к Кэти.
   Ехать пришлось по Ван-Бюренскому шоссе: было уже  около  четырех  часов
дня, на разделенных трассах начинался час пик. Однако шакала  уже  убрали.
Гуманное Общество действует расторопно. Как Гитлер со своими нацистами.
   "Почему у вас нет снимков вашей  собаки?"  -  спросил  у  меня  Хантер.
Естественно, что человек, у которого  стены  увешаны  фотографиями  собак,
должен иметь и снимок своей собственной собаки, но дело было  не  в  этом.
Хантер уже знал про Аберфана, следовательно, он  получил  доступ  к  моему
досье. Поскольку оно было закодировано, меня должны были известить, прежде
чем разрешить кому-нибудь доступ к  моим  биографическим  данным.  Но  для
Гуманного Общества, видно, закон не писан. Не  так  давно  Долорес  Чивир,
одна из знакомых мне по газете репортеров, пыталась опубликовать статью  о
нелегальных связях Общества с банками  биографической  информации,  но  не
сумела собрать  достаточно  доказательств,  чтобы  убедить  редактора.  Не
пригодился бы ей этот случай со мной?
   В моей биографии Общество могло найти сведения об  Аберфане,  но  не  о
том, как он умер.  В  те  годы  убийство  собаки  не  считалось  уголовным
преступлением, а в суд на Кэти  за  невнимательность  при  вождении  я  не
подавал, даже в полицию не заявлял.
   "Я считаю, надо заявить в полицию,  -  сказал  помощник  ветеринара.  -
Осталось в живых меньше сотни собак. Нельзя же позволять людям  давить  их
почем зря".
   "Побойся ты  Бога,  ведь  шел  снег,  машины  заносило,  -  рассердился
ветеринар. - Она же еще ребенок".
   "Ну, она достаточно взрослая, чтобы получить права, - сказал  я,  глядя
на Кэти,  которая  рылась  в  сумочке,  отыскивая  свое  удостоверение.  -
Достаточно взрослая, чтобы ездить по дорогам".
   Кэти  нашла  удостоверение  и  протянула  его  мне.  Оно  было   совсем
новенькое, даже блестело. Кэтрин Поуэлл. Две недели назад  ей  исполнилось
шестнадцать лет.
   "Это пса к жизни не вернет. - Ветеринар взял у меня права Кэти и вернул
их ей: - Поезжайте домой".
   "Мне надо занести  ее  имя  в  записи  о  происшествиях",  -  настаивал
помощник.
   Она вскинула голову и произнесла:
   "Кэти Поуэлл".
   "Оформлять будем позже", - решительно сказал ветеринар.
   Но они так ничего и не оформили. На следующей  неделе  началась  третья
волна инфекции и, видимо, уже не было смысла что-то оформлять.
   Подъехав к зоопарку, я притормозил возле стоянки. У Эмблеров дело прямо
кипело. Вокруг старенькой "виннебаго"  крутился  с  десяток  ребятишек,  и
рядом стояло несколько машин.
   - Куда ты, черт возьми, запропастился? - раздался голос  Рамирез.  -  И
где твои снимки? Я договорилась с редакцией "Республики"  о  том,  что  мы
меняемся материалами, но они требуют права первой  публикации.  Мне  нужны
снимки сию минуту!
   - Я пришлю их, как только буду дома. А сейчас я еду по делу.
   - Черта с два по делу! Сейчас ты едешь к своей старой приятельнице. Эту
поездку тебе газета не оплатит, не надейся.
   - А ты раздобыла сведения об индейцах племени виннебаго? - спросил я.
   - Да. Они жили когда-то в Висконсине, но больше их там нет. В  середине
семидесятых годов их насчитывалось еще около тысячи шестисот в резервации,
а всего четыре с половиной тысячи, но к 2000 году осталось только  человек
пятьсот, а теперь вроде бы их уже не осталось, и неизвестно,  что  с  ними
случилось.
   "Я могу тебе сказать, что", - подумал я. Почти  все  погибли  в  первую
волну. В этом обвиняли правительство, японцев, озоновый слой: после второй
волны Гуманное Общество издало  всякие  законы  для  защиты  оставшихся  в
живых,  но  было  уже  слишком  поздно,  критический  минимум   сохранения
популяции был перейден. А потом  уж  третья  волна  стерла  с  лица  земли
последних. Может, кто-то из них сидит еще где-нибудь в клетке, и,  окажись
я в тех местах, я бы его сфотографировал.
   - Я послала запрос в Бюро по делам индейцев, - сказала Рамирез, - и они
обещали еще связаться  со  мной,  а  тебе,  как  я  вижу,  на  "виннебаго"
наплевать. Ты только хотел сбить меня с толку и отвлечь. Чем ты занялся?
   Я повернулся к щитку управления и хотел было  выключиться,  но  Рамирез
продолжала:
   - Что с тобой творится, Дэвид?  Два  больших  материала  ты  бросил,  а
теперь даже снимки не можешь прислать. Господи,  если  что-то  у  тебя  не
заладилось, ты ведь можешь поделиться со мной. Я готова помочь. Это как-то
связано с Колорадо, признайся.
   Я нашел кнопку и выключился.
   Шоссе  было  заполнено  машинами,  которых  становилось  все  больше  с
наступлением дневного часа  пик.  Дальше  они  разбегались  по  дорогам  с
разделителями.  За  поворотом  Ван-Бюренского  шоссе  к  бульвару   Апачей
сооружали новые полосы. С восточной стороны уже стояли бетонные  формы,  а
на двух полосах из шести с моей стороны сооружали опалубку для новых форм.
   Эмблеры, видно, пробрались мимо строителей дороги, хотя у  них  на  это
могло уйти недель шесть, стоит только посмотреть, в каком темпе  дорожники
работают, как они потеют и опираются на лопаты под  жарким  послеобеденным
солнцем.
   Шоссе на Месу еще  было  открытым,  многополосным,  но,  как  только  я
миновал город, вновь пошло строительство  разделителей.  На  этом  участке
работы уже подходили к концу: с обеих сторон стояла  готовая  опалубка,  и
большая часть форм была уже залита бетоном.  По  этой  дороге  Эмблеры  не
могли приехать из Глоуба. Полосы тут такие  узкие,  что  и  "хитори"  едва
проходит, а  ряды,  предназначенные  для  автоцистерн,  отгорожены.  Шоссе
Сьюперстишен все разделено, старая дорога из Рузвельта  -  тоже,  так  что
никаким образом не могли они приехать из Глоуба. Непонятно, как они вообще
могли проехать. Разве только по какой-нибудь многополосной дороге, в  ряду
для водовозов.
   "Ах, Боже, чего мы только не насмотрелись", - говорила  миссис  Эмблер.
Интересно, что они вообще могли видеть, мчась ночью по  пустынной  дороге,
словно  пара  тушканчиков,  стараясь,   чтобы   дорожные   фотокамеры   не
зафиксировали их номер.
   Рабочие еще не поставили новые дорожные знаки, я проскочил Узел  Апачей
и был вынужден проехать половину  шоссе  Сьюпириор,  не  имея  возможности
выбраться из своей узкой полосы, отгороженной бетонными  стенками.  Только
на середине этого шоссе оказался разрыв, и я смог повернуть назад.
   Кэти жила в поселке Сьюперстишен, сооруженном у  самого  подножия  горы
Сьюперстишен. Что я скажу Кэти, когда увижу ее? За те  два  часа,  что  мы
провели вместе, я произнес не более десятка  фраз,  в  основном  кричал  и
командовал. В джипе, по дороге к ветеринару, я разговаривал с Аберфаном. А
потом и вовсе не обращался к ней.
   А может быть, я и не узнаю ее. Мне  ведь  запомнился  только  загорелый
носик и поразительная открытость. Спустя пятнадцать лет  и  то,  и  другое
могло измениться. Носиком давным-давно занялось, наверное, солнце Аризоны.
Ну, и она вышла замуж, и развелась, и ее увольняли с работы, и мало ли что
еще произошло с ней за эти пятнадцать лет, отчего лицо ее  могло  потерять
прежнюю открытость. А тогда, собственно, незачем мне было тащиться в такую
даль. Но на что уж непроницаемой маской было закрыто лицо миссис Эмблер, и
все-таки оказалось возможным поймать ее  врасплох.  Если  завести  с  Кэти
разговор о собаках. И если она не будет знать, что ее фотографируют...
   Кэти жила в доме  с  солнечным  отоплением  старого  типа:  с  плоскими
черными панелями на крыше. Дом  выглядел  прилично,  но  не  был  чересчур
чистеньким. Трава вокруг не росла - водовозы не находили нужным заезжать в
такую глушь, Узел Апачей был во всех отношениях не  так  важен,  как  узлы
Финикса и Темпе.  Но  все-таки  перед  домом  был  палисадник,  выложенный
плитами черной лавы и чередовавшимися с ними срезами опунции.  Во  дворике
за домом росло чахлое деревце пало верде [дерево с  зеленоватой  корой  на
ветвях, в жаркое время года теряющее листву], к нему была привязана кошка,
а  под  ним  маленькая  девочка  играла  с  автомобильчиками.  Я   вытащил
айзенштадт, подошел к двери дома и позвонил. В последнюю минуту, когда уже
поздно было передумать и уйти - она уже открывала решетчатую дверь, -  мне
пришло в голову, что она может не узнать меня и мне придется объяснять ей,
кто я такой.
   Нос у  нее  не  был  загорелым,  и  она  пополнела  -  в  тридцать  лет
естественно весить больше, чем в шестнадцать, но в остальном она выглядела
так же, как тогда, перед моим домом. И лицо ее еще не совсем замкнулось. Я
сразу увидел, что она узнала меня и что она знала, что я приеду. Наверное,
она сделала в своем досье  указание,  чтобы  ей  сообщили,  если  я  стану
разыскивать ее. Надо подумать, как это следует понимать.
   Она приоткрыла решетчатую дверь, как я перед представителями  Гуманного
Общества, и спросила:
   - Что вам нужно?
   Я не видел ее раньше сердитой, даже тогда, когда напустился  на  нее  у
ветеринара.
   - Я хотел повидаться с вами.
   Я подумал было, что скажу, будто  мне  попалась  ее  фамилия,  когда  я
работал над очерком, и захотелось узнать, не та ли это особа, с которой  я
когда-то встречался,  или  что  я  пишу  о  последних  домах  с  солнечным
отоплением старого типа. Но я произнес лишь:
   - Сегодня утром я увидел на шоссе мертвого шакала.
   - И подумали, что я убила  его?  -  Она  хотела  закрыть  дверь,  но  я
придержал ее.
   - Нет. - Я отнял руку от двери. - Нет, конечно, я этого не думаю. Можно
мне войти? Я просто хочу поговорить с вами.
   Маленькая девочка подошла к двери, держа  игрушечные  автомобильчики  в
подоле розовой маечки, и с любопытством смотрела на нас.
   - Иди домой, Яна, - сказала Кэти и  открыла  решетчатую  дверь  пошире.
Девочка  проскользнула  в  эту  щель.  -  Иди  на  кухню.  Я  тебе  сделаю
прохладительный напиток.
   Кэти посмотрела на меня:
   - Сколько раз мне снился кошмарный сон: я подхожу к двери  и  вижу  вас
перед собой.
   - Тут на самом деле очень жарко, - проговорил я совсем  как  Хантер.  -
Можно мне войти?
   Она открыла дверь настежь.
   - Мне надо дать дочке  попить.  -  Она  пошла  на  кухню,  а  девчурка,
приплясывая, бежала впереди.
   - Какой ты хочешь напиток? - спросила дочку Кэти.
   Та крикнула:
   - Красный!
   Кухонный столик стоял напротив плиты,  холодильника  и  охладителя  для
воды, а дальше кухня немного расширялась, и в этом углублении  стоял  стол
со стульями. Я положил айзен на  стол  и  сел  возле  сам,  чтобы  она  не
предлагала  перейти  в  другую  комнату.  Кэти  сняла  с  одной  из  полок
пластмассовый кувшин и подставила его под кран бака с водой. Яна запихнула
свои автомобильчики в кухонный столик, залезла на него и, усевшись,  стала
открывать дверцы стенного шкафчика.
   - Сколько лет вашей девочке?
   Кэти, не ответив, достала из ящика возле плиты деревянную ложку,  взяла
кувшин, уже полный воды, и подошла к столу.
   - Ну, ты нашла "Прохладу"? - спросила она дочку.
   - Да, - ответила девочка. Но это была не "Прохлада", а какой-то розовый
кубик, с которого она содрала пластмассовую обертку. Когда она бросила его
в кувшин, вода зашипела и  стала  красной.  Настоящая  "Прохлада",  должно
быть, исчезла так же, как отходили в прошлое фургоны "виннебаго" и дома  с
солнечным отоплением старого типа. Или изменилась до  неузнаваемости.  Как
Гуманное Общество.
   Кэти перелила красную жидкость в  стаканчик,  на  котором  был  наклеен
бумажный кит.
   - Она у вас одна?
   - Нет, есть еще мальчик. - Она отвечала как  бы  нехотя,  хотя,  раз  я
запросил ее биографию,  мне  все  эти  сведения  уже  были  доступны.  Яна
спросила, можно ли взять булочку, и  ушла  с  булочкой  и  стаканчиком  во
дворик. Я слышал, как затворилась решетчатая дверь.
   Кэти поставила кувшин в холодильник и прислонилась к кухонному столику,
скрестив руки на груди.
   - Что вам надо?
   Она стояла не в поле зрения айзенштадта, и лицо ее было в тени.
   - Сегодня утром на шоссе я увидел мертвого шакала. - Я нарочно  говорил
негромко: чтобы расслышать, ей надо было наклониться вперед,  к  свету.  -
Его раздавило машиной, и он лежал так странно. Он был похож на собаку. Мне
захотелось поговорить с кем-нибудь, кто помнит Аберфана, с кем-нибудь, кто
знал его.
   - Я его не знала. Я только  убила  его,  помните?  Так  вот  почему  вы
приехали, потому что я убила Аберфана, да?
   Она не смотрела в сторону айзенштадта, даже не взглянула на него, когда
я ставил его на стол, но мне вдруг  показалось,  что  она  знает,  чего  я
добиваюсь. Она все еще держалась вне поля зрения аппарата.  А  если  прямо
сказать ей: "Да, это правда. Я это сделал, потому что вы убили  его,  а  у
меня не осталось его фотографий. Вы у меня в долгу. Я ведь  уже  не  смогу
получить  фотографию  Аберфана,  но  вы  обязаны  дать   мне   возможность
сфотографировать ваше воспоминание о нем".
   Но она ведь не помнила его, ничего не знала о нем, видела  его  только,
когда мы ехали к ветеринару и Аберфан лежал у меня на коленях, смотрел  на
меня и уже умирал. Незачем мне было приезжать сюда и все это  раскручивать
заново. Совершенно незачем.
   - Сначала я думала, что вы посадите меня в тюрьму, - сказала Кэти, -  а
потом, когда все собаки поумирали, - что вы убьете меня.
   Стукнула наружная дверь, девочка сказала: "Я забыла автомобильчики" - и
собрала их в подол маечки. Кэти мимоходом взъерошила  ей  волосы  и  опять
скрестила руки.
   - Я была не виновата. Я так и хотела  сказать  вам,  когда  вы  придете
убивать меня. Шел снег. Ваш пес выбежал прямо  на  меня.  Я  его  даже  не
видела. Я потом прочла все, что могла  достать,  о  том  новом  вирусе.  Я
готовилась защищаться. Я прочла про мутацию  обычного  паравируса,  а  еще
раньше - вируса кошачьей чумы, узнала, что вирус мутировал так быстро, что
специалисты не успели создать вакцину против него.  А  уже  перед  третьей
волной возник критический минимум. И  виноваты  были  владельцы  последних
оставшихся в живых собак, которые боялись  позволить  им  размножаться.  И
когда ученые создали наконец вакцину,  остались  одни  шакалы.  Я  бы  вам
сказала:  "Вы  не  правы.  Это  вина   владельцев   собачьих   питомников,
разводивших  щенят  на  продажу.  Если  бы  они   не   держали   щенят   в
антисанитарных условиях, первая вспышка  инфекции  не  приняла  бы  такого
размаха". Я приготовила все доводы для защиты. Но вы уехали из Колорадо.
   Яна опять хлопнула дверью и  принесла  пустой  стаканчик  с  наклеенным
китом. Лицо ее было испачкано красным. "Еще хочу пить" (слова  "еще  хочу"
слились в одно слово), она протянула стаканчик, держа его обеими руками, и
Кэти открыла холодильник и налила девочке еще стакан напитка.
   - Подожди, детка. Ты вся перемазалась. - Она нагнулась и вытерла личико
девочки бумажным полотенцем.
   Когда мы были у ветеринара, Кэти ни слова не сказала в свою защиту,  ни
"шел снег", ни "он выбежал прямо на меня", ни "я даже не видела его".  Она
сидела тогда молча передо мной и вертела свои рукавички, пока ветеринар не
вышел и не сказал мне, что Аберфан умер.  Тогда  она  проговорила:  "Я  не
знала, что в Колорадо еще остались собаки. Я думала, они уже все умерли".
   Я  тогда  повернулся  к  ней,  к  шестнадцатилетней  девочке,  еще   не
научившейся даже скрывать свои  чувства,  и  бросил  безжалостно:  "Теперь
умерли все. Благодаря вам".
   "Не надо так говорить", - предостерегающе заметил ветеринар.  Он  хотел
положить мне руку на плечо, но я вывернулся и  закричал  на  девочку:  "Вы
понимаете, что это значит - убить одну из последних собак на свете? Что вы
чувствуете, сознаете ли, что отвечаете за исчезновение целого вида?"
   Снова послышался стук решетчатой  двери.  Кэти  смотрела  на  меня,  не
выпуская из рук бумажного полотенца, испачканного красным.
   - Вы тогда уехали в другой город, и я подумала,  что,  может  быть,  вы
простили меня, но вы ведь не простили? - Она подошла  к  столу  и  вытерла
красный кружок из-под стакана. - Зачем  вы  это  сделали?  Чтобы  наказать
меня? Или  вы  решили,  что  последние  пятнадцать  лет  я  тем  только  и
занималась, что ездила по дорогам и убивала животных?
   - О чем вы?
   - Общество уже было здесь.
   - Общество? - Я ничего не понимал.
   - Ну да. - Она все еще смотрела на испачканное красным полотенце. - Они
сказали, что вы сообщили о задавленном животном  на  Ван-Бюренском  шоссе.
Они хотели знать, где я была сегодня утром между восемью и девятью часами.
   На обратном пути в Финикс я чуть не задавил дорожного рабочего. Он едва
успел отпрыгнуть к  еще  влажной  цементной  стенке,  выронив  лопату,  на
которую опирался весь день, а я ее переехал.
   Итак, Общество уже побывало там. Уйдя из моего дома, они поехали  прямо
к ней. Но ведь тогда я  еще  не  думал  ехать  к  Кэти.  Я  еще  не  видел
фотографии миссис Эмблер. Значит, уйдя от  меня,  представители  Гуманного
Общества сразу отправились к Рамирез, а Рамирез да и газета  вообще  очень
не хотели вступать в конфликт с Обществом. Должно  быть,  Рамирез  сказала
им: "Мне показалось подозрительным, что он  не  поехал  на  губернаторскую
конференцию, а вот теперь он позвонил  и  попросил  биографические  данные
этой особы, Кэтрин Поуэлл. Живет в доме 4628 по улице  Голландца.  Он  был
знаком с ней в Колорадо".
   - Рамирез! - крикнул я в автомобильный телефон. - Я хочу  поговорить  с
тобой! - Ответа не было.
   Я проехал добрых десять миль, не переставая ругать ее, пока наконец  не
сообразил, что у меня выключен телефон. Я отжал кнопку и рявкнул:
   - Рамирез, куда ты запропала, черт побери?
   - Я могла спросить у тебя то же самое. -  Ее  голос  звучал  еще  более
сердито, чем голос Кэти, хотя и не так сердито,  как  мой.  -  Ты  же  сам
отключил меня и не хочешь сказать мне, что делается.
   - А ты решила, что сама все можешь сообразить,  и  потом  свои  выдумки
сообщила Гуманному Обществу.
   - Что? - В  голосе  Рамирез  было  то  же  недоумение,  что  и  в  моем
собственном, когда Кэти сказала мне, что  к  ней  приезжали  из  Общества.
Рамирез никому ничего не сообщала, она даже не понимала, о чем  я  говорю,
но я уже так разогнался, что не мог остановиться и закричал на нее:
   - Значит, ты сообщила Обществу, что я запрашивал биографические  данные
Кэти?
   - Нет, ничего подобного. Слушай, не пора ли тебе  рассказать  мне,  что
происходит?
   - К тебе приходили сегодня днем представители Общества?
   - Нет. Я же сказала тебе. Они позвонили еще утром и хотели поговорить с
тобой. Я сказала им, что ты уехал на губернаторскую конференцию.
   - А больше не звонили?
   - Нет. У тебя неприятности?
   Я отключил телефон и сказал про себя: "Да, у меня неприятности".
   Итак, Рамирез ничего им не говорила. Может быть, кто-нибудь в  редакции
газеты сказал, но навряд  ли.  Остается  утверждение  Долорес  Чивир,  что
Общество имеет нелегальный доступ к биографическим досье. "Как это  вышло,
что у вас нет снимков вашей собаки?" - спрашивал Хантер. Это  значит,  что
они и мое досье прочли. И узнали таким образом, что я и Кэти жили в  штате
Колорадо, в одном и том же городе, когда погиб Аберфан.
   - Что вы рассказали им? - спросил я у Кэти. Она стояла там  в  кухне  и
все вертела в руках испачканное полотенце, а мне хотелось  вырвать  его  у
нее из рук и заставить ее смотреть на меня. - Что же вы сказали этим людям
из Общества?
   Она подняла на меня глаза:
   - Я сказала им, что сегодня утром была  на  дороге  Индейской  школы  и
собирала материалы по нашей фирме за этот месяц.  К  сожалению,  я  вполне
могла бы проехать и по Ван-Бюренскому шоссе.
   - Про Аберфана! Что вы рассказали им об Аберфане? - крикнул я.
   Она спокойно отвечала:
   - Я им ничего не говорила. Я подумала, вы сами все уже рассказали им.
   Я схватил ее за плечи:
   - Если они опять придут, ничего не  говорите  им.  Даже  если  они  вас
арестуют. Я постараюсь, я...
   Я так и не сказал, что сделаю, потом