в  которых  индивидуальный  террор порицался  морально и  считался
неэффективным поли-тически.
     Но вдруг меня осенило: месть! Надо мстить!  Кому? Им! За что? За  себя!
За страдания близких. За все!

     Выход все-таки есть.
     На свете полно гадов,
      А средство от них -- месть.
     Добровольно сдаваться не надо.
     Вспомни мужскую честь.
     Сто раз повторяй кряду:
     Месть!
      Месть!
     Месть!
      Никогда сдаваться не надо.
      Всегда оружие есть!
      Любая падет преграда,
     Когда закипает месть.
     С жизнью сквитаться надо --
     Советую всем учесть:
     Пусть гада ждет не пощада,
     А месть,
     Месть,
     Месть!

     Я изложил свое замечательное открытие своему сооб-щнику.
     --  У меня  нет к Ним ненависти, -- сказал он.  -- Я Их презираю, а  из
презрения мстить невозможно. Они по отдельности слишком ничтожны для  мести.
А  все  вместе Они воплощают  в  жизнь самые  светлые  идеалы челове-чества.
Мстить некому!

     Оставь  дурацкие  затеи.  Мир не изменишь все  равно. Нелепо драться за
идеи, Осуществленные давно.


      ДОЛГ


     --  Так  ты тоже был  пилотяга?  -- спросил  я,  уловив  в  речи  моего
компаньона выражения из авиационного жаргона.
     -- Нет, -- сказал он, -- я всего лишь воздушный стрелок.
     Мы  стали  вспоминать войну. Я  рассказал,  как  по-гиб  мой  воздушный
стрелок, а он -- как погиб его командир.
     -- Мы штурмовали железнодорожный  узел, --  гово-рил он. -- Уже кончили
работу, как шальной снаряд залепил нам в мотор. Машина загорелась. Но высота
была небольшая, и командир  успел посадить ее в мел-колесье.  Едва  я  успел
вытащить из кабины потерявше-го сознание командира  (ему раздробило ноги)  и
отта-щить  в сторону,  как  машина взорвалась. Из  соседней  деревни  пришли
немцы, покачали головами и ушли:
     они, очевидно, решили, что мы взорвались вместе с машиной.
     Командир пришел в  себя.  Хотел  застрелиться,  но  я  отобрал  у  него
пистолет. До линии фронта было совсем  недалеко.  Я решил попытаться выйти к
своим  и  выта-щить командира.  Сделал нечто вроде  саней. Впрягся в  них. И
поволок свою тяжелую ношу. Целых семь дней волок. Что это были за дни, лучше
не  вспоминать.  Ког-да  мы  все-таки   чудом  выбрались,  смотреть  на  нас
при-ходили со всей дивизии.
     Но  дело не  в  этом. Командир не думал,  что выжи-вет. И перед смертью
решил раскрыть мне свою  душу, исповедаться. И  начал  говорить такое, что в
первую  ми-нуту  я  сам  хотел пристрелить  его как  предателя.  Я ведь  был
комсомольским активистом. Был комсоргом полка. Рано вступил в партию. Сталин
был для меня богом. Все, что касалось нашей истории, идеологии, генераль-ной
линии  партии, было для меня святыней.  Я никог-да не был доносчиком.  Когда
при мне заводились со-мнительные разговоры, я честно  и открыто пресекал их.
А командир  рассказывал о  том, что потом, после хрущевского  доклада, стало
восприниматься  как преступления  "периода культа  личности".  Я сам знал  о
многом из того, что  говорил командир.  Но  я считал это  все справедливым и
исторически необходимым. И по-малкивал, как все. Преступлением тогда был сам
тот факт, что  об  этом говорилось вслух и что  это  интерпре-тировалось как
преступление.
     Когда появилась надежда,  что  мы  выберемся,  коман-дир  спросил меня,
донесу я  о  его  речах или нет.  Я  ска-зал,  что я не доносчик, а  честный
коммунист, что я на-пишу  рапорт командованию обо всем, что было. Он сказал,
что это  все  равно донос. Потом он попросил меня  не  делать этого: у  него
жена, дети,  родители, они ни при чем. Еще раз попросил дать ему пистолет --
за-стрелиться. Я  отказался.  Он  попросил  меня  пристре-лить  его.  Я тоже
отказался. Он спросил, зачем же я спасаю его. Я сказал, что это --  мой долг
как  комму-ниста. "Ясно,  -- сказал он,  -- долг коммуниста, а не человека и
солдата. Действуй!"
     Я  дотащил командира  до  госпиталя.  Привел себя  в человеческий  вид.
Отоспался. И само собой  разумеет-ся, меня вызвали в Особый отдел. Я доложил
обо всем. Командира судил военный трибунал. Меня  наградили  орденом. Не  за
то, что спас командира, а за то, что про-явил бдительность.
     -- Ну а дальше что?
     -- Ничего особенного. Как видишь, живу.

     Нельзя из прошлого вернуть Те  смерть  несущие полеты.  Правдивых песен
про войну Не сочинят уж рифмоплеты.


ТОСКА О ПРОШЛОМ


     Я   сижу  на  бульваре  в  центре  Москвы.  Пригревает  солнце.  Лениво
прохаживаются сварливые голуби. Бе-сятся бесшабашные воробьи.  Слева от меня
обнимают-ся  молодые  люди.  Эта  манера  обниматься и целоваться на виду  у
прохожих  в  последнее время стала распространяться  среди  молодежи, --  по
мнению  западных  на-блюдателей, признак  либерализации  нашего  общества  и
невозвратимости  сталинизма.   Справа   от   меня   пенсио-неры  говорят   о
распущенности нынешней молодежи и о необходимости суровых  мер, -- по мнению
тех же за-падных  наблюдателей, такие  настроения в среде стар-ших поколений
представляют собою угрозу реставрации сталинизма. Но мне одинаково чужды как
те, так и дру-гие. Я думаю свою навязчивую думу.
     Сталинский период -- один из самых интересных в истории человечества. А
точное и полное  научное опи-сание его практически невозможно. Документы тех
вре-мен уничтожены или сфальсифицированы. Многое важ-ное делалось вообще без
документов.  То немногое,  что сохранилось,  недоступно  ученым и писателям.
Мемуа-ров тогда  не писали.  Боялись. Не надеялись  на их  бу-дущность. Да и
записывать-то было нечего.  Те воспо-минания, которые  пишутся сейчас,  есть
фальсификация прошлого  задним числом. А задним числом можно любую концепцию
примыслить  к любому  поведению людей. Можно  утверждать, например,  что  мы
знали  и  понимали  все,  и потому  были  преступниками  или  со-участниками
преступлений. Но можно с теми же  осно-ваниями утверждать, что мы не знали и
не понимали ничего, и потому были ни  при чем или не ведали, что  творили. И
то  и  другое одинаково  бессмысленно.  Мы знали  и не знали, понимали и  не
понимали.  Но -- в духе и в меру своего  времени.  Если хочешь придать смысл
этим категориям,  перенесись  в  те  годы  и  живи в  тех  условиях.  А если
перенесешься  в  те годы,  немедлен-но  испарится  сама  проблема  знания  и
понимания. Эта  проблема  есть  проблема лишь для  исследователя  про-шедшей
эпохи, но не для ее участников.
     Но  почему тебя эта  проклятая сталинская эпоха вол-нует? Плюнь на нее!
Она заслуживает забвения. Ника-ких  уроков на  будущее из нее  все равно  не
извлечешь. Ты  уцелел, и  этого с тебя  достаточно. Живи  себе  на здоровье.
Наслаждайся солнцем. Наблюдай этих прожорливых голубей и озорных воробьев. И
жди, ког-да судьба пошлет тебе маленькую  радость.  А она милостива к таким,
как ты.  Непременно что- нибудъ по-шлет, как это она  уже  делала много  раз
ранее. По-считай, сколько раз тебя должны были убить! А ты все еще жив.

     Нам в спину целился в упор Башкир заградотряд. А перед нами -- косогор.
Колючей  проволоки  ряд.  Один.  Другой.  Четвертый.  Пятый.  Вот  лейтенант
вскочил:  Ребята! Вперед, ваш мать! За Родину! За Сталина -- уродину! Пускай
устроит он, вампир, Из потрохов из наших пир.

     Соседи  слева, не  прерывая основного  занятия,  шутят  и  хихикают. Он
рассказывает  "самые  свежие" анекдоты про  Ленина.  Анекдоты  действительно
смешные, и мне стоит усилий, чтобы не рассмеяться. Интересно  получа-ется, с
пьедестала сбросили Сталина, а смеются над Ле-ниным. Почему?

     И рассыпается  все в прах. Становится  напрасным страх.  И историческая
веха Становится предметом смеха.

     Соседи  справа  не  выдержали  такого богохульства,  сло-жили  шахматы,
ругаясь, ушли искать другую  свободную скамейку.  Слова  и движения  соседей
слева утратили смысл социального протеста. Им стало скучно. Они тоже ушли. Я
для  них  никакого  интереса не представлял. Сто-ит ли выпендриваться  перед
каким-то неопрятным буха-риком?

     Хочу  в  ушедшие  года.  Пусть  будет  нестерпимо плохо.  Твоим  я буду
навсегда, Меня родившая эпоха.


      Это "пусть будет" я произнес для красного словца, ибо мне сейчас
плохо. Зверски болит  голова  со вчераш-него перепоя. Нужно во что  бы то ни
стало  похмелиться. А денег  нет. Их всегда нет. Но сейчас их нет  в выс-шей
степени.  Никогда  раньше  не  думал,  что  отсутствие  чего-то  может  тоже
различаться по степени, может уменьшаться или возрастать.  Неужели  все-таки
та, моя  эпоха  навечно  ушла  в  прошлое? Ушла серьезно, а  не  из каких-то
коварных  тактических соображений?  А  ведь это  все  было  совсем  недавно.
Настолько недавно, что это вроде бы можно потрогать руками.

     Разбиты в клочья "прохари"'. От пота  гимнастерки стлели. Натерли плечи
"винтари"2. А мы упорно песню пели, Какую знал тогда любой:
     Идем в последний, смертный бой.

     Вот  сейчас  я  отчетливо  вижу изрытую ухабами гряз-ную дорогу,  серое
унылое небо серые, окаменевшие  лица  товарищей  с  раскрытыми  ртами. Слышу
хрипы  той бе-зобразной  песни,  которая  должна  была  вдохновлять  нас  на
подвиги.


Теперь уж позабылось, что

     Для нас "последний" означало Пути  в Грядущее начало, А не конец пути в
Ничто. И ведено последний бой Нам выиграть ценой любой.

     --  Разобраться  в  нашей прошлой жизни  трудно,  --  говорит  случайно
подвернувшийся  собутыльник. --  Мо-жет быть, вообще невозможно. Моя  жизнь,
например,  до  ужаса  банальна  с  точки  зрения   событийности.  Но  сто-ит
задуматься, как какой-нибудь пустяк обретает гран-

' Прохари -- сапоги. 2 Винтари -- винтовки.


     диозный  исторический  смысл,  а то, что вроде бы дол-жно быть  важным,
испаряется в ничто. В сорок  первом мы с боями отступали от самой границы до
Москвы, попадали в окружение, выходили из него... Вроде бы богатое событиями
время.  Но я о нем не могу наскре-сти  воспоминаний даже на страничку. А вот
об одной лишь ночи,  в которой  вроде  бы  не  произошло  почти ничего, могу
думать и говорить часами. Вроде бы! У нас все превращается во "вроде бы" и в
"как  будто  бы",  по-скольку  у  нас нет  критериев  различения  важного  и
не-важного. В ту  ночь мы не обратили внимания  на то, что пятьдесят человек
сбежало  к немцам.  Зато  пришли  в дикое  возбуждение,  когда  один  парень
сообщил, что у него кто-то украл  сухарь. Особенно распинался по сему поводу
Политрук.  Он  заклеймил этот поступок  как пе-режиток  капитализма в  нашем
сознании.

     Смешной  был  этот  Политрук.  Совсем еще  мальчишка.  Бывший  студент.
Окончил  шестимесячные  курсы полит-руков.  Попросился  на фронт, причем  на
самый трудный  участок  и в самую трудную  часть.  Его  и  сунули к  нам,  к
штрафникам. И сразу в бой, причем в самый нелепый, ка-кой только можно  было
придумать. Когда  нас немцы от-резали  от своих и окружили,  он  спорол свои
политруков-ские  нашивки.  Спорол,  потому  что немцы политруков в  плен  не
брали: на месте  расстреливали. А ведь он призы-вал нас драться до последней
капли крови.
     Эти сведения о Политруке мы узнали  с его слов. И  что здесь  правда, а
что  -- вранье, различить невозможно. Люди  о себе  вообще  всегда врут, а в
таких случаях -- особенно. Но люди всегда врут на  основе некоторой правды и
в  ее  окружении. Майор,  например, говорил о себе, что он --  бывший майор,
бывший командир  пол-ка -- пожалел своих людей и не погнал их в  бессмыслен-
ную атаку, был приговорен трибуналом  к расстрелу, но  расстрел  заменили на
десять  лет штрафбата. Один  па-рень из соседней роты  говорил,  однако, что
Майор был всего лишь капитаном, что командовал  лишь батальо-ном,  что людей
своих он не жалел, он  просто не смог их поднять в атаку. Попробуй установи,
чей рассказ  тут ближе  к  истине. А парень по прозвищу Кулак был образцовым
комсомольцем,  был отличником боевой  и политической  подготовки. Погорел он
вроде бы на пу-стяке: дал ребятам  почитать письмо от матери, в кото-ром она
описывала безобразия в колхозе. Кто-то донес в Особый отдел, и ему дали пять
лет штрафного за ан-тисоветскую агитацию, причем как "затаившемуся ку-лаку".
И он уже стал воспринимать себя как критиче-ски  настроенного по отношению к
советскому строю,  в  особенности  к  колхозам. Что  тут правда и  что  плод
воображения? Когда  он  попал  в  плен,  ему  просто  в  го-лову  не  пришло
использовать этот факт своей биогра-фии. Зато другой парень из нашего взвода
по прозви-щу  Летчик  сразу  заявил  о себе как  о принципиальном противнике
советской власти, особенно колхозов.
     Этот Летчик  присвоил себе то, что по праву должен был бы  использовать
Кулак.  Что же  получается?  Если взять их  двоих,  то вранье Летчика уже не
будет врань-ем. А  если вообще взять большую массу людей и сум-му  того, что
они  рассказывают о  себе, сравнить с  сум-мой того, что  они на  самом деле
творили, то будет  иметь  место точное соответствие сказанного и сделанного.
Вот тебе и ключ к раскрытию "секрета" сталинизма. Ника-кого секрета нет и не
было. "Секрет" --  это  теперь  вы-думали. Вот  почему я не принимаю всю эту
комедию разоблачительства и реабилитации.
     Реабилитация!  Словечко-то  какое  придумали.  Не  наше   словечко,  не
русское.  У  нас если человека осудили,  зна-чит, он виноват.  У нас невинно
осужденных  не бывает. Если человека осудили, то он виноват уже тем, что его
осудили.  А  под  каким соусом,  т.  е.  с  какой  формулиров-кой,  --  дело
второстепенное. Возможно, невинно осуж-денные и были  где-то. Я лично за всю
свою  жизнь  не встретил  ни  одного. Кулак, например, считал,  что попал за
дело: то  письмо  не надо  было  никому показывать. Его вина --  разглашение
общеизвестной  тайны о  положении  в  колхозах. Согласно  генеральной  линии
партии в кол-хозах все  должно  быть  прекрасно. Не имело  значения то,  что
письмо было правдиво. Оно  не соответствовало этой генеральной линии.  А то,
что он дал  его читать другим, истолковывалось как подрыв этой линии. А  то,
что ему пришили кулацкую агитацию, роли не играло. Он даже не обратил на это
внимания. И вообще  никто не  прида-вал этому значения. Имело значение одно:
влип,  получил пять лет, дешево отделался,  если  уцелеешь в бою и по-лучишь
ранение,  то вернешься в училище героем,  воз-можно -- с "железкой".  Обидно
было  только  то,  что  он   подвел  мать.  Ей  тоже  дали   срок.  Но  учли
чистосердечное раскаяние  и многодетность,  так что свой  срок ей раз-решили
отбывать по месту жительства. Была такая фор-ма -- "принудиловка".
     Как видишь,  событий вроде  с  гулькин нос, а рассуж-дений  -- на целую
книгу  хватило  бы.  Если  бы  аналогич-ный поступок  совершил  я сам,  я бы
переживал его так же, как Кулак, и  осудил бы его как преступление. У нас не
было одной мерки для себя и другой для других. Мер-ки были универсальные.
     Интересное это дело -- сознание вины  и невиновнос-ти. Это сейчас можно
позволить себе иронизировать над тем,  что кто-то был осужден, например, как
японский  шпион, хотя даже толком не знал, где  находится Япония и ни разу в
жизни  не видал  живого  японца.  С  какой бы формулировкой человек  ни  был
осужден, он не чувство-вал себя невиновным и подыскивал для себя  подходящую
вину. Сознание и чувство невиновности  появились лишь теперь, когда началась
официальная реабилитация. Они появились как новая партийная установка -- вот
в чем  дело! Это не  есть какое-то общечеловеческое качество.  Это есть лишь
исторический зигзаг в генеральной линии партии. А раз такая установка вышла,
все перевернулось:
     после этого я не встречал уже ни одного человека, осуж-денного за дело.
Все стали  невинно осужденными. И мне теперь  уже кажется, что я тогда ни за
что пострадал.  А  почему так кажется? Да потому, что то время ушло, и новая
установка констатировала этот факт. Когда даже виновные стали  ощущать  себя
невинно пострадавшими, это означало, что эпоха сталинизма окончилась.
     Кулак действительно дешево отделался. За то, что со-творил он, положено
было  минимум  десять  лет.  Он  получил  пять  только  благодаря  тому, что
чистосердечно  раскаялся,  признал  правильной  формулировку   трибуна-ла  и
попросил отправить  на фронт  искупить свою вину кровью. Он  был  правильный
преступник. И все осталь-ные в нашей части были точно так же правильные. Был
у нас  во  взводе парень по прозвищу Тихоня. Настоящий летчик,  в отличие от
того   самозваного  Летчика,  о  ко-тором   я  упомянул  выше.  Он  оказался
принципиальным антисталинистом, засыпался на провокаторе,  получил  "вышку".
Но  даже  он  оказался  правильным  --  покаялся  и попросился  на  фронт. А
неправильных преступников на фронт не посылали: их расстреливали в тылу.
     И еще  обратите  внимание  на  то,  что я без всяких эмоций  вспомнил о
доносчике,  который  донес  о  Кула-ке, и о провокаторе,  который разоблачил
Тихоню. Не думайте, что мы их любили, -- мы их презирали. Были случаи, мы им
устраивали темную. А если в штрафной части обнаруживали таких, так их просто
убивали. Но мы  никогда  не возвышали проблему доносчиков и про-вокаторов до
уровня морализаторства,  как это делают теперь,  и  не  впадали  в состояние
священного ужаса  по поводу явлений такого рода. Мы принимали  это как факт,
причем как факт естественный и неотвратимый. И не видели в нем причины наших
злоключений.   По-вторяю,  причиной  своего  несчастья   Кулак  считал  свою
собственную глупость, а  Тихоня --  неосторожность, а не социальный строй  и
его  неотъемлемый  атрибут  --  систему  доносов.  Многим  из  нас  и  самим
приходилось выполнять (вольно или невольно) функции  доносчиков. Был в нашем
взводе парень по прозвищу Стукач. Так он на самом деле был стукачом. Погорел
он  на ограб-лении  хлеборезки. Получил, как  и  я,  "пятерку". Был рад, что
благодаря этому он перестал быть стукачом. Поскольку все  знают, что он  был
стукачом, его теперь уже никто не будет использовать в этой роли. Не бе-русь
судить, насколько это верно. Эта психологическая проблема мне не по зубам.
     Мы рассматривали свое  нынешнее положение как  временное,  рассчитывали
"искупить кровью" свою  вину, т.  е.  уцелеть  в  бою и вернуться в  прежнее
положение.  Стоит ли говорить о том, как мы  питались, как  были  одеты, как
выматывались,  как с  нами  обращались,  как  были  вооружены.  И  стоит  ли
говорить, что мы были оз-лоблены на все это. Но я не помню ни одного случая,
чтобы наше недовольство перерастало в протест  против  нашего строя  и нашей
власти.  Даже  Тихоня  ни  разу даже намеком не  выразил  намерения бороться
против нашего строя и помогать в этом немцам. Потом мно-гие из нас убежали к
немцам, но  не из принципиаль-ных соображений, а  из желания  просто  спасти
свою шкуру. Майор командовал частью, расположенной на самой границе. Так что
он пережил панику первых не-дель войны. Тогда число наших пленных перевалило
за два  миллиона.  "Но люди  сдавались в  плен,  -- уверял  Майор,  -- не из
идейных  соображений,  а  в  силу  воен-ной ситуации,  в силу  невозможности
воевать, по  при-казу  командиров".  Были,  конечно, идейные  враги  но-вого
строя. И  не  мало.  Однако и  они  в большинст-ве случаев  лишь  прикрывали
трусость и шкурничество некоей враждой к советской власти. Это  не означает,
что мы  любили  наш новый строй. Дело в  том, что наше сознание  и поведение
просто находились совсем в иной плоскости. Перед нами просто не стояла такая
пробле-ма  --   отношение  к  советскому  строю.  Эту  проблему  уже  решило
предшествовавшее поколение. Для нас эта вой-на уже не была проблемой  выбора
исторического пути. У нас были свои проблемы -- проблемы нашего поло-жения в
новом обществе и нашего пути в нем. Изо всех врагов  нашего строя, каких мне
приходилось встречать в жизни, самым яростным и непримиримым был Тихо-ня. Но
его  позиция  была  такова: против  комм