унизма, но на  основе коммунизма и в
рамках коммунизма. Тог-да  эта позиция казалась мне  словесными выкрутасами.
Сейчас я понимаю, насколько мудр был этот человек. Он вовсе  не  хотел  этим
сказать, что он -- за  комму-низм. Он этим хотел сказать лишь то, что теперь
надо вести борьбу  против таких  явлений  жизни, которые по-рождаются  самим
новым общественным  строем с не-обходимостью и  будут порождаться, как бы мы
против них ни боролись. Но это не делает борьбу бессмысленной. Это делает ее
неизбежной, т. е. просто заурядным фактом жизни коммунистического общества.
     Но  хватит  теории.  Нам,  штрафникам, было приказа-но  взять  такой-то
укрепленный  пункт  противника. Ни-кто  не  верил  в то, что  мы этот  пункт
возьмем. Наше начальство, отдававшее приказание,  тоже в  это не вери-ло. Но
произошло чудо: мы этот пункт все-таки взяли. Наше начальство растерялось от
нашего успеха и не зна-ло, что делать с ним. И когда оно  решило отвести нас
назад, было  уже  поздно. Немцы очухались и отрезали нас от  своих.  Вернее,
большую  часть  нашего  брата  немцы  перебили,  небольшая  часть  пробилась
обратно, а  человек  сто  пятьдесят  оказалось  в ловушке. Человек пятьдесят
сразу  же сбежало  к немцам.  Они рассказали,  кто  мы  та-кие. Если  бы  не
наступила  темнота,  то, может  быть,  и ос-тальные  сбежали  бы,  вернее --
сдались бы. И никаких теоретических проблем  тогда не возникло бы. Но  немцы
решили отложить это хлопотное дело до утра. Это было подло с их стороны, так
как они  тем самым задали нам одну непосильную задачу: сумеем  мы образовать
некое  социальное  целое, обладающее общими  качествами  на-шего общества  и
представляющее его,  или нет? Конеч-но, мы сами не  осознавали  эту проблему
буквально в  такой форме.  И немцам в голову  не приходило то,  что  они эту
проблему поставили перед нами. Это получилось случайно, само  собой, в  силу
стечения обстоятельств. Но получилось именно так.
     Когда мы поняли, что отрезаны от  своих и окружены и что имеем какое-то
время  пожить   "спокойно",   перед  нами  первым  делом  возникла  проблема
организации -- разделения  на группы и командования. Так получилось, что все
мы  были  штрафниками, за исключением  Полит-рука.  Он не  успел добежать до
группы,  которая  проры-валась обратно, и  застрял  с  нами. Он же  оказался
един-ственным офицером  среди нас. Среди нас  было  много бывших  офицеров и
сержантов.  Но они все были разжа-лованы.  А Политрук  -- молодой мальчишка,
только что попавший на фронт и не способный командовать даже отделением.  Мы
все,  естественно, с  надеждой  взглянули на  Майора: человек  полком... ну,
пусть батальоном командовал, ему  и карты в  руки. Но Майор  сказал,  что мы
пока  еще граждане Советского Союза  и в соответствии с  советскими законами
командование должен взять на себя Политрук. Он  --  старший по званию  среди
нас и  един-ственный,  кто имеет право представлять здесь советскую  власть.
Речь   майора  решила  дело.  Политрук  тут   же  на-значил   Майора   своим
заместителем. И тот  фактически  стал  командиром,  к чему мы и  стремились.
Майор быст-ро распределил нас по взводам и отделениям и назначил командиров.
Но Политрук  все  же сохранил за собой вер-ховную  власть, вернее  -- ее ему
навязали. Проблема вла-сти вообще не есть проблема военная. Это --  проблема
социальная. Не  случайно власть  в  стране в  то  время со-храняли  за собой
безграмотные и бездарные в военном отношении люди во главе с самим Сталиным.
И это было нормально. Если бы власть захватили военные специа-листы и гении,
мы проиграли бы войну. И во-вторых, власть не столько захватывается, сколько
навязывается. Захват лишь завершает или оформляет навязывание.
     Признание  Политрука  в  качестве  верховной  власти   было   социально
правильной  акцией  --  тут  сработал  не-кий социальный  инстинкт.  Военная
проблема даже в  нашем  положении  была  не главной. Главной была  про-блема
целевой   установки,  т.   е.   проблема   "что   будем  де-лать   дальше?".
Продовольствия  нет.  Воды  нет.  Патро-нов  -- на  десять  минут  жиденькой
стрельбы.   Все  наше   оружие   --   винтовки   со  штыками.  Сопротивление
бес-смысленно.  И тут Политрук сработал так,  будто он про-шел большую школу
партийного  руководства.  Он объ-явил от  имени  советской  власти  всеобщую
амнистию. Объявил, что все, исключенные из комсомола и из пар-тии, считаются
членами  комсомола  и  партии. Назначил  комсорга и парторга. Велел парторгу
собрать членов партии на чрезвычайное  собрание.  Это было, навер-но,  самое
удивительное  партийное собрание  в  истории  партии --  партийное  собрание
людей, исключенных из партии.  Эти мероприятия произвели на  нас  магическое
действие.  Люди стали спокойнее. Появилась вера в  не-кое чудо.  Если хочешь
понять,  что  такое  партия  в  на-шей  жизни, приглядись хотя  бы  к  этому
маленькому  примерчику. Это -- необходимый элемент управле-ния массами людей
и объединения этих масс в целое.  Партийное собрание -- явление удивительное
при всей его кажущейся обыденности  и серости. Я  уже говорил, что положение
наше  было  отчаянное,  что  сопротивле-ние  бесполезно. По  отдельности это
понимал каждый. Но, собравшись вместе, мы не  могли принять такое  ре-шение,
не  могли  даже высказать вслух эту мысль. Вме-сте мы  приняли бессмысленное
решение сражаться  до последней  капли  крови. Но  это решение было вполне в
духе нашего  общества в целом. Разве не так выгляде-ло решение нашего народа
и  руководства воевать во  что  бы  то ни стало, несмотря на жуткие потери в
начале  войны?  Потом  комсорг  собрал   комсомольцев,  сообщил  им  решение
партийного  собрания.  И  мы  единоглас-но  приняли  решение  сражаться   до
последней капли крови.

     И выиграть тот смертный бой Решили мы ценой любой.

     Но это был лишь  спектакль.  Разбившись на  мелкие группки, люди  стали
шептаться   о   безнадежности  положе-ния,  о  том,   что  мы   тут  все  --
антисоветчики, что немцы ничего плохого нам не сделают. Еще человек двадцать
сбежало  к немцам. Мы слышали, как  их  остановили, ве-лели лечь  на землю и
ждать утра. Немцы явно забавля-лись.
     Начало  светать.  Мы  отчетливо  увидели   немцев.  Это  была   уже  не
воображаемая,   а  олицетворенная  смерть.  Вот  поднялись  с  земли  ночные
перебежчики и с поднятыми руками пошли  в сторону  немцев. Игра  окончилась.
На-чиналась  реальная  жизнь.  Политрук сжег  документы.  От  немцев  к  нам
направился  один из перебежчиков  и пере-дал  приказание  сложить  оружие  и
выходить по одному в указанное место.
     Все  вроде  бы (опять  это  "вроде") было прозрачно  ясно и  просто. Но
произошло  то, к чему мы готовились це-лую жизнь, но  что оказалось для  нас
совершенно нео-жиданным.
     -- Ребята! -- крикнул Майор.  -- Разве мы не русские люди?!  Умрем, как
подобает русским солдатам!
     Не помню, как я оказался рядом с  Майором. К нам присоединился Тихоня и
еще двое ребят. Остальные с  ос-тервенением  набросились... на нас! Политрук
тоненьким голоском пищал, что мы "подводим своих товарищей". Нас били ногами
и прикладами.

     Политруки, увы, не врали. Мы ради жизни умирали.


НЕДОБИТЫЙ КУЛЬТИСТ


     В  один  из  наших саморазрушительных  "загулов"  к  нам  присоединился
закоренелый сталинист. От нас он отли-чался лишь  тем,  что  мог пить  в два
раза больше нас и при этом всегда на своих двоих добирался до дому. Когда на
нас  нападала милиция,  к  нему  почему-то обращались на "вы" и  никогда  не
забирали. Если он  говорил, что берет нас на свою ответственность, милиция и
нас не забира-ла: она была уверена, что этот человек нас не бросит ва-ляться
на виду,  а  утащит  куда-нибудь в укромное  местеч-ко. Этот  нераскаявшийся
сталинист рассказал нам такую историю.
     Опишет ли кто-нибудь серьезно то,  как проходило  разоблачение  "культа
личности"? Сомневаюсь.  Почему-то никто не заинтересован в истине. Все лгут.
Лгут сами  себе и друг другу. Лгут враги и друзья. Лгут  палачи и жертвы. По
моим  наблюдениям,  основная  масса отнес-лась  к  этому  индифферентно, ибо
поворот  к   новому   для  них  уже  фактически   произошел   независимо  от
разобла-чения.  Разговоры  были. Но разговоры суть разговоры. В нашем районе
по  поводу  одного  уголовного  убий-цы,  убившего больше  двадцати человек,
говорили  много  больше,  чем о сталинистах,  убивших  двадцать  милли-онов.
Разоблачение  "культа" само по себе  лично косну-лось сравнительно небольшой
части  населения.  Хоти-те  я  вам  расскажу,  как  это  произошло  в  нашем
учреж-дении?
     Был у нас, в учреждении самый что ни на есть зауряд-ный прохиндей. Но у
него  была особая роль  в  нашем  коллективе: с молчаливого согласия  членов
коллектива и высшего начальства он был как  бы выделен или  предназ-начен  в
качестве  объекта  критики  и  насмешек  со  сто-роны  самой  прогрессивной,
талантливой и  остроумной части  коллектива. В каждом  номере  стенгазеты на
него непременно появлялась карикатура, сатирические стихи, фельетон. Трогать
прохиндеев похуже  острякам было за-прещено. Да  и они сами побаивались. Эти
худшие про-хиндеи даже за самую малую насмешку над ними кого угодно со света
сживут.  Заставят  партийное  бюро   зани-маться   разбором  "этих  вопиющих
безобразий". Всякую насмешку над собою они рассматривают как клевету на весь
наш  строй,  как происки западных  разведок, как тле-творное влияние Запада,
как... как... как... У вас волосы от ужаса зашевелятся, если я перечислю эти
"как". Все учреждение будет лихорадить от склок, сплетен, интриг, доносов. В
районном   комитете  партии  назначат  особую  комиссию   расследовать  факт
"безобразного  поведения безответственных антисоветских  элементов" (цитирую
одно  заявление  на эту  тему). О  нет! Избави  боже от та-кой напасти!  Это
понимали  даже   безответственные  ост-ряки  из  стенгазеты:  самых  гнусных
прохиндеев  трогать  нельзя! Но кого-то надо критиковать  и  высмеивать, ибо
критика и  самокритика  есть  движущая  сила  нашего  об-щества! Кого-то  из
прохиндеев критиковать обязатель-но нужно, иначе всем нам  тоже плохо будет.
Те же са-мые гнусные прохиндеи  будут писать  анонимки в высшие  инстанции и
выступать  с гневными речами  на собрани-ях  по  поводу снижения  "партийной
боевитости" в  учреж-дении и недооценки критики и самокритики, которая,  как
неопровержимо  установлено  марксизмом,  есть дви-жущая сила развития нашего
общества...  Кого?  Вот  для   выполнения  этой  благородной  задачи  и  для
осуществле-ния этого закона развития нашего общества с молчали-вого согласия
самых гнусных  прохиндеев учреждения и был предназначен прохиндей,  о коем я
говорю. Крити-ковать его  было можно, так как он  -- прохиндей особый, самою
природою  вещей  для насмешки  предназначенный. Его можно, ибо он  где-то  в
середине, а временами даже чуточку  ближе к самим острякам. И он чрезвычайно
удо-бен для насмешек. Один  нос чего стоит!  А  лысина, ха-ха-ха! Умереть от
смеха можно! А послушайте, как он гово-рит! И должность  у него!.. Ха-ха-ха!
Сдохнуть от хохота можно!.. Сам он относился к  карикатурам спокойно. Он сам
знал,  что  ему  самой  судьбой  предназначено это. Ему даже бывало  немного
обидно, когда номер стенгазеты вы-ходил без его портрета.
     --  Что же это  вы меня не  изобразили? --  говорил он шутливо в  таких
случаях  острякам.  --  Нехорошо,   доро-гие   товарищи!  В   следующий  раз
постарайтесь испра-виться.
     -- Исправимся! -- хихикали они.
     И  действительно  исправлялись,  выдавали  двойную порцию  насмешек.  В
учреждении  привыкли  к тому,  что его "изображали". Повесят стенгазету, все
кидаются смотреть, где, за что и в каком виде он изображен.
     --  Ну  что, брат, опять  тебя прохватили, -- говорили  ему,  одни -- с
сочувствием,  другие -- с удовлетворени-ем, третьи  -- просто  со смехом.  А
когда газета выходи-ла без его изображения, народ разочарованно расходил-ся.
--  Ну  что,  брат,  на  сей  раз пронесло,  --  говорили  ему,  одни  --  с
сочувствием, другие -- с  удовлетворени-ем, третьи --  просто со  смехом. --
Ну, не горюй, -- до-бавляли они, -- в следующем номере...
     А  ведь стоило ему только заикнуться  об  "искажении личности", как это
делали  самые гнусные прохиндеи уч-реждения, его портрет немедленно исчез бы
со страниц стенгазеты. И уважение к нему сразу возросло бы. И сле-дующий шаг
в  служебном  продвижении он наконец-то сделал бы.  Но именно на такой сущий
пустяк  (написать  заявление  в  райком  партии,  например)  он  оказался не
способен -- вот в чем загвоздка. На что  угодно был спо-собен, только не  на
это. Как и  всякий нормальный со-ветский человек и  средний прохиндей, любую
пакость совершить  мог, только не мог защитить себя от  навязан-ной ему роли
--  быть  предметом  насмешек  в  своем  уч-реждении.  И  теперь  невозможно
установить, где истина:
     не  мог  отказаться  от  этой  роли,  потому   что  не   хотел  от  нее
отказываться, или не хотел отказаться  от этой роли,  потому что не мог  это
сделать?
     И   вот  зачитан  на  закрытом  партийном  собрании   док-лад  Хрущева,
предназначенный фактически для широ-кой огласки.  И  в соответствии с  новой
генеральной  ли-нией  партии  перед  нашим  учреждением тоже встала  зада-ча
преодоления вредных последствий отдельных  ошибок периода "культа личности".
А значит, потребовались новые жертвы, на которых наше учреждение должно было
продемонстрировать свою верность новой уста-новке и готовность ее выполнять.
Не директора же  и его заместителей! Не  секретаря же партбюро!  Не нас  же,
честных  старых  коммунистов, выполнявших  свой долг.  И даже не эту стерву,
которую перевели к нам из органов после расстрела Берии! Кого? И как-то само
собой  получилось  так, что этот  заурядный  прохиндей и был возведен в ранг
недобитых  "культистов",  стал  коз-лом  отпущения  всех  грехов сталинского
времени.  С   мол-чаливого  согласия  начальства  его  выбрали  в   качестве
конкретного воплощения вины и  угрозы сталинизма. Начальство как бы  указало
прогрессивным силам на него: вот он, сталинист, бейте его!
     А зачислили  его  в сталинисты  при  следующих обсто-ятельствах.  После
доклада Хрущева директор приказал завхозу и уборщицам убрать бюст Сталина из
актового зала  в  подвал. Женщины обратились к  нему за помощью, так как  он
считался физически  сильным мужчиной.  Он помогать им отказался, заявив, что
относится  к Сталину  с уважением и  не считает доклад  Хрущева  достаточным
основанием  для  того,  чтобы  убирать  бюст  Сталина  в   под-вал.  Женщины
немедленно пожаловались  на  него  в  парт-бюро.  Прибежал  зеленый от ужаса
секретарь.
     --  Ты что! -- закричал он на него. -- Против генераль-ной линии партии
выступаешь?!
     --  Ничего  подобного,  --  сказал  он,   --  я  полностью  поддерживаю
генеральную  линию  партии. Только в  документах  съезда  нигде не  усмотрел
указаний насчет бюста.
     --  Но  это же само собой разумеется, -- сказал успо-коенный секретарь.
-- Указание райкома партии... Но слух о нем как о "недобитом культисте"  все
же распространился по учреждению. Он его не  опровергал. Он время от времени
добавлял  по глупости или из иных соображений кое-что новое,  так что за ним
прочно  ук-репилась репутация сталиниста. Один  молодой  сотруд-ник публично
назвал  его "нераскаявшимся и циничным культистом". Была  даже идея  создать
особую  комиссию по расследованию его деятельности в сталинские вре-мена.  В
стенгазете  дали сообщение  с намеком  на него,  будто скоро  выходит полное
собрание доносов некоего сталиниста в десяти томах. Ему было обидно, так как
ни одного доноса ему в жизни написать не пришлось. А в сталинские времена он
был школьником, потом -- солдатом, сержантом. После войны -- институт, затем
--  наша  контора. Вот  и  все. В  учреждении  и  в райкоме  партии  об этом
прекрасно знали. Но это не избавляло его от навязанной роли. Так было удобно
всем.  Борь-ба с  мнимым сталинистом  оказалась  предпочтительнее  борьбы со
сталинистами реальными. С реальными ста-линистами и бороться-то было нечего:
мы  без  колеба-ний приняли  новую  партийную  установку  и стали не-уклонно
проводить ее в жизнь. Вот и все!
     Из-за  "сталинистской"  репутации его не  пропусти-ли на более  высокий
уровень прохиндейства. Его иног-да выбирали в  партийное  бюро, но не делали
секрета-рем,  хотя  сам секретарь  райкома  считал, что  он был бы идеальным
секретарем.  И отделом заведовать по этой  причине не пускали, хотя директор
считал, что лучше-го заведующего невозможно вообразить. Его "сталини-стское"
положение давало повод для  бесчисленных ано-нимок во все  инстанции, вплоть
до ЦК.  Им  никто не  придавал  особого значения, но на всякий случай как-то
"реагировали".
     В  конце  концов вожди  прогрессивных сил ("либера-лы")  решили на свой
страх  и  риск  провести  расследова-ние  преступного  прошлого  "недобитого
культиста",  со-брать разоблачающие материалы и вывести его  на чистую воду,
устроить публичный  суд над "сталинским преступ-ником"  в назидание прочим и
из  чувства  справедливос-ти. Но для решения  столь благородной  задачи  они
решили воспользоваться  методами сталинского времени. Кстати сказать, многие
из этих методов вошли в золотой  фонд  методов  нашей  власти. Прогрессивные
силы пору-чили одной особе с  репутацией "потаскухи" вступить  в  контакт  с
"недобитым культистом" и выведать все, что требуется.
     Женщина! У нас до сих пор еще есть строгости и ог-раничения, касающиеся
сексуальных   отношений.   Если  вы,   например,   не  предъявите  паспорта,
удостоверяющие, что вы -- муж и жена, вам не дадут  совместный  номер в бане
или   в  гостинице.  На   страже  нашей  нравственности  стоит  партийная  и
комсомольская  организация,   бдитель-ный  коллектив,  соседи  по  дому  или
квартире,  милиция, идеология,  литература, пресса. Но что в этом  отношении
творилось в сталинские времена! Ужасающий разврат для сравнительно небольшой
части   населения  сочетался  с  не  менее  ужасающим  пуританизмом  и  даже
аскетизмом  для остальной. Несмотря на хамство,  грубость,  грязь и  про-чие
явления  нашего  убогого быта, женщина где-то в глу-бинах души имела для нас
возвышенное,  романтическое  значение.  Теперь она  это значение для  мужчин
утрати-ла.  Потерял смысл период  ухаживания, вздохов, мечта-ний. Теперь это
кажется примитивным и допотопным. Женщина  стала для  нас заурядным делом. Я
теперь  с  гру-стью  вспоминаю  наших школьных  девчонок,  наши  не-порочные
встречи,  то отношение  к женщине,  какое нам прививали  в школе сталинского
периода  --   в  самой  гу-манистичной  и   чистой  школе   за  всю  историю
человече-ства. После войны эта  школа исчезла.  Сказал я этакое сейчас, чуть
было слезу не  проронил от умиления, а ведь наша  самая  чистая, гуманная  и
непорочная школа поро-дила не только таких, кто бросался  грудью на пулеметы
противника, но и  неисчислимые  полчища  доносчиков,  активистов,  при одном
воспоминании  о которых воло-сы  начинают  шевелиться.  А  ведь  большинство
активис-тов на низшем уровне, т. е.  самые гнусные и страшные, были женщины.
Встретил я недавно свою первую лю-бовь, свою юношескую богиню. Теперь она --
председа-тель  месткома  в  своем   учреждении.   Представляете,  боги-ня--и
председатель  месткома! Ее сослуживцы говорят, что большей сволочи, чем  моя
богиня, они в жизни не видали.
     И   все-таки  наши  непорочные  девочки,   выраставшие  в   доносчиков,
активистов и председателей месткомов, быстро терявшие  соблазнительные формы
и  обретавшие  гнусные  морды, были  богинями.  Женщина-мечта  и  сказ-ка, с
которой мы формировались в сталинское время, ис-парилась вместе с породившей
эту сказку эпохой. Но сказ-ка эта  так  глубоко была вбита в наши души, что,
несмотря ни на что,  она давала о себе знать, порою -- в комических, а поро