часто неправильно применяют, и,  когда  я
думаю о пороках, жестокостях  и  всевозможных  извращениях,  которые  пышным
цветом расцветают в болезнетворной атмосфере нашей цивилизации,  мне,  право
же, кажется, что если сравнивать обе стороны по их  порочности,  то  человек
пять жителей Маркизских островов, присланных в Соединенные Штаты в  качестве
миссионеров, оказались бы, во всяком случае, не менее полезны, чем такое  же
количество американцев в той же роли у них  на  островах.  Я  слышал  как-то
одного человека, который,  рисуя  безнравственность  некоего  тихоокеанского
племени,  сослался  на  то,  что  в  их  языке  вообще  отсутствует  понятие
"добродетель". Утверждение это было ни на чем не основано, но, будь оно даже
правильным, на это можно бы возразить, что зато в их языке  не  найдешь  тех
живописных  словечек,  которые  у   нас   составляют   бесконечный   каталог
цивилизованных пороков.
   При теперешнем моем умонастроении все в долине Тайпи  представало  передо
мною в новом свете, и,  наблюдая  дальше  за  нравами  ее  жителей,  я  лишь
укреплялся в этом моем благоприятном впечатлении.  Одна  их  черта  особенно
меня восхищала - неизменное веселие, царящее в долине. Заботы, печали, обиды
и огорчения там  словно  вовсе  не  существовали.  Часы  и  дни  проносились
радостной прытью подобно смеющимся парам в деревенской кадрили.
   Ведь в долине Тайпи не имелось ни  одного  из  тех  ужасных  изобретений,
какими житель цивилизованного  мира  сам  отравляет  себе  каждый  день;  ни
просрочек  по   закладным,   ни   опротестованных   векселей,   ни   счетов,
предъявленных к оплате, ни долгов чести не было в долине Тайпи; не было  там
неумолимых портных и глупых сапожников, во что  бы  то  ни  стало  требующих
мзды;   не   было   неотвязных   заимодавцев    и    окружных    прокуроров,
покровительствующих сутягам и скандалистам и науськивающих их друг на друга;
не было бедных родственников, постоянно занимающих свободную комнату в вашем
доме и создающих неприятную тесноту за вашим семейным столом; не было бедных
вдов с детишками, пухнущими с голоду от щедрот равнодушного  мира;  не  было
нищих и долговых тюрем; не было в Тайпи и чванливых бесчувственных  набобов;
или попросту, если выразить это все одним  словом,  не  было  Денег,  "этого
корня всех зол".
   В этом заповедном уголке счастья не было злобных старух, жестоких  мачех,
усохших старых дев, чахнущих в разлуке влюбленных, закоренелых холостяков  и
равнодушных  мужей,  меланхоличных  юношей,  сопливых  мальчишек  и   орущих
противных младенцев. Все было веселье, жизнерадостность и ликование.  Сплин,
ипохондрия и мировая скорбь бежали оттуда и попрятались в расселинах скал.
   Можно было видеть, как ребятишки резвятся ватагой целый день напролет, не
ведая ссор и соперничества. У нас в стране они и часа не поиграли бы вместе,
не передравшись и не покорябав друг другу рожицы. Проходили молодые  женщины
- и их не снедала взаимная зависть, они не пыжились одна перед другой, корча
из себя утонченных красавиц, и не вышагивали, затянутые в корсеты, прямые  и
скованные, как заводные куклы, а просто шли, свободные, непритворно веселые,
непринужденно грациозные.
   Были определенные места в  этой  солнечной  долине,  где  женщины  обычно
собирались, чтобы украсить себя гирляндами цветов. И когда они, лежа в  тени
роскошных рощ, среди  рассыпанных  вокруг  только  что  сорванных  цветов  и
бутонов, плели благоуханные венки и ожерелья, право же,  казалось,  что  это
веселая свита самой Флоры собралась на празднество в честь своей госпожи.
   А у молодых людей всегда были какие-то занятия и развлечения, дарившие им
постоянное разнообразие. Но  удили  ли  они  рыбу,  выдалбливали  челны  или
натирали до блеска свои украшения -  между  ними  никогда  не  появлялось  и
намека на спор и соперничество.
   Зрелые мужи-воины, сохраняя спокойную величавость осанки, ходили из  дома
в дом, и повсюду их встречали как самых дорогих гостей. А старики, которых в
долине было очень много, редко когда подымались со своих циновок, они лежали
часами,  покуривая  трубки  в  своей  компании,  и  знай  себе  болтали   со
свойственной преклонному возрасту словоохотливостью.
   Всеобщее довольство, царившее в долине Тайпи,  проистекало,  насколько  я
мог судить, из  того  ощущения  бодрости  и  физического  здоровья,  которое
испытывал когда-то и впоследствии описал Жан Жак  Руссо.  В  этом  отношении
тайпийцам жаловаться не приходилось, ибо  болезней  они  не  знали.  За  все
время, что я пробыл у них, я видел только одного больного человека и  на  их
гладкой здоровой  коже  не  встречал  пятен  и  прочих  следов  перенесенных
недугов.
   Но однажды  этот  мир  и  покой,  мною  здесь  воспеваемый,  был  нарушен
событием, показавшим, что и жители тихоокеанских островов  не  ограждены  от
влияний, подрывающих общества более цивилизованные.
   Я прожил к этому времени в долине Тайпи довольно долго и  удивлялся,  что
отчаянная вражда, которая существует между тайпийцами и обитателями соседней
долины Хаппар, не  приводит  к  военным  столкновениям.  Правда,  доблестные
тайпийцы любили  яростными  жестами  выражать  свою  ненависть  к  врагам  и
отвращение, которое у  них  вызывали  каннибальские  наклонности  хаппарцев;
правда, они  часто  распространялись  о  том,  сколько  обид  и  какой  урон
претерпели  от  своих  злодеев,  тем  не  менее  с  терпимостью,   достойной
подражания,  они  проглатывали  оскорбления  и  не  лезли  за  расплатой.  А
хаппарцы, укрывшиеся за своими горами и ни разу носу оттуда  не  показавшие,
думалось мне, вовсе и не заслуживали той лютой ненависти, какую выражали  по
отношению к ним героические  обитатели  здешней  долины,  и  я  считал,  что
приписываемые им зверства были сильно преувеличены.
   С другой стороны, пока грохот военных действий еще ни разу не  всколыхнул
мирного сна долины Тайпи, я начал сомневаться и в  том,  насколько  правдива
молва о воинственности и свирепости племени тайпийцев. Ну ясное дело,  думал
я, все эти рассказы об их беспощадной вражде,  смертельной  ненависти  и  об
адской злобе,  с  какой  они  якобы  пожирают  из  мести  безжизненные  тела
поверженных врагов, все это - обыкновенные басни;  и  должен  признаться,  я
испытывал нечто похожее на разочарование, оттого что худшие мои опасения  не
оправдались.  Так,  должно  быть,  чувствует  себя  мальчишка-подмастерье  в
театре, где он ожидал увидеть  зажигательную  трагедию  с  преступлениями  и
убийствами, а ему, чуть  не  плачущему,  вместо  этого  показывают  салонную
драму.
   Естественно  я  считал,  что  судьба  свела  меня   с   людьми,   жестоко
оклеветанными, и передумал много назидательных мыслей о том, сколь зловредна
и могущественна дурная слава,  способная  дикарей,  которые  смирнее  ягнят,
представить ордой кровожадных убийц.
   Но дальнейшие события показали, что такие выводы были  слишком  поспешны.
Как-то в полдень я коротал время в доме Тай, лежа  на  циновках  в  обществе
нескольких вождей, и сам не заметил, как погрузился  в  сладостную  дремоту;
вдруг всех всполошил страшный крик - туземцы  похватали  копья  и  бросились
наружу, за ними, разобрав висевшие на стене шесть мушкетов, выбежали шестеро
самых могучих вождей, и все скоро скрылись в ближней роще. Все эти  действия
сопровождались громкими восклицаниями, при этом слово  "Хаппар"  повторялось
на все лады и  чаще  других.  Мимо  дома  Тай  пробегали  все  новые  группы
тайпийцев и устремлялись  на  тот  край  долины,  где  проходила  граница  с
хаппарцами. Вскоре в холмах грянул мушкетный  выстрел  и  сразу  же  -  крик
многих глоток.  И  немедленно  все  женщины,  собравшиеся  в  роще,  подняли
страшный шум, как они  это  делают  всегда  и  везде  в  минуту  волнения  и
опасности, сами при этом успокаиваясь, но пугая других. В  этом  случае  они
так оглушительно и так долго галдели, что, даже если бы все  шесть  мушкетов
палили в это время залпами среди соседних холмов,  я  бы  их  все  равно  не
услышал.
   Когда эта женская канонада немного утихла, я снова  прислушался  к  тому,
что происходило на склонах. Вот снова бухнул мушкет и снова - вой  множества
голосов. Потом - тишина,  которая  тянулась  так  долго,  что  я  уже  начал
подумывать, не сговорились ли воюющие стороны о перемирии. Но нет,  снова  -
"бах!" - и  снова  крики.  После  этого  в  продолжение  двух  часов  ничего
существенно