Конечно, были среди нас такие,  кто умел  использовать
положение и  на-слаждаться  жизнью. Но  большинство  жило  как команди-ры  в
фронтовых условиях. Мы  приносили в жертву мил-лионы людей, это верно. Но мы
сами    были    лишь    слепым    механизмом    грандиозного   исторического
жертвоприно-шения.  И сами же были  жертвами.  Наградой  нам  было  ощущение
причастности к Великой Революции.
     Сравни  теперь положение нынешних руководителей с нашим. И материальные
условия не сравнишь с на-шими.  Мы были просто нищими в сравнении  с ними. И
условия работы не те --  их  условия  суть курорт  в сравнении с  нашими.  И
гарантии не те -- они в пол-ной безопасности,  а  мы висели на волоске. Вот,
моло-дой человек,  главная  причина, почему  сталинизм ни-когда не вернется.
Поражение сталинизма означает, что  новые  господа общества наконец-то взяли
власть в свои руки открыто, обезопасили себя и устроились комфор-табельно. С
ликвидацией сталинизма  Великая Револю-ция кончалась. Началась вековая скука
и серость.
     Массовые  репрессии  прекратились.  Концлагеря  поте-ряли  свое   былое
значение. В  сталинских концлагерях, меж-ду  прочим, был  один  смысл помимо
всего  прочего.  Это  был  земной  ад,  в  сравнении  с  которым  все  ужасы
нормаль-ной жизни выглядели как земной рай. Тем самым каждый, находящийся на
свободе, имел что терять. А коммунизм не может долго существовать без страха
потери.  Сейчас в мас-сах людей страх  возможной потери ослаб. И если  в той
или иной форме не будет восстановлен  земной ад, т.е. страх потери для всех,
коммунизм  разрыхлится  изнутри и по-гибнет. Рай, молодой человек,  немыслим
без ада. Сталин-ское время было земным раем, поскольку был ад.


ИТОГИ


     -- Пора подвести итог прожитому, -- говорит он. -- Что это было?  Роман
с моим обществом как с живым суще-ством, как с  капризной, неверной и вместе
с тем недоступной женщиной. Так обычно и бывает в случае настоящей любви: не
поймешь, где любовь и где  ненависть, где рав-нодушие  и где страсть. Только
трагический конец создает видимость подлинности. Хотя я и сталинист, я давно
на  опыте  понял,  что  наше общество  есть образец  самого  низ-кого уровня
организации. Но  именно благодаря  этому оно  может  развить  более  высокий
уровень цивилизации  --  здесь фундамент для здания общества глубже и  шире,
чем когда бы  то ни было.  Кроме  того,  наше общество выводит новый,  более
гибкий,  более  адаптивный,  хотя  и  неизмери-мо  более  омерзительный  тип
человека. Мы были первы-ми опытными  экземплярами этого нового  человека. Но
наше общество разовьет  высочайшую цивилизацию через много столетий или даже
тысячелетий.  А  ждать  столетия  и тысячелетия  --  это  слишком  скучно  и
утомительно. Я устал даже от нескольких десятилетий.
     "А  я,  --  подумал  я  о  себе,  --  разве  я  не  таков  же,  хотя  я
антисталинист?  Есть,  пожалуй,  одно отличие  тут: я  хо-тел  быть одиноким
волком и не примыкать  ни к какой стае. А главный враг одинокого волка -- не
охотник,  а стая.  Я хотел  независимости,  а он всегда  рвался  в  стаю,  в
зависимость от стаи. Мы -- противоположности, но по отношению к одной  и той
же стае.  Я жаждал  независи-мости от стаи,  но при том  условии, что я тоже
вынуж-ден оставаться в стае. Я жаждал невозможного, как и он".
     -- В  чем же  должна быть моя  роль  Судьи, если судить некого и судить
поздно? -- спросил я.
     -- В том, -- сказал он, -- чтобы понять это.
     -- Но все-таки вас что-то волнует, раз вы пришли ко мне, -- сказал я.
     -- Да, -- сказал он, -- чувство невиновности. Груз невиновности тяжелее
груза вины. Я  хочу, чтобы кто-то разделил  с нами нашу  непосильную ношу. Я
хочу Суда, любого суда, ибо суд есть акт внимания. А если уж эпоха даже суда
не заслуживает, то грош ей цена.
     -- Если бы я был Богом, -- сказал я, -- я открыл бы для вас врата рая и
сказал бы: входи!
     -- О нет! -- воскликнул он. -- Шалишь! Я знаю, что такое рай. Я сам его
строил. С меня хватит. Пусть дру-гие испробуют, что это такое.
     Он ушел, оставив мне свои записки. После этого я его
     никогда  не встречал. Записки  его я  забросил  под  койку,  а  хозяйка
комнаты, где я снимал  койку, выбросила их на помойку. Символично! Последнее
правдивое свидетель-ство эпохи выброшено на помойку.


ЭПИТАФИЯ ПАЛАЧАМ


     Спокойно  спите, палачи! Мы ваш  покой не потревожим. Мы на могилы ваши
сложим Необнаженные мечи.


ПАЛАЧИ И ЖЕРТВЫ


     Слово "забегаловка" появилось совсем  недавно. Если оно и  существовало
ранее, оно было изобретено вновь независимо от  этого прошлого употребления,
подобно  тому,  как  органы  государственной  безопасности  были  от-крытием
революции,  а  не  продолжением  царской  охран-ки,  как  полагают  западные
советологи, ищущие объяс-нения сталинизма  еще  в опричнине Ивана  Грозного.
Оно  появилось  в  Москве  для  обозначения питейных заве-дений,  которые  в
большом  количестве  появились  после войны  и  в  которые  жаждущие  выпить
буквально забе-гали  на  минутку проглотить какую-нибудь бурду с гра-дусами.
Тогда  поголовное  пьянство  было  единственно  доступной   компенсацией  за
материальное  и  духовное убожество бытия.  По  мере улучшения условий жизни
число таких  забегаловок и их посетителей  сокращалось, а время пребывания в
них  самой устойчивой  части  пью-щего  населения  увеличивалось.  И  словом
"забегаловка" в кругах пьяниц, пропойц, бухариков,  алкашей и забулдыг стали
называть самые  дешевые, грязные и терпимые к нашим слабостям места выпивок.
У нас сложилось  свое-образное  братство пьющих отбросов общества назван-ных
выше  категорий. Мы знали  друг друга по именам, а чаще -- по кличкам. У нас
были свои излюбленные места  выпивок, излюбленные  маршруты  и компании. Они
менялись в зависимости от обстоятельств. Но составные компоненты  были более
или менее устойчивы. Если, на-пример, было любовно-лирическое настроение, то
сама собой складывалась одна компания, пился один  набор одуряющих напитков,
проходился  один  маршрут. А если  было  мрачно-политическое  настроение, то
компания, на-бор напитков и  маршрут передвижения  были  уже ины-ми. Но  при
всех вариациях наиболее вероятным заверше-нием цикла  являлись вытрезвители,
возникавшие  тогда как грибы после дождя. Партия  и правительство прояв-ляли
трогательную заботу о благе трудящихся.
     В один из таких мрачно-политических запоев в нашу  компанию попал палач
в буквальном смысле  слова -- во  времена Сталина он приводил  в  исполнение
смертные приговоры.
     -- Как же тебя не шлепнули?! -- удивились мы.
     -- А зачем? -- в свою очередь удивился он.
     -- А чтобы секреты не разбалтывал, -- сказали мы.
     --  А  теперь  не те  времена, -- сказал  он.  --  Теперь  сек-реты все
наперебой стремятся выболтать.

     У него  была кличка Гуманист, поскольку  он  был доб-рый  и  отзывчивый
человек, склонный к гуманным ме-тодам убийства. Абсолютно ничего палаческого
в его внешности не было. И пил он с достоинством, не те-ряя лица.
     -- А не страшно было на такой работе, не против-но? -- спросили мы.
     -- Почему же страшно?  -- усмехнулся он. Это тем, кого казнят, страшно.
А для  меня  это  была работа. Ра-бота как работа. Не хуже  других.  Платили
хорошо. Квар-тира. Паек.
     -- А родственники, -- спросили мы, --  родственники  знали?  И  как они
относились к этому?
     -- Родственники знали, что я--на важной секретной работе, -- сказал он.
-- А что за работа, знать им не по-ложено было.
     -- А если бы разрешили рассказать? -- спросили мы.
     -- И рассказал бы, -- сказал он, -- что в том особен-ного? Вы  думаете,
другие работники  органов  были луч-ше меня? Я никого не судил.  Я  работал.
Хорошо работал. Меня ценили. Осужденные почитали за счастье  попасть ко мне.
Другие  пили водку да стреляли в затылок. И все. А я людей  готовил к смерти
так, чтобы им умереть при-ятно было. Я свое дело хорошо делал, с любовью. Не
то что другие.
     Нам,   признаться,  стало   жутковато  от  таких   слов.  Но  волшебная
целительница водка сделала свое дело. Мы перешли в цинично веселое состояние
и  засыпали  Гу-маниста  вопросами. Он  отвечал охотно, кратко, четко, умно.
Если бы где-то  ввели  специальный курс лекций на эту тему, он, я думаю, был
бы первоклассным про-фессором.
     -- И сколько штук ты шлепал в день?
     -- Обычные  стрелки обрабатывали  в среднем десять па-циентов. В особых
случаях  -- до пятидесяти. Я сначала тоже был как все. Но по мере  повышения
квалификации... У нас, как на всякой работе, тоже были свои разряды... число
пациентов  сокращалось, а время на обслуживание каждого увеличивалось. Когда
я стал мастером, то прини-мал в день не  больше пяти пациентов. Чаще -- один
или два в день. Бывало, что целую неделю никого не было.
     -- А как вам платили? Поштучно?
     --  Был постоянный оклад в зависимости от разряда. Потом дополнительная
оплата за каждого пациента.
     -- Сколько за штуку?
     -- По низшему разряду -- пятерка.  По высшему  --  пятнадцать.  Мастера
получали по  двадцать пять за па-циента, а иногда  -- по полсотне. В  особых
случаях мне выплачивали сотню.
     -- Ого! Профессора за лекцию и то столько не полу-чали!
     --  А  ты  думаешь,  наша  работа  легче профессорской? Я бы  такое мог
рассказать,  что никакой профессор  ни из каких книжек не вычитает. Думаешь,
человека лег-ко убить по-хорошему? В затылок выстрелить  и дурак может. А  с
душой, с приятностью, с пользой для дела -- тут, брат, высшая наука нужна.
     -- Что значит: с пользой для дела?
     --  Ну, узнать что-либо от  осужденного. Заставить его говорить на суде
то, что требуется.
     -- Как так?!
     -- Вот чудаки! Что вы думаете, человека осудили, пе-редали мне, и все?!
С  иным до пяти раз  работать  при-ходилось. Тут  психология нужна.  Вот,  к
примеру, слу-чай. Осудили человека при закрытых  дверях. Объявили  приговор.
Передают  Живодеру. Был у нас  такой мастер. Он за  одну минуту мог привести
пациента в состояние такого ужаса, что тот успевал умереть еще до  того, как
Живодер  нажимал на спусковой  крючок  пистолета.  Пе-редают  Живодеру.  Тот
делает свое  дело, но не до самого конца. В последний момент  приговор вроде
бы  отменя-ют.  Если  после  этого  пациент  ведет  себя  как следует, после
открытого  суда его можно передать  даже начина-ющим  стрелкам. Но иногда  в
качестве  награды переда-вали мне.  Если пациент упорствует, его  передавали
мне. Я его готовил к  смерти  с  приятностью.  И  опять в пос-ледний  момент
исполнение приговора  приостанавлива-ют. Предлагают:  мол,  выбирай, хорошее
поведение, и тогда передаем исполнение  приговора Гуманисту, или  сейчас  же
передаем Живодеру. Не было ни одного слу-чая, чтобы пациент выбрал второе.
     -- А что значит: с приятностью?
     -- Умирание есть  естественный процесс. А раз  так, то если он проходит
правильно,  он  должен  доставлять  уми-рающему  удовольствие.  Есть  разные
приемы, как умира-ющего... вернее, предназначенного для умирания приве-сти в
такое состояние.
     -- Что за приемы?
     -- Разные. Слова. Движения. Освещение. Запахи. Зву-ки. В общем, разные.
Хотите покажу? Оно понятнее бу-дет.
     -- Ну нет! Ты уж лучше объясни словами и жестами.
     -- Первым делом надо суметь завоевать доверие па-циента, вызвать его на
взаимность, заставить его со-трудничать с тобой. Причем  сделать  это  нужно
быст-ро  -- времени  на  это  нам  отпускали минимум.  И  дей-ствовать  надо
безошибочно.  Малейшая  ошибка, и  все прахом  пойдет.  Никаких  сведений  о
пациентах нам не давали. Мы должны были по внешнему виду сразу определить, с
кем приходится иметь дело. Посмотришь в глазок, и сразу ясно, что за птица и
как с ней себя вести надо.
     -- Ну и как же ты завоевывал доверие пациентов?
-- Вхожу в камеру, например -- вот так.
     -- Здорово! -- закричали мы в  один голос. -- Тебе в те-атре  выступать
надо! В кино сниматься! Артист!!
     -- Направляюсь к пациенту, допустим, к...
     -- Э-э-э! -- закричали мы, отодвигаясь от него. -- Только не меня!
     --  Чего  вы  боитесь? Вас  же еще не осудили. Это  же прошло.  А когда
придет  снова --  нас уже не  будет.  Ну ладно.  От того, как прикоснешься к
человеку,  какую  позу  ему придашь, какие движения по его  телу совер-шишь,
зависит и состояние самого  человека.  Вот сядь-те так. Ножки  немного шире.
Ручки  вот  так. Плечики чуть согнуть. Головку вот  так,  чуть левее. Теперь
до-троньтесь здесь. Подержите тут руку секунд пять.  Сдвиньте вот сюда... Ну
что?
     -- Здорово! Да ты никак гипнотизер!
     -- Ну  нет.  Гипноз --  совсем  другое. Тут наоборот, тут нужна  полная
ясность и трезвость сознания. Абсолютное бодрствование.
     -- Ребята! Я протрезвел!
-- И я!
     -- И я!
     -- Верно, опьянение  сразу должно пройти. Потом раз-говор. Не трепотня,
как у профессора, а всего несколько слов. Надо их суметь выбрать. Произнести
определенным способом. И пациенту дать сказать слово. И еще ответить словом.
Слыхали, как  детские врачи с детьми разговари-вают? Вот что-то в этом роде.
Иногда  одно  слово  решает  дело. Слово,  уважаемые, это --  сила, если его
использо-вать умеючи. Теперь потеряли уважение к слову. Слиш-ком много слов.
Сталин -- тот цену слову понимал.
     -- Ну, скажи такое волшебное слово!
     -- Повторим?
     -- Ура, ребята! Конечно повторим!
     -- Ты, старик, и впрямь волшебник!
     -- Вношу трешку!
     После суматохи, вызванной "повторением", разговор возвращается к той же
теме. Теперь нашим вниманием завладевает Сам.
     --  А  он  был  хороший  человек,  -- говорит бывший  секретарь райкома
партии. -- Это его окружение было плохое-
     -- Конечно, -- соглашается бывший полковник,  отси-девший с десяток лет
в  лагерях. -- Прикажет,  бывало, расстрелять провинившегося руководителя. А
на другой день с грустью вспоминает о нем. Даже плакал иногда. Родственникам
хотел помочь. А чем поможешь? Покой-ника уж  не вернешь. Вот и велит их тоже
расстрелять:
     зачем зря страдать?!
     --  А  мы, думаешь,  лучше?  --  сказал  бывший работник  аппарата  ЦК,
отсидевший в  лагерях вдвое больше, чем полковник.  -- Мы же сами и помогали
ему  насиловать самих  себя.  У  нас,  к  примеру,  одновременно сидели  три
"очереди" бывших сотрудников отдела -- те, кого мы по-садили, мы сами, и те,
кто нас посадил. Не помри Сам, пожалуй, и четвертая очередь последовала бы.
     -- Скажи, старик, кого персонально тебе пришлось шлепнуть?
     -- Это я не могу сказать. Я же давал подписку о не-разглашении.
     -- Теперь такие подписки не действуют.
     -- Их никто не отменял и никогда не отменит.
     -- Поручили мне написать очерк об одном только что подохшем пенсионере,
--  говорит Журналист. --  Ро-дился в  таком-то году. Родители -- крестьяне.
Окончил сельскую школу. Работа. Помощник тракториста. Трак-торист. Медаль за
трудовые заслуги.  Армия. Финская кампания.  Ранение.  Орден. Опять деревня.
Бригадир  трактористов.  Отечественная  война.  Партия. Бои,  чины, награды,
ранения... Одним словом, газетно-образцовый экземпляр. В конце  -- начальник
цеха на заводе, депу-тат районного Совета, пенсия. Грамоты, медали, орде-на.
Женитьба детей.  Внуки.  От  скуки  подохнуть  мож-но. Совершенно не за  что
зацепиться.  Ничего личного, индивидуального. Я жену попробовал расшевелить.
То же самое:  "ничего особенного",  "как все", "не луч-ше других",  "не хуже
других",  "всякое  бывало"... Что  за люди?!  Неужели у  них  никакой  своей
душевной жизни не было?!
     -- Была. Но  их душевная жизнь неотделима от их эпо-хи.  Хотите познать
их личную, индивидуальную духов-ную жизнь,  познайте события и дух их эпохи.
В  истории человечества, пожалуй, никогда не было такого совпаде-ния личного
и общего, как в это время.
     -- А плохо это или хорошо?
     -- Ни плохо, ни хорошо. Страшно.
     -- Неужели и с моим поколением случится нечто по-добное?
     -- Нет, конечно. Будет хуже.
     -- Но почему?
     -- Грандиозная, трагическая эпоха  опустошает  души, порождая личности,
значительные  своей  личной  пусто-той.  А  серая  эпоха,  вроде теперешней,
рождает  мелкие  душонки.  Я  бы  на вашем  месте не  стал бы употреблять  в
отношении  того  пенсионера  слово  "подох".  Я  бы ска-зал: "покинул  мир",
"перестало  биться  сердце",  "погиб  на  боевом  посту"...  Одним   словом,
что-нибудь достой-ное времени.
     --Вы?..
     -- Нет,  я  был враг той эпохи. Но --  когда она  была жива. Мертвые же
врагами не бывают. Я ведь тоже сын моей эпохи.
     -- Враг, --  вмешивается в разговор Пенсионер. --  Кто враг?  Где враг?
Это сейчас кажется все просто. А тогда это было ой как трудно. Это вы сейчас
склоняете -- "ли-повый враг народа", "так называемый враг народа", "ли-повый
процесс"... А для нас это была  реальность, и да-леко не липовая... Я, между
прочим, принимал участие в разоблачении "монархического центра"  в Н. Хотите
рас-скажу? Очень поучительная история.
     -- Давайте, только короче!
     -- Короче! А куда спешить?  Так вот, я с  отличием окончил университет,
был рекомендован  в аспиранту-ру, профессора сулили мне блестящее  будущее в
области теории права. Идиоты! Какое может быть будущее у нашей теории нашего
права? Но я это только теперь понял, а тогда-то я  верил в это право. Смешно
вспо-минать: я  заново переписал всю Конституцию. Жаль, не сохранилась, а то
мы  с вами посмеялись  бы до слез.  Короче говоря, мне  предложили  пойти на
работу  в ор-ганы. Я очень  хотел стать  ученым с мировым именем. Но тогда я
еще в  большей мере верил в то, что сотруд-ники  органов на самом деле имеют
горячее  сердце,   хо-лодный  ум  и  чистые  руки.   Сердце   у  меня   было
действи-тельно горячее, а  свой ум  я считал холодным  как  лед и острым как
бритва. А что касается рук,  то чище их и придумать было невозможно  -- я не
написал еще ни  одного доноса. И соблазн пойти работать в органы пе-ресилил.
И меня сразу послали  в Энск  разоблачать этот центр. Поскольку  я  считался
человеком образованным  и  талантливым, мне  поручили  хотя и закулисную, но
практически  главную  роль. И я  действительно проявил свою образованность и
талант так,  что все  ахнули. На-чальник местного отделения  органов сказал,
что  "таких умников, как я, надо  давить  на месте,  как клопов!". Это  была
высшая  похвала в  его устах. Не  буду  утомлять вас деталями. Изложу только
принципы, которыми я руко-водствовался и которыми горжусь. Первый принцип:
     членов центра надо выбирать из реальных или потен-циальных  врагов. Раз
была великая революция, значит,  должны быть враги. Не может  быть, чтобы их
всех уничтожили. Не может быть, чтобы уцелевшие  прими-рились. Покуда  будет
существовать наш строй, будут  и враги из прошлого. Именно из прошлого, а не
из  бу-дущего.  Враги почти всегда приходят из прошлого. Те, что приходят из
будущего, не враги. Второй принцип:
     никаких насилий и никакой лжи в деталях. Все долж-но быть добровольно и
все должно основываться на  правде.  Помните те  нелепые случаи,  когда один
враг  народа встречался  с  троцкистом  в  несуществующем  оте-ле, а  другой
садился на аэродром,  закрытый в это  вре-мя на ремонт?  Из  любой правдивой
информации, ка-кую  они нам дадут, мы составим любую, желаемую нам,  картину
целого. Нам нужна великая  ложь,  а ее  не сложишь из  маленьких "лжей",  ее
можно сложить толь-ко из маленьких правд. Третий принцип: наши жертвы должны
стать  нашими сообщниками. Надо им самим предоставить возможность сыграть ту
пьесу, которая  им кажется наиболее желательной. А мы, режиссеры спек-такля,
поменяем  затем роли и произведем перестанов-ки  в действиях  и  получим тот
спектакль, который ну-жен нам, а  не  им. Эти  принципы теперь кажутся очень
простыми  и естественными.  А  тогда  приходилось их  от-крывать заново  как
мудрейшие истины. А знаете, каких усилий стоило про