д,  -- говорит  Сталинист,  --  психоло-гически был самым
трудным в моей  жизни.  Потом слу-чались  события  и похуже, но я к  ним был
внутренне готов. А к тому, что произошло в тот раз, я готов не был. Я ожидал
что угодно,  но только не это. И  знаешь, что  я переживал тяжелее всего? Не
готовность моих дру-зей на любую подлость, а нелепость обвинений. Неле-пость
происходившего  --  вот  что для  меня было совер-шенно неожиданно  и  ново.
Впоследствии  я  был на короткий срок  арестован  и освобожден  (такое  тоже
слу-чалось довольно  часто, между прочим). Меня  обви-нили в  том, что  я --
японский шпион.  Трудно было придумать что-либо нелепее. Но к тому времени я
уже  имел  жизненный  опыт  такого  рода  и  воспринимал  эту нелепость  как
естественную  норму.  Я и в этот раз пе-реживал.  Думаешь,  приятно потерять
комфорт (пусть примитивный по нынешним понятиям), семью, люби-мую работу? Но
я уже не имел никаких переживаний по поводу нелепости обвинений: я знал, что
это -- лишь внешняя и сугубо формальная  оболочка некоего суще-ства дела.  А
последнее не  вызывало  сомнений.  Мы  об  этом  поговорим  позже,  когда ты
дочитаешь мои запис-ки до того периода.
     Вот  возьми  ты  эту  самую  нелепость  происходящего!  Как  вы  теперь
реагируете на нее? Смеетесь! А ведь нам было не до смеха. Мы не видели в ней
ничего смешного. Я и теперь не вижу в ней ничего смешного, ибо я пони-маю ее
житейский  смысл и  ее  роль. В  наше время  она играла великую историческую
роль.  И нам надо было эту роль осваивать. А освоив ее,  мы начинали ощущать
гран-диозность происходившего. Благодаря этой нелепой на первый взгляд форме
исторических  событий  мы  возно-сились на  вершины  исторической  трагедии,
воспринима-ли  даже  свои  маленькие  рольки  как  роли  богов  в  антич-ной
трагедии. Боюсь, что ты не понимаешь этого. По-пробую растолковать.
     Вот,  допустим, тебя арестовали.  Ни у тебя самого  тог-да, ни у  твоих
родственников  и сослуживцев  не возни-кал  вопрос о  твоей  виновности  или
невиновности. Раз "взяли", значит, надо. Это  потом сложилось некое по-нятие
о  справедливости и несправедливости наказания.  А сначала этого не было. Не
было даже самого  поня-тия наказания. Было просто "взяли". И лишь как крайне
второстепенный  возникал вопрос о  том,  под каким  соусом это было сделано.
Было одно: есть некое  выс-шее соображение (некая высшая  целесообразность),
со-гласно которому  с  тобой  решено  поступить  именно  та-ким  образом.  А
расправятся  с  тобой  как  с  японским  или   английским  шпионом,  как   с
замаскировавшимся белым офицером  или кулаком, как  с  троцкистом или как-то
еще --  существенной роли не играло.  Это лишь  извне  обращали внимание  на
форму. Теперь стали обращать внимание. А тогда  изнутри важна была лишь суть
дела, и  мы именно в ней и жили. Например,  в таком-то рай-оне положение  из
рук вон плохо. Годы идут, мирные годы, а положение плохо. Почему? Не скажешь
же, что  причина -- сама  новая организация  общества.  Нужны виновные.  Кто
виноват? Не народ же, а местные ру-ководители. Почему руководители оказались
плохими?  Ясно,  они -- враги народа,  шпионы, вредители, замас-кировавшиеся
кулаки и  белогвардейцы. Поверь, это  был единственно  возможный и  наиболее
целесообразный  в  тех   условиях  способ  сохранить  порядок  в   стране  и
обес-печить  прогресс. Этот  способ  был найден опытным пу-тем  и проверен в
тысячах  экспериментов. Таким вот путем  в том самом городе было расстреляно
высшее руководство, а я был  направлен туда с приказанием в  кратчайший срок
"выправить положение",  "поднять",  "обеспечить" и все такое прочее. Прежнее
руководст-во -- жертвы. А знаешь, сколько они загубили народа, прежде чем их
самих  "шлепнули"?  Когда  я  ехал  туда,  я  заранее  знал,  что  и я  буду
"выправлять  положение"  любой  ценой,  что  и меня  почти  наверняка  через
какое-то время тоже "шлепнут" как врага народа. И все-таки  ехал. И все-таки
делал. Не  думай,  что это был страх или безвыходность. Вместо меня  рвались
ехать  многие дру-гие. Я  заранее знал, что  если  меня захотят  убрать,  то
предъявят самые нелепые  обвинения. Я был к этому уже подготовлен. Для меня,
повторяю,  был  важен  сам тот  факт,  что  уберут, а не  форма, в какой это
сделают. Нелепость формы была как раз самым разумным в дан-ной ситуации, ибо
вина была не в людях. Вины вооб-ще  не было, были причины, а они не зависели
от людей.  Суть дела  была не  в  наказании,  а в  том, что тре-бовалось это
"выправить",  "поднять"  и  прочее,  причем  любой  ценой.  Нелепость  формы
означала то, что объяс-нения невозможны и излишни. Понял?
     Смотри, что получается. Если нужно  описать собы-тия нашей  жизни, то и
говорить вроде нечего. Несколь-ко  строк достаточно. А если нужно понять их,
то  нуж-но часами  говорить, целые книги писать.  Откуда такая диспропорция?
Почему  ничтожные  события  требуют  грандиозных  теоретических  построений?
Компенсация за ничтожность? Или на самом деле события не так уж ничтожны?


ЗАПИСКИ


     После  уроков комсорг  класса повел меня  в комнату комитета комсомола.
Здесь  сидел симпатичный парень лет двадцати пяти. Я сразу догадался, что он
из ор-ганов.  Я  испугался:  неужели  все-таки моя проделка с  портретом Его
стала  известна Им?  Такая возможность  казалась мне вполне реальной, мы все
считали,  что  от органов  нельзя  ничего  скрыть,  что  им  все  становится
известно.  И это  было действительно так. Мы лишь  не  знали механизма этого
всевидения органов  -- того, что  мы сами суть  детали этого  механизма.  Мы
остались вдвоем с чекистом.
     Через  несколько минут  я без всяких колебаний под-писал  согласие быть
осведомителем  органов. Мое пер-вое задание  как чекиста (ты  теперь чекист,
сказал мне парень  из органов) заключалось  в следующем: чаще встречаться  с
девушкой, с которой  я давно  дружил и бывал  у нее дома, чаще бывать у нее,
приглядываться  и  прислушиваться ко  всему, что  происходит  у нее дома,  в
особенности к разговорам отца, занимавшего крупный пост где-то, и к знакомым
его,  бывающим  в городской квартире и на даче. Я с удовольствием согласился
вы-полнить  это  задание не столько потому, что  частень-ко подкармливался в
этой семье,  сколько из  какого-то необъяснимого энтузиазма, вспыхнувшего во
мне.  Я почувствовал себя приобщенным  к  некоему Велико-му Делу, участником
Великой Истории... И я думал о Нем. Я любил Его. Я любил только Его.


ОДИНОЧЕСТВО


     --  Я  прочитал  вашу  тетрадь  о  первом предательстве,  --  сказал  я
Сталинисту. -- Вы о нем писали с большей под-робностью и с большим чувством,
чем о первой любви. Кстати, вы первую любовь и дружбу предали. Ради чего?
     --  Верно,  -- согласился он,  -- предал,  потому  что сам факт первого
предательства  был для  меня явлением го-раздо более  серьезным,  глубоким и
возвышенным,  чем первая  любовь.  Первая  любовь  всегда'бывает  неудачной.
Первое  предательство  -- никогда.  Первая любовь остав-ляет в  самом лучшем
случае  едва заметную царапину  в  душе,  первое предательство  прокладывает
глубочайшую колею, по которой затем катится  вся ваша  жизнь.  Но я бы хотел
обратить  ваше  (он иногда  обращается ко мне  на  "вы", когда  пускается  в
глубокомысленные рассуждения) внимание на один аспект предательства, который
вы на-верняка  не  заметили  в моих записках. Это  и  понятно.  Я  сам  стал
осознавать его только много лет спустя, когда предательство утратило прежний
смысл и значимость.
     Вы  знаете, что такое Бог? Бог есть Одиночество,  Аб-солютное  и Вечное
Одиночество.  Если  ты  --  Бог,  к  кому  ты  заглянешь  в   гости,  с  кем
прошвырнешься часок-дру-гой по улице, с  кем посидишь в  забегаловке, с  кем
пого-воришь по душам, с кем поделишься своей радостью или  печалью?.. А если
ты  -- Бог  немощный и непризнанный, ты одинок вдвойне, ибо у тебя нет такой
компенсации за  твое одиночество, как  всевидение и всемогущество. Тог-да ты
есть самое жалкое существо  на  свете. Став донос-чиком и предав свою первую
любовь и дружбу, я  почув-ствовал себя Богом.  Этого теперь никто  понять не
может.  Но не думай, что это было легко. Расплатой за это при-общение к Богу
было одиночество. Оно преследовало меня  всю жизнь. Всегда и везде. Дома. На
службе. В ком-пании друзей и родных. Среди сослуживцев. Я не могу тебе этого
объяснить, но чувство  одиночества ослабева-ло во мне только тогда,  когда я
оставался  один, а глав-ным образом --  когда я оставался  наедине со своими
жертвами и обрекал кого-то на жертву. Мы же были па-лачами. А палач немыслим
без жертвы. Безработный па-лач -- это тоска сплошная. Слыхал  ты о  чем-либо
подоб-ном? А я вот уже много лет -- безработный палач.
     Ты не поверишь, -- продолжает он (я  молчу, мои фун-кции с ним сводятся
к молчанию),  --  но я горд  тем, что  сумел предать свою  первую  любовь  и
дружбу, преодолеть в себе  человека  в этих человеческих слабостях.  Сочиняя
свои подробнейшие  отчеты для органов,  я  ощущал в себе демоническую силу и
власть.  Моим  начальникам прихо-дилось  даже слегка сдерживать  мое рвение,
снижать  ли-тературную возвышенность моих  доносов  и  ориентиро-вать меня в
более трезвом  и практическом направлении. Они  сами (как  и я)  не понимали
моего состояния боже-ственной возвышенности  и приобщенности,  рассматри-вая
его как  "революционную романтику" и считая необ-ходимым подкрепить ее столь
же революционной "дело-витостью".
     "Из  тебя отличный чекист выйдет,  -- говорили они мне, похлопывая меня
по плечу.  -- Только  для  этого,  парень, надо учиться, учиться и  учиться.
Знаешь, чьи это слова? Знаешь, конечно. Языки иностранные  учить надо. Книги
читать. Музыку слушать. На выставки ходить. Надо все знать. Это нам пришлось
от  церковно-приходской школы сразу прыгать  на вершины  пре-мудрости. А вам
советская власть все условия создала. Только учитесь!  Овладевайте знаниями!
Без этого мы не сможем удержать завоевания Октября и продолжить их до победы
коммунизма во всем мире. Понял?"
     Я понимал все и без этих слов. Но слушать эти слова мне было бесконечно
приятно. Они для меня звучали как гимны божественной красоты.
     Ты  думаешь,  я  верил  в  марксистские сказки  о светлом.  будущем? --
продолжает свою исповедь Сталинист. --  Нет, никогда. И из  моих сверстников
никто в это не верил. Нам  не надо было верить  в это  будущее,  ибо оно уже
было в нас самих. Думаешь, мы чего-то боялись?  Нет. Зачем нам бояться, если
все вокруг было наше. Это был наш мир. Ду-маешь, мы из корысти  были такими?
Нет. Мы  имели все, ибо мы хотели малого. А тот, кто хочет мало,  имеет  тем
самым много. Одно было  плохо: одиночество. Но стран-ное дело, именно этим я
дорожил больше  всего на свете.  Почувствовав себя одиноким, я  почувствовал
себя Богом. Почему так?!


СТУКАЧ


     --  Роль стукача, -- говорит Сталинист, -- была почти открытой.  Обычно
ею гордились. Окружающие какими-то непостижимыми путями сразу  распознавали,
что ты -- стукач.  Я тоже  мог  с  первого взгляда  распознать  стукача.  Но
объяснить,  как  это  происходило  в моем сознании,  я  не могу.  Уже  через
несколько  дней мои соученики  дога-дались  о  том,  что  я  стал  стукачом.
Возможно, комсорг  класса  догадался,  кто  был  тот парень,  с  которым  он
ос-тавил  меня наедине в  комитете  комсомола,  и разболтал  об этом.  Между
прочим, я на него не донес. Вообще, в мои функции не входило писать  обычные
доносы. Я вы-полнял всегда "особые" задания.

     --  Считается,  что  сочинять  доносы  --  дело  нехитрое,  --  говорит
Сталинист, --  и  что  никаких особых  эмоций  до-носчик  не  имеет, если не
считать мелкого злорадства (что бывает редко). Это  неправда. Мне мой первый
донос  сто-ил больших  трудов  и  сильных  переживаний.  Я  был  при-общен к
Великому Делу и наделен Великим Доверием. Мне  хотелось  написать не  просто
донос, но донос вы-дающийся, можно сказать --  Донос с большой буквы,  донос
всех доносов. Я мечтал о  том, какой эффект мой Донос произведет  в органах,
как его будут изучать высо-кие начальники, как он дойдет  до Него самого,  и
он даст указание сразу присвоить мне высокое  офицерское зва-ние и назначить
на  высокий пост. Я мечтал  о том, какую  кипучую деятельность я разовью  по
борьбе  с  врагами  на-рода.  Такую  кипучую,  что  все   предшествующее  ей
померкнет.  И  враги  народа  меня  убьют  за  это  (в  этом  месте  я  даже
прослезился),  а Он  велит  поставить  мне  памятник  на  Красной  площади и
похоронить  меня  рядом  с  Мавзо-леем. Но  чтобы  сочинить такой  эпохально
выдающийся  Донос, нужен  был хоть какой-то материал.  А у меня его не  было
совсем! Отец  моей подружки и  его друзья гово-рили одну чепуху,  а выдумать
что-нибудь самому --  мне для  этого еще не хватало  жизненного опыта. Я мог
вы-думать все, что угодно, о своих школьных товарищах  или родных  -- я знал
этих людей и их жизнь. Но жизнь взрос-лых такого рода и ранга, как отец моей
подружки, я не знал совсем. Инстинкт  удерживал меня от вымысла. По-тому я с
педантичной точностью  фиксировал  все встре-чи порученных  моему наблюдению
людей  и их  передви-жения,  с  нетерпением ожидая, когда  мне  представится
случай  подслушать  что-то серьезное  в их  разговорах. Но такой  случай  не
приходил. Спасло меня другое  --  мой собственный  спад  в  моем отношении к
Нему. Период моей  безмерной любви  к Нему сменился периодом нена-висти.  Я,
голодный и продрогший, мотался вечером по городу, проклиная  Его. И тут меня
осенило: а что, если я эти мои собственные слова ненависти  к Нему  при-пишу
отцу моей девушки и его  друзьям?! "Если  уж я додумался  до таких слов,  --
думал я, -- то они до этого додумались наверняка. Они  же умные люди!" Так я
и по-ступил. Поздно ночью я позвонил по телефону (этот те-лефонный номер мне
было  ведено  запомнить  "навеч-но"),  назвал  пароль  и  свою  кличку  и  в
условленном месте передал свое "чрезвычайное сообщение".
     Я спросил, какими  были последствия  доноса. Он ска-зал,  что его очень
похвалили,  но  не  за  его  "чрезвычайное  сообщение",   а  за  точность  и
детальность  в  фиксировании имен,  встреч, передвижений. И  это  его сильно
разочаро-вало. Я сказал, что я имею  в виду последствия  для тех, на кого он
написал донос. Он посмотрел на меня с недоуме-нием.
     -- А какое это имеет значение? -- сказал он серди-то. -- Речь ведь идет
обо мне, а не  о них.  Деньги тебе плачу я, обедами тебя кормлю я, а не они.
Но  если уж  это тебя  так волнует, могу утешить: их  арестовали, но гораздо
позже, и  мой донос, судя по  всему,  не сыграл в этом  деле никакой роли. А
жаль! Такой хороший был донос!
     --  Какова же  в таком случае была цель  вашего "осо-бого  задания"? --
спросил я.
     -- Этого никто не знает, -- сказал он. -- Может  быть,  проверка, может
быть,  тренировка,  может быть, просто на  всякий случай. Но это --  не наше
дело. Важно -- как мы сами относились к  таким "особым заданиям". Это теперь
научились доносы  облекать  в благопристойную форму и делать их так, что  не
придерешься. А для нас они имели первозданный великий  смысл: Донос! И  в их
незамутненной  чистоте и  непорочности было куда боль-ше нравственности, чем
теперь. Жизнь -- сложная шту-ка. Мы думали, что строим рай, живя в аду, а на
самом деле  мы  строили ад, живя в раю. Рай был! И  донос был свидетельством
нашего  пребывания в нем и правом на  это. Не один донос, конечно.  И многое
другое, что те-перь  тоже  порицается.  Рай  был, и  больше  уже никогда  не
повторится. Дело в том, что такое бывает в  истории каж-дого общества только
один раз -- в его юности. У нас все было впервые. Мы во всем были первыми. И
в  доносах  тоже.  И   в  предательстве  тоже.  Точнее  говоря,  это  теперь
воспринимается как донос  и предательство, уже в сфор-мировавшемся  виде.  А
когда это возникало (когда мы это изобретали впервые), это не воспринималось
как донос, как предательство. У  этого  была другая  цель,  другие  мо-тивы,
другие названия. Пусть мы творили злодейство. Но это была юность злодейства,
а юность -- это прекрасно.


ПАЛАЧИ И ЖЕРТВЫ


     -- Нет, -- сказал я. -- Меня не интересуют законы истории, историческая
целесообразность и  прочие объ-ективные, не зависящие от воли людей явления.
Меня интересуют  мотивы  поступков людей  и  их отношение к своим поступкам.
Если  вы  хотите,  чтобы  я  был Судьей,  дайте  мне  возможность  лицезреть
отдельного человека, а не некую безликую историю.
     -- А  отдельного человека не  было,  -- сказал он.  -- Была история,  и
больше ничего не было, -- вот в чем загвоздка.
     --  Но  были же  палачи  и  были  же жертвы,  -- говорю  я,  --  а  они
персонифицированы.
     -- Мир не делится строго на добродетельные жерт-вы и греховных палачей,
-- говорит он. -- Я был пала-чом, но в качестве  палача я был одновременно и
жерт-вой. Я постоянно жил под угрозой ареста, как и многие другие. Я в любую
минуту  был  готов  потерять  приоб-ретенное благополучие и  ехать в  нищую,
грязную, страш-ную глушь "поднимать", "выправлять",  и всегда "любой ценой".
Однажды  меня арестовали.  Но  вскоре  почему-то выпустили -- и такое в наше
время случалось. Хотя меня выпустили, сам факт ареста означал, что меня рано
или поздно арестуют вторично, и тогда меня не выпус-тят ни  в коем случае. Я
знал, что  меня  ждет. Ну и что? Я работал с  еще большим остервенением. Моя
предан-ность Партии и лично Ему от этого еще более  окреп-ла. Хотя я был под
арестом  всего несколько  недель,  за этот короткий срок в  моем  учреждении
прошли  собра-ния,  на которых  мои коллеги и  друзья  выступали с гнев-ными
разоблачительными   речами   и   приводили  много-численные   примеры   моей
вредительской  деятельности.  И  что  самое  забавное,  многие  мои действия
действи-тельно  легко  было истолковать так. Ничего  особенного в  поведении
моих друзей и сослуживцев не было --  я сам не раз принимал участие в  таких
операциях. Мои родные  тоже  успели предать меня. Дети написали заяв-ления в
комсомольскую организацию, в  которых отре-кались от меня, клеймили меня как
врага народа,  про-сили  оставить  их в  комсомоле,  просили дать  им  любое
опасное поручение, чтобы они "искупили свою вину". Жена  настрочила в органы
чудовищное  письмо  о моей враждебной деятельности. Когда  меня выпускали на
свободу, следователь дал мне почитать эти "докумен-тики". Мы повеселились на
славу. Дома меня встрети-ли с распростертыми объятиями, -- признаюсь, у меня
была хорошая  семья, хорошая преданная жена и любя-щие дети.  И я никогда не
напоминал  им об  этих  "документиках"  --  я  был  сыном своего  времени  и
прекрасно понимал их. Я их не осуждаю. На работу я вернул-ся с повышением --
и  такое  бывало.  А кое-кто  из  моих  бывших "разоблачителей"  был, в свою
очередь, аресто-ван как  враг народа. И я  сам принимал участие в со-браниях
по  их  разоблачению.  Все  это  было  в  порядке  вещей.  Эмоции,  конечно,
возникали.   Но   совсем  не  по   поводу  несправедливости   происходящего.
Происходя-щее  было  справедливостью, высшей справедливостью. Сколько  перед
моими  глазами прошло жертв, сосчитать невозможно. И палачей тоже. Скажу вам
не в порядке самооправдания, а как человек, переживший все это:
     теперь судить поздно, а тогда судить было в принципе нельзя. Суд -- это
все-таки признак некоторого благо-получия, устроенности. А в то время просто
не  было условий  для  суда -- мы  до него еще не доросли  тогда.  Теперь мы
доросли до этого  уровня, а  судить уже не-кого:  поздно. История уж вынесла
свой  приговор. Лю-ди умерли или  доживают жизнь, опустошенные.  Судить  вам
надо самих себя,  своих современников. А вы бои-тесь этого и судите прошлое:
это теперь безопасно. Больше мужества теперь нужно для защиты прошлого, а не
для осуждения его.


ПАЛАЧИ-ЖЕРТВЫ


     Когда  срок жизни  истечет