вали  экзамен по меньшей  мере  на  "хо-рошо"
("посредственно" по философии получать было запрещено
     ).
     Но я очень рано  стал подозревать, что эта работа есть не  "своего рода
шедевр", а подлинный шедевр без иро-нических слов "своего рода". Дело в том,
что  я стал рас-сматривать марксистские произведения как явления не в рамках
науки, а в  рамках идеологии. А критерии  оценки  научных  и  идеологических
текстов  различны.  Если   при-нять  работу   Сталина  "О  диалектическом  и
историческом  материализме"  как  сочинение  идеологическое, то  она  бу-дет
выглядеть  уже  не  как  банальная  чепуха, а как  вы-дающееся  произведение
идеологии -- как вершина мар-ксизма без иронии и холуйского преувеличения. С
этой  точки  зрения  эта  работа  сыграла  в  истории  нашей  стра-ны  роль,
сопоставимую  с  ролью Нового Завета, а может быть, еще  более значительную.
Именно  она позволила осуществить в  стране  беспрецедентную  идеологическую
революцию,  впервые  в истории создать нерелигиозное, а чисто идеологическое
общество.  Но  это  --  предмет осо-бого разговора. Сейчас  меня  интересует
другое: кто был подлинным автором этого идеологического шедевра?
     Я изобрел свои собственные методы анализа языка, которые позволили  мне
путем  сравнения   этой  работы  и  многочисленных  текстов  того  же  рода,
предшествовав-ших ей,  прийти  к  следующему выводу.  Эта  работа есть  либо
результат   коллективного   творчества,   либо   компиля-ция   из  различных
источников.  Но  в  ней  был один  глав-ный  автор,  определивший  общую  ее
композицию,  ее  направленность, ее  стиль, ее  дух  -- ее  целостность  как
явления идеологии. Я без особого труда установил источ-ники, из которых были
заимствованы  компилятором  все  идеи  работы,  или  возможных  ее  авторов,
коллективно  создавших  ее. Я  затруднялся  только идентифицировать главного
автора, режиссера или  дирижера группы,  или  самого компилятора, создавшего
идеологический шедевр из  жуткого дерьма марксистских текстов. Кто он -- сам
Сталин или неизвестный человек, уничтоженный затем по приказу Сталина?
     Взвесив  все  обстоятельства  в  пользу  и  против  первой  гипотезы, я
решительно отверг авторство Сталина. Ко-нечно, эта работа похожа  внешне  на
собственные рабо-ты Сталина. Но я нашел достаточно много признаков того, что
это была подделка под сталинский стиль или лишь окончательная стилистическая
редактура  Сталина.  Но   если  принять  во  внимание  сущность  и  масштабы
идеологической  революции  в  стране,  интеллектуальное   и  психологическое
состояние  масс,  характер  аппарата   идеологии  и  прочее,  то  нужен  был
интеллектуальный гений, во много раз превосходящий самого Сталина.
     Я  предпринял  титанические усилия  напасть на  след  этого безвестного
гения идеологии.  Но безуспешно. Про-шли годы. Умер  Сталин. Во  время своих
пьяных  стран-ствий по московским забегаловкам я встретил человека,  который
сказал мне, что это он написал интересующую меня  работу.  Я рассказал этому
человеку о моих безус-пешных поисках. Сказал, что я дорого отдал бы, если бы
напал на след  автора. Он сказал, что автор -- он и что дорого ему не  надо,
достаточно пол-литра на двоих.
     Я, разумеется, не поверил этому человеку, но пол-лит-ра поставил.
     -- Ты мне, конечно, не  веришь, -- сказал он, когда мы выпили по первой
стопке. -- Мне никто не верил и не  верит. А мне  на  это наплевать. Знаешь,
как  я  написал  эту  галиматью?  Очень  просто.  Я готовился к экзаменам по
марксизму. Сам знаешь, какая  это  муть.  Чтобы сэконо-мить время и силы,  я
собрал шпаргалки, которые ребята заготовили,  и по этим  шпаргалкам составил
свою,  мак-симально краткую и примитивную. Экзаменатор меня  за-сек, закатил
мне двойку  и прогнал с экзамена. Шпаргал-ку,  разумеется, отобрал. Где  она
потом  гуляла,  одному Богу известно. Только  однажды я  раскрыл  сталинскую
работу  и глазам своим  не поверил: моя  шпаргалка! Ко-нечно,  стиль немного
изменен. Кое-что подпорчено. Но в общем и целом -- моя шпаргалка!
     Услыхав  это,  я  хохотал до  слез. И  я поверил этому че-ловеку. Я сам
сдавал десятки экзаменов. Сам делал шпар-галки. Видел  такие шпаргалки, что,
будь  они опубли-кованы, они подняли бы нашу идеологию  на еще более высокую
ступень.  Но такое возможно только раз  в  исто-рии: нужен был Сталин, чтобы
шпаргалка ленивого  и по-средственного  студента  какой-то  партийной  школы
при-обрела функцию шедевра идеологии.


ЭПИТАФИЯ ЭПОХЕ


     Чем  завершился  этот  бой,  Уж  не  узреть  и  не услышать И тем,  кем
жертвовали свыше, И тем, кто жертвовал собой.


СУДИТЕ


     Он   представился  мне  как  сталинист,   причем  как   не-раскаявшийся
сталинист.
     -- Впрочем, -- добавил он, -- слово "нераскаявшийся"  тут излишне,  так
как  раскаявшихся  сталинистов  в  приро-де нет и не  бывает.  Бывают такие,
которые прикидывают-ся раскаявшимися. Но только намекни  им  на  возможность
возврата прошлого,  как они  сразу  же обнаружат свою  на-туру. Если  уж  ты
однажды стал сталинистом, то ты им бу-дешь  до гроба. А я не  скрываю  того,
что  я  --  сталинист.  Поэтому, между  прочим,  я  и  влачу  теперь  жалкое
суще-ствование.  При  Сталине я занимал высокий пост. Не буду  называть тебе
своего имени  --  это  не имеет значения. Не-задолго до смерти  Сталина  был
арестован,  как  и  многие  другие его  верные соратники.  При Хрущеве  меня
реаби-литировали.  Я мог занять  прежний пост,  а то и  повыше. Но я заявило
своем   категорическом   .несогласии   с  полити-кой  разоблачения   "культа
личности", а точнее -- с отказом от сталинизма. И меня вытурили на пенсию. А
ведь я мог  неплохо спекульнуть на том,  что я  -- жертва сталиниз-ма.  Я на
самом деле был жертвой. А я остался верен Ему в ущерб себе. Зачтется это мне
перед судом Всевышнего?
     Когда мы  в лагере узнали о смерти Сталина, мы пла-кали, -- говорит он.
--  Были  случаи самоубийства из-за  этого.  Хотя  с минуты  на минуту ждали
освобождения и реабилитации, но,  узнав о разоблачительном  докладе Хрущева,
мы срочно устроили собрание и приняли резо-люцию, осуждающую доклад и вообще
весь курс  на  пре-одоление  ошибок  сталинизма. Если  бы  мне  в  это время
предложили  выбирать --  освобождение и  восстановление  моего общественного
положения, но  ликвидацию  стали-низма, или сохранение  сталинизма в прежнем
виде,  но  продолжение  моего  заключения и даже гибель в лагере,  -- я  без
колебаний выбрал бы второе. Моя жизнь фактичес-ки прекратилась не с арестом,
а с освобождением  и реа-билитацией, ибо это означало конец Великой Эпохи, а
значит,  и меня самого  как  ее частички. Что это  --  плюс или минус в моем
отчете перед Судом Истории?
     Он боится, что не так  уж много осталось жить, и пишет воспоминания. Не
взялся бы я обработать  их ли-тературно? Обратиться ко мне  ему рекомендовал
наш общий знакомый такой-то, с которым мне приходилось выпивать. Кроме того,
ему хотелось бы знать мое мне-ние  о его прожитой жизни -- хочется  суда.  Я
сказал, что не ощущаю в себе права и способности быть судь-ей чужой жизни.
     --  Суди,  не бойся,  --  сказал  он. --  Суд  истории есть  всегда суд
молодых. Интересно получается: суда истории над нами боимся не мы, настоящие
сталинисты, а  те, кто нас  осуждает. Почему?  Я начал  читать его записки и
ду-мать по поводу излагаемых в них фактов.


ЗАПИСКИ


     Я  все время  думаю  о Нем. Я  не  могу не думать  о Нем.  И  это  меня
раздражает. Кто  Он такой, в конце концов, чтобы я  постоянно  думал о Нем?!
Такой же человечишка,  как и все мы. И не самый лучший из нас. Многие из нас
лучше его, а  о нас  никто не  думает. В чем дело?! По-чему?! Хватит! С этой
минуты я не буду думать о Нем! Я рву Его портрет.
     -- Что ты там делаешь? -- подозрительно спрашивает мой старший брат. Он
сидит на постели, разложив учеб-ники. За столом ему места не хватает. Стол у
нас малень-кий, к тому же наполовину заставлен посудой. Брат уже студент. Он
кандидат в члены партии,  член комсомольс-кого бюро  курса. Мы сидим спина в
спину,  и  каждое  мое  неосторожное  движение  беспокоит  его.  --  Что  ты
дерга-ешься? --  сердится Брат. Он оборачивается и заглядыва-ет через  плечо
на мои бумажки. Я  от  ужаса  покрываюсь  холодным потом. Поспешно  закрываю
обрывки портре-та тетрадкой по математике.
     --  Задачка, -- говорю, -- трудная  попалась. Помог бы? -- Просьба  моя
явно провокационная: Брат в ма-тематике не силен.
     -- Некогда, -- говорит он, утратив интерес к моему  дерганью. -- У меня
же завтра экзамен!
     Осторожно собрав клочки портрета, я пробираюсь  в туалет. Это не так-то
просто. Комнатушка наша -- всего десять квадратных метров, а живем мы в  ней
по край-ней мере вшестером. "По крайней мере" это означает, что у нас  сверх
того часто ночует муж сестры (он -- сверхсрочник старшина в воинской части в
ста кило-метрах  от  города) и деревенские  родственники.  Сестра,  конечно,
могла бы жить  с мужем в его части --  там у него есть  комнатушка. Но  жаль
бросать  хорошую рабо-ту в городе -- она работает продавщицей в продукто-вом
магазине,  по  нынешним  временам  это  важнее,  чем  быть  профессором.  От
родственников тоже избавиться нельзя. Они нам привозят кое-какие продукты из
де-ревни, а  на каникулы  и в отпуск мы все  ездим к  ним. Правда, мы им там
помогаем в работе, но все-таки на воздухе, и какой-то отдых получается.
     Я бросаю обрывки портрета в унитаз и дергаю за це-почку, чтобы спустить
воду.  Но ничего не выходит -- как всегда,  сломался спускной механизм. Тоже
мне "ме-ханизм"! Пара примитивных  деталей, а механизм! И ломается чаще, чем
часы. Часы наши тоже  ломаются,  но реже.  Я дергаю  за  цепочку  опять,  но
безрезультатно.
     -- Что ты там раздергался? -- слышу я злобный го-лос соседки, с которой
у нас сейчас  вражда (  у  нас по-стоянно с  кем-нибудь  вражда,  так  как в
квартире  семь  семей).  --  Грамотные,  а  в нужнике  вести себя не уме-ют!
Безобразие!
     Я  от ужаса почти  теряю сознание, встаю на унитаз  и пытаюсь исправить
механизм спускного бачка.
     -- Открой,  --  стучит  в  дверь туалета сосед, с которым  у нас сейчас
дружба, -- я мигом поправлю.
     -- Я- сам, -- говорю я, чуть  не  плача. Запускаю  руку на  дно бачка и
открываю  клапан пальцем. Вода с  ре-вом устремляется в унитаз, смывая следы
моего  пре-ступления.  Я  вздыхаю  с облегчением,  собираюсь  поки-нуть  это
грязное  и  вонючее заведение,  но в последний миг замечаю, что один  клочок
портрета  прилип  к стен-ке унитаза.  Причем  какой клочок! С  частью носа и
усов.  Любой обитатель  квартиры сразу же  узнает, кому они  принадлежат.  А
установить,  кто   устроил   это  подлое  бе-зобразие,  после  моих   шумных
приключений со спускным механизмом -- задачка на пять минут  для  работников
органов государственной безопасности. Я поспешно  сдираю клочок  портрета со
стенки унитаза, комкаю  его  и сую в  карман -- ждать,  когда в бачок  снова
набежит  вода,  нельзя, так  как в дверь  туалета с  нетерпением  ба-рабанят
другие жильцы.  Не  забыть бы  выбросить этот  комочек  бумаги где-нибудь по
дороге  в  школу!  Иначе  мой  Брат,  регулярно  обшаривающий  мои  карманы,
не-пременно найдет его. И кто знает, чем это может кон-читься? В этот момент
я Его ненавижу каждой клеточ-кой своего тела.
     Но избавиться от этого проклятого комочка мокрой бумаги с кусочком носа
и уса не  так-то просто.  Мне ка-жется, что сотни глаз  наблюдают  за каждым
моим   шагом  и   движением.  И  именно   поэтому  мое   поведение   кажется
подозрительным,  и  за  мной действительно начинают на-блюдать все, кому  не
лень. Особенно старухи. От их  пыт-ливого взгляда  не скроется ничто. Я  уже
наметил  было  помойку в  пустом дворе и  направился к ней,  как передо мною
словно из-под земли выросло такое существо, ис-точающее злобу и подозрение.
     -- А чего тебе тут надо? -- зашипело существо.
     -- Ничего, -- сказал я, -- я просто так.
     --  Шляются  тут всякие, --  прошипело существо  мне вслед.  А ведь это
существо наверняка чья-нибудь мать!
     Когда  я наконец избавился  от криминального  комоч-ка  бумаги, мир для
меня снова обрел  краски.  Выглянуло  солнце.  Вспорхнула  стайка  воробьев.
Мурлыча,  проше-ствовала  кошка.  Детишки  выбежали  с   мячом.  Ах,   какая
благодать! Как прекрасна  жизнь! В это мгновение я обо-жал  Его. Я  поклялся
занять  у  "богатых" одноклассников  рубль  и  купить новый портрет Его, еще
лучше прежнего.
     Я думаю о Нем.


РАЗГАДКА СТАЛИНИЗМА


     Прочитав этот кусок "Записок", я был потрясен мыс-лью, которая  молнией
вспыхнула в моем мозгу:  стали-низм в  основе своей не  был  заговором кучки
злодеев  и преступлением,  он был стремлением миллионов  глубоко  несчастных
людей  заиметь  хотя  бы  малюсенькую  крупи-цу Света!! Вот  в  чем была его
несокрушимая сила!  Вот в чем был его  непреходящий  ужас! Он  кончился, как
толь-ко  эти несчастные вылезли из своих трущоб, получили  свой жалкий кусок
хлеба, приобрели унитазы,  о  которых они раньше не смели и мечтать. Я так и
сказал  об  этом  своему Сталинисту при первой же  встрече. Он вытара-щил на
меня глаза -- было очевидно, что он не  понял  моей мудрой  мысли. Потом  он
рассмеялся. Тщательно собрал коркой хлеба отвратный соус с тарелки.
     --  Привычка, --  сказал он. -- С детства приучен це-нить каждую крошку
хлеба.  Это теперь  люди зажрались. А мы цену хлебу знали. Веришь или нет, а
иногда,  остав-шись один в  комнате,  часами  искал завалявшуюся  где-нибудь
корочку  черного  хлеба.  Родители запирали шкаф-чик с продуктами  на замок.
Сестра имела  свой шкафчик. А замочек у него был --  ломом не  сломаешь-  Но
дело не  в  этом. Совсем  не  в этом. Ты  думаешь,  сталинизм был  делом рук
голодных людей? Нет! Он был  все-таки де-лом сытых. Но суть  дела, повторяю,
не в этом. В чем? Не знаю. Ты читай дальше. Может быть, догадаешься. А я сам
не знаю, я жду, когда ты мне скажешь. То,  что ты подумал, -- верно. Но  мне
этого мало.
     -- Считается,  что мы --  злодеи, --  продолжает мой со-беседник.  -- А
злодеи  не имеют переживаний,  не имеют  психологии.  Нагляделся  я  на  эту
психологию  у других. Психология! Переживания! Вот в нашем доме,  в соседней
квартире живет супружеская пара. Она сразу завела лю-бовника. И не одного. И
он баб  таскает к себе в дом при удобном случае. И вся их психология состоит
в одном:
     выкроить удобный момент, чтобы совершить очередную банальную измену.  А
все  их переживания -- как бы  не  забеременеть и  не подцепить венерическую
болезнь. Эта-жом выше живет профессор. Есть и у него переживания:
     вырвать новую квартиру в  своем институте, в старой  ему уже недостойно
жить.  Вся  его психология -- бросить ста-рую  работу и  устроиться  в новый
институт, где ему по-обещали квартиру. Я наблюдал его, я видел, как  он стал
профессором. Во  всей его  прошлой жизни психологии этой  не наскребешь и на
одну  страничку. А нынешних критиканов  возьми.  Жалуются,  что  их сажают в
сума-сшедшие  дома  и лечат принудительным  порядком. А зна-ешь  ты, сколько
нашего брата  в этих психушках пере-бывало? А как нас лечили?  Нас  "лечили"
так,  что  я до  сих  пор  слово "мама" с  трудом  пишу.  А критиканы пос-ле
психушек книжку за книжкой сочиняют.
     Прожили бы они  хотя бы с  год  в тех  условиях,  в  ка-ких я  семь лет
отмучился, посмотрел бы я на них.  Их за дело сажают. А за что меня? За  то,
что я верой и правдой служил Партии? Думаешь, мне  легко было? А известно ли
тебе,    что    сначала    собирались    устроить    образцово-показательные
разоблачительные антисталин-ские процессы  над такими, как  я? Хотели из нас
коз-лов отпущения сделать. Нас и в психушки-то посадили, чтобы подготовить к
этим процессам. Только  ничего из этого не  вышло. Представь себе, среди нас
не  нашлось ни  одного,  кто  согласился  подыгрывать  Им в этой  за-тее. Ни
одного!! Наши жертвы наперебой  соглашались делать все, что мы их просили. А
мы не захотели. Что это?  Мы сыграли  бы любую роль,  если бы это было нужно
для  нас  же,  для  таких  же,  как мы.  И  мы  игра-ли  такие  роли.  Но  в
разоблачительных антисталинских процессах  --  это  не для нас!  Случайно ли
это? Поче-му? Объясни! Вы, молодые, все понимаете.
     Но  помни,  --  говорит  мой Сталинист, --  все то, что теперь  говорят
критики о нашем времени,  есть отноше-ние к нему с позиций сегодняшней, а не
прошлой  жиз-ни. И потому это все есть  ложь.  Знай, в истории  нашей страны
время было самым ужасным, но оно было и са-мым прекрасным. Пройдут года, и о
нем будут  мечтать  лучшие люди. О нем легенды  будут сочинять. Однажды (это
было в тридцатом восьмом  году) пришлось мне це-лый месяц  просидеть в одной
камере  с молодым пар-нем -- "врагом народа"  (так было  надо для Дела).  Мы
го-ворили с ним обо всем с полной откровенностью с его стороны. Он ненавидел
Сталина и "всю его банду".  Я его как-то спросил, кем  бы он хотел стать. Он
сказал, что в глубине  души у него таится, как это ни странно, одно желание:
стать чекистом,  а в  крайней  случае  --  партий-ным  руководителем. Он был
смелый парень,  держался с достоинством, ни  в чем не покаялся. Он знал, что
его расстреляют. Он ненавидел тех, кто его расстреляет. Но он мечтал быть  в
числе расстреливающих. Что это? Эпо-ха, молодой человек! Э-по-ха! И правду о
ней надо ис-кать в ней  самой, а не в сочинениях уцелевших жертв.  Жертвы...
Кто был на самом деле тут жертвой?..
     Признаюсь откровенно, я был буквально  раздавлен этой речью Сталиниста.
Я почувствовал себя жалким червяком, не  способным не то что судить, но хотя
бы  в  ничтожной  мере понять. "Самонадеянный  кретин,  --  сказал  я  себе,
оставшись  один. -- И ты  смеешь присва-ивать  себе функции судьи, не будучи
способным спра-виться с самыми примитивными функциями  самого  при-митивного
человечка!"
     --  Как вы представляете  приход сталинизма? -- говорил он. -- Думаете,
была хорошая "ленинская гвардия", умная, с добрыми намерениями, благородная.
И  вот появился ма-лоизвестный проходимец,  жестокий, коварный, глупый. Всех
растолкал, всех оттолкнул, все себе забрал. Чушь все это! Сталин был из тех,
кто в  глубине исторического про-цесса  работал на  революцию. Это не  он, а
Троцкий и ему подобные примазались к революции. Троцкий потерпел поражение и
был выброшен  именно как спекулянт  за счет революции. И другие тоже. Сталин
был настоящим пре-емником и продолжателем дела Ленина.  Потому Ленин в конце
и взбунтовался против него. Я был со Сталиным. И нисколечко не раскаиваюсь в
этом. Знаешь, сколько на-роду я к стенке поставил? Жалею, что мало.
     Сталин, между  прочим,  любил шутить и ценил шут-ку. Был  я  однажды на
приеме у него с другими делегата-ми съезда.
     "Как у вас с приближением коммунизма?" -- спросил он у  одного делегата
из отдаленного района страны.
     "Товарищ Ленин  нас учил,  -- ответил  делегат, -- что  коммунизм  есть
советская власть  плюс электрификация всей страны. Мы, товарищ  Сталин,  еще
только  на  пол-пути,  так как  у  нас  еще  пятьдесят  процентов  населения
ненаэлектризировано".
     Ты бы посмотрел, как смеялся Сталин. Он несколько раз вспоминал про эти
пятьдесят процентов ненаэлектризированных граждан. И смеялся. И мы, конечно.
Это был самый счастливый день в моей жизни.
     А  санкцию на  репрессии и я давал. И  не вижу ничего в этом плохого. Я
сам не раз исправлял списки. Кое-кого вычеркивал. Кое-кого вписывал от себя.
Ну и что? А ты попробовал бы обойтись без этого! Долго бы ты протянул? Много
бы  ты сделал? Иначе было нельзя. Не ты его, так он тебя. И  людей надо было
держать в страхе и в напря-жении. Подъем нужен был. Без подъема мы ничего не
сде-лали бы. Погибли бы. А подъем без страха не бывает. Сей-час не сажают. А
много ли ты видишь подъема? То-то!


УРОКИ ЖИЗНИ


     --  Этот перио