торых из них обеспеченные родители; одна из подруг Шарля
катается в промежутках между бдениями на берегу Сены в белом открытом
спортивном автомобиле, стоящем больших денег, и принимает Этого юношу в
роскошных апартаментах. Когда Шарлю нужны деньги, он без спроса лезет в ее
письменны" стол и вытаскивает оттуда пачку стофранковых билетов. Есть в
Этой компании и уже вконец опустившиеся молодые люди - наркоманы, люди без
определенных профессий, готовые на все, даже на преступление, чтобы
раздобыть деньги на очередную дозу героина. Есть недоучки - тот же Шарль
был студентом математического факультета. Есть и научные работники - друг
Шарля Мишель занят проблемами экологии.
   Что же объединяет эту пеструю толпу? Поиск смысла жизни. Они бродят то
гурьбой, то поодиночке по Парижу, пытаясь найти какую-то ниточку, которая
привела бы их к пониманию мучающего их вопроса: зачем жить в этом
бесчеловечном и жестоком мире?
   В каком-то тесном подвале Шарль слушает напыщенные речи леваков,
призывающих немедленно, сию минуту разрушить все на свете, чтобы остался
голый человек на голой земле и начал историю с нуля. Эги речи кажутся ему
несерьезными, фальшивая театральность ему претит, и он уходит прочь.
   И вот уже "племя", к которому принадлежит Шарль, вваливается в церковь,
где священник призывает молодежь поверить в бога и ждать царства
небесного. Шарль и его друзья забрасывают проповедника ядовитыми,
насмешливыми вопросами. Фоном для этой полемики и одной из самых сильных в
фильме сцен служат резкие, болезненные, дисгармоничные звуки неисправного
церковного органа, - его в это время ремонтирует мастер. ЭT звуки как бы
символизируют то замешательство и смятение, которые царят сейчас в
католицизме, все больше теряющем свою паству. Разочарованные, недовольные,
злые юноши и девушки шумпо покидают храм.
   Еще одна попытка уцепиться за какую-то ниточку, которая помогла бы этим
молодым людям найти смысл жизни:
   Эколог Мишель втягивает их в борьбу за сохранение окружающей среды. Эта
тема особевно дорога для Брессона.
   "Я желаю от всего сердца, чтобы молодежь восстала против гигантского
разрушительного процесса, который опустошает мир и за который ей придется
расплачиваться", - говорил он в своем интервью, опубликованном в газете
"Котидьен де Пари" 18 июня 1977 года. И далее он запальчиво спрашивал:
"Что вы будете делать на планете, где вам некуда будет поставить ногу? В
атмосфере, лишенной птиц, в такой атмосфере, которой и вы не сможете
дышать? Есть люди, которые не хотят видеть того, что происходит. Если вы
хотите розовых фильмов - ставьте их. Я этого делать не могу. Есть
серьезные вещи, значимость которых возрастает, и надо, чтобы кто-то ими
занялся..."
   Тут в киноповествование Брессона вплетаются страшные, нестерпимые для
глаза документальные кадры, напоминающие о последствиях бездумного к
варварского обращения человека с природой. Равнодушные охотники дубинами
бьют новорожденных тюленей - их мех нужен на шубы модницам.
   Звучит резкий рев пилы - гигантские деревья редчайших пород с грохотом
рушатся на землю; нужны были сотни лет, чтобы они выросли, требуются
считанные минуты, чтобы их спилить. На детских кроватках госпиталя -
несчастные дети, которые останутся калеками и умственно неполноценными на
всю жизнь - их погубили отходы химических заводов.
   И как зловещий апофеоз -взрыв водородной бомбы.
   Но тщетно Мишель пытается пробудить у своих сверстников волю к борьбе
за сохранение окружающей среды. Его рассказы о страшных последствиях
бесчеловечных действий тех, кто использует научный прогресс для расправы с
природой и людьми, дают обратный результат. Шарль и его друзья приходят к
выводу, что теперь уж ничего не поделаешь, - весь мир идет к гибели, и
помешать этому уже невозможно.
   Самоубийца или жертва убийства?
   И вот во время очередного бдения у костра на берегу Сены Шарль
вытаскивает из кармана брошенного на камни пиджака своего приятеля
заряженный пистолет и тихонько отходит в сторону, к воде. Склонившись к
ней, он долго вглядывается в грязную рябь Сены, видимо раздумывая о том,
как вот-вот рухнет туда...
   Всем ходом своего кипоповествования, в котором Шарль выглядит как
человек благородной души (вероятно, именно поэтому многие рецензенты
называли его Вертером XX века), Робер Брессон подводит зрителя к мысли о
том, что его юный герой вот-вот покончит с собой в знак протеста против
мерзости окружающего его бездушного и грязного мира. И тут снова
напрашивается параллель с Вертером, этим "мятежным мучеником", который,
боясь упреков в слабодушии, сравнивал добровольный уход из жизни с
проявлением законного бунтарства: "Если народ, стонущий под непосильным
игом тирана, наконец взбунтуется и разорвет свои цепи - неужто ты назовешь
его слабым?"
   Но это был софизм, не более. Вертер отнюдь не был революционером, он
даже не пытался сокрушить устои общества, пороки которого были ему
ненавистны. Шарль еще слабее духом: у него не хватает сил даже на то,
чтобы поднести пистолет к виску и нажать на курок. Его охватывает гнев на
самого себя и на весь окружающий мир. Что же делать?
   И вот раздается все же резкий звук выстрела... Друзья Шарля,
хватившись, что он исчез, бегут на поиски. Выстрел следует за выстрелом.
Что это значит? Оказывается, Шарль, будучи не в силах убить себя, с
какой-то одержимостью расстреливает грязную Сену. Его приятели в смятении:
не сходит ли он с ума? Его ведут на прием к специалисту по психоанализу. И
снова перед нами очень сильная, правдивая сцена.
   На экране - типичный модный шарлатан от науки, заинтересованный лишь в
том, чтобы получить гонорар за визит.
   Шарль с нескрываемой иронией и презрением слушает болтовню этого
врачевателя человеческих душ. Из всей беседы, изобилующей сложной
псевдонаучной терминологией, он запоминает лишь неосторожно оброненное
психоаналитиком упоминание о том, что "человек может покончить с собой с
помощью другого": "Случалось, - говорит он, - что древние римляне
приказывали своим рабам убивать их".
   Ах, так... Шарль быстро соображает, что и в XX веке "раба", готового
выполнить такой приказ, найти не столь уж трудно. Он вспоминает о своем
приятеле - наркомане, которого ему довелось однажды выручить из беды,
добыв для него героин, - пусть он отплатит услугой за услугу! Задумано -
сделано. Шарль отправляется к своей богатой подруге, берет из ее
письменного стола толстую пачку денег и находит приятеля-наркомана.
   Разговор короткий: если приятель согласится выстрелить Шарлю в затылок,
пачка денег поступит в его распоряжение и он сможет купить себе много
героина. Тот без колебаний соглашается. Друзья отправляются ночью на
кладбище ГГерЛашез, и там раздается выстрел, вызвавший те сенсационные
заголовки в бульварной газете, которые были показаны на экране в начале
фильма.
   Так как же считать, покончил ли самоубийством или стал жертвой убийства
юноша, чей труп нашли на кладбище?
   Брессон не дает прямого ответа на этот вопрос. Но все содержание фильма
подводит зрителя к единственному правильному ответу: Шарль был убит тем
злым и безжизненным обществом, отравленным воздухом которого ему пришлось
дышать, и в этом отношении, как правильно отмечал критик газеты "Монд" Жан
де Баронселли, между судьбою этого юноши конца XX века и судьбою Вертера
можно провести параллель. Он взволнованно пишет:
   "Фильм проникнут - это говорит сам Робер Брессон - ощущением тоски,
тревоги, страха, порожденных той цивилизацией, которая стала мерзкой и
гнусной, превратилась в орудие разрушения и породила мир, где царствуют
безумие и смерть. Она ведет нас к пропасти... быть может, мы уже погибаем.
Но кого это заботит? Лишь нескольких заблудших пророков. Да еще иных
представителей молодого поколения, которых невинность спасет от слепоты...
Этот фильм - свидетельство двойного кризиса: кризиса современного мира и
кризиса юноши, сталкивающегося с этим миром".
   Я мог бы во многом согласиться с Жаном де Баронселли и другими
французскими критиками, увидевшими в этой работе Робера Брессона
свидетельство глубокого духовного кризиса, за исключением самого главного:
это не кризис цивилизации, а кризис буржуазного общества, зашедшего в
тупик.


   Дьявол, не названный по имени

   Кстати, на такую прямую постановку вопроса не отважился и сам
постановщик фильма. В фильме пассажир в автобусе, скорбя о том, что все
складывается неладно в "западном" мире, спрашивает соседа: "Кто нами
потихоньку движет?", тот уклончиво отвечает: "Вероятно, дьявол". Эти как
бы мимоходом брошенные слова сделаны названием фильма, и зрителю остается
гадать, кто же этот дьявол.
   Но у дьявола, который толкнул Шарля к смерти, есть вполне точное и
ясное имя: его зовут капитализм. Об этом правильно и своевременно сказал
кинокритик коммунистической газеты "Юманите" Франсуа Морэн. Высоко оценив
фильм Брессона как "горячий протест против общества, порождающего тоску и
отчаяние в особенности среди молодежи, которой оно преграждает путь в
будущее", Морэн выразил сожаление по поводу того, что Брессон не показал
существо этого конфликта - классовую суть происходящего.
   "Следствия, которые он показывает, отделены от причин, их порождающих.
ЭT причины известны. Вот они: гонка за прибылями в обществе, где
доминируют монополии, безработица, отсутствие возможности найти место в
жизни для молодежи, разложение буржуазии, у которой нет будущего, и много
других причин, которые хорошо знают люди, чающие нового общества. Все это
имеет очень мало общего с метафизикой безымянного Эда с большой буквы,
пронизывающей фильм".
   Новая работа Брессона вызвала переполох в стане блюстителей шатающихся
основ капиталистического мира. Уже тогда, когда режиссер собирался
поставить такой фильм, на его пути появились бюрократические рогатки.
Началось с того, что ему отказывали в кредитах. Потом, когда деньги все же
с большим трудом удалось раздобыть и фильм был снят, его не допустили к
показу на кинофестивале в Каннах - туда были посланы более слабые, но
безобидные киноленты. Наконец, когда решался вопрос о выпуске фильма в
коммерческий прокат, комиссия по контролю за кинофильмами, собравшись на
пленарное заседание 7 июня 1977 года, запретила его показ молодежи до 18
лет. А Брессона обвинили в том, что он занимается "подстрекательством
молодых людей к самоубийству".
   На пресс-конференции 15 июня 1977 года Брессон заявил:
   - Мой фильм действительно обращен к молодежи, но он отнюдь не
подстрекает ее к самоубийству. Скорее он рекомендует ей взбунтоваться...
   Министр культуры и по вопросам окружающей среды Мишель д'Орнано снял
запрет с показа молодежи фильма "Возможно, дьявол". Но тут же фильм стали
атаковывать многие газеты и журналы, стоящие на страже устоев буржуазного
общества.
   М. Флакон писал в журнале "Пуэн" 20 июня: "Это разгневанная проповедь,
как обычно. Тик (!) автора давно известен: атональные фразы, скрытое
действие, тощая символика... Французский кинематограф не обретет не
хватающих ему красных кровяных шариков, пережевывая до отвращения
анемичные картины страданий юного Вертера".
   Другой злобный критик Андре Фроссар опубликовал издевательское
"Открытое письмо Роберу Брессону", в котором ехидно писал что негоже-де
семидесятипятилетнему человеку браться за тему о молодежи.
   Журнал "Нувель обсерватер" поместил заметку о выходе на экран фильма
"Возможно, дьявол" под заголовком "Смотреть не надо" и безапелляционно
заявил, что этот фильм представляет собой "карикатуру на молодежь".
   Но всех переплюнула газета "Франс-суар", опубликовав от имени анонимных
кинозрителей поистине хулиганские оскорбления в адрес автора фильма:
   - Брессон - это старый дурак...
   - Это фильм для маньяков, любящих смотреть скучные фильмы...
   - Я пришел посмотреть этот фильм только потому, что о нем много
говорят. Было бы лучше, если бы о нем не говорили. Он ничего не стоит, это
последнее бульканье старца, который страдает половым бессилием...
   И еще "ответы", рассчитанные на то, чтобы отпугнуть зрителей:
   - Уф! Присутствуешь при самоубийстве юноши. Ну н что?
   - Я ужасно скучал...
   - Меня этот фильм совсем не тронул...
   - Это скучно...
   А ведь речь шла о большом и актуальном произведении большого мастера,
многие фильмы которого уже вошли в золотой фонд французского
кинематографа! Напомню, что Брессон успешно работает в кино уже свыше трех
десятилетий. С 1944 по 1977 год им поставлено двенадцать фильмов. Не так
уж много, но каждая из его кинокартин оставляет глубокий след в памяти
любителей кино: и "Дамы Будонского леса", и "Дневник сельского кюре" по
книге католического писателя Бернаноса, и "Душенька" по Достоевскому, и
фильм "Приговоренный к смерти бежал", и "Карманщик", и многие другие.
   "Искусство - не роскошь, а душевная потребность", - сказал Брессон в
одном из интервью, и действительно, каждый из его фильмов отвечал его
душевной потребности.
   Больше того, его первейшая забота всегда состояла и состоит в том,
чтобы увлечь за собою зрителя, добиться того, чтобы он сопереживал с
автором фильма, а не попросту коротал время в кинотеатре, бездумно глазея
на экран.
   "Фильм делается не для того, чтобы глаза зрителя блуждали по его
кадрам, - писал Брессон в своей книге "Заметки о кинематографе"
(издательство Галлимар, 1975 год), - а для того, чтобы он сам втягивался в
события, показанные в ртом фильме, и был поглощен ими".
   Добиваясь этой цели, Брессон соединяет глубину творческого анализа с
высокой профессиональной требовательностью и к самому себе, и к актерам.
Говорят, что иной раз он снимает по 60-70 дублей одного и того же плана в
поисках предельной простоты и выразительности. При этом Брессон решительно
отбрасывает все, что так любят многие режиссеры, - зрелищность,
живописность, любование деталями. Он чрезвычайно лаконичен, причем
лаконизм этот часто перерастает в символику.
   Брессон живет в старом мире и принадлежит ему. Но будучи умным и тонким
художником, он не может не видеть, что этот старый мир неуклонно движется
к своей гибели.
   И ему не протают того, что об этом он говорит вслух, хотя и не
полностью раскрывает классовую суть рокового для капитализма процесса.


   Вертеризм?


   Такова поучительная история попытки старого кинематографиста по-новому
прочесть печальную повесть о "Страданиях юного Вертера" и рассказать о
"вертеризме", который с новой силой вспыхнул как социальное явление в
капиталистических странах в преддверии XXI века. Давайте же теперь
перейдем от повествования художника к реальности.
   Проблема самоубийств непроста, и было бы большой ошибкой упрощать и
вульгаризировать ее. Люди есть люди, и существуют тысячи причин, в силу
которых в мозгу у некоторых рождается роковое решение покончить с собой:
несчастливо сложившаяся семейная жизнь, какой-то моральный сдвиг, болезнь,
материальные трудности, одиночество, отсутствие друзей, которые поддержали
бы павшего духом в трудную минуту, - такое может случиться. Но когда
самоубийства приобретают поистине массовый характер, как было в Эпоху
Вертера и как это происходит сейчас на Западе, проблема утрачивает частный
характер и должна рассматриваться уже как социальное явление и как явный
симптом глубокой и опасной "болезни" общества.
   Осенью 1973 года я прочел в журнале "Ньюсуик" большую статью Ричарда
Боэта, глубоко поразившую меня. Она называлась "Право на самоубийство?". И
хотя в заголовке присутствовал вопросительный знак, автор статьи пытался
всем содержанием доказать, что в современном мире право на самоубийство
якобы должно быть причислено к основным правам человека, а в подтверждение
эгого автор ссылался на некий "манифест гуманистов (!), подписанный более
чем 200 знаменитыми интеллектуалами, включая сэра Джулиапа Хаксли, раввина
Мордехая Каплана, Сиднея Хука и Андрея Сахарова". Эти "гуманисты", видите
ли, прокламировали "абсолютное право каждого контролировать свою
физическую судьбу, что касается воспроизводства, лечения или отказа от
лечения, прекращения жизни, включая умерщвление безнадежно больных и
самоубийство".
   Напомнив о том, что еще не так давно, в 20-х годах прошлого столетия,
труп англичанина, совершившего самоубийство, разгневанная толпа протащила
по улицам и закопала за городом в могиле без всякого указателя, только с
колом, которым было пробито сердце самоубийцы.
   А теперь писал Ричард Боэт: "Немало американцев, размозживших себе
головы, было отпето похоронными службами... Что-то действительно новое
носится в воздухе. В былые времена в Соединенных Штатах законодательство
поддерживало отрицательное отношение церкви к попыткам самоубийства, и
любой, кто пытался покончить с собой, но не сумел этого сделать, мог
угодить в тюрьму как преступник. В последнее время, однако, юридические
санкции стали ослабевать (только в 9 штатах самоубийство все еще считается
преступлением)".
   И далее он всерьез пытался доказать, что "право на самоубийство",
активно поддерживаемое теми, кто претенциозно именуют себя "борцами за
права человека", должно стать общепризнанным. "Для гуманистов и их
союзников усилия по спасению самоубийц, хотя и полные человечности и
сочувствия в своем порыве, имеют неприятный оттенок принуждения (?!)..."
"Все всегда сводится к основному вопросу: кто владеет твоим телом? -
говорит доктор Томас ЗвД, психиатррадикал, автор книги "Миф о душевной
болезни". - Основы еврейской религии гласят - всем владеет бог.
Христианство подобрало эту идею и разработало ее. Но с XVII века с
развитием пауки врачи стали говорить: возьми власть над телом у бога и дай
ее мне. Так кто же владеет телом - ты или врач?"
   Отстаивая "право на самоубийство", Ричард Боэт заявил, что это - "такой
же почетный (!) путь ухода из жизни, как и любой другой". И он поставил в
пример "опыт Сан-Франциско", где проводился довольно странный референдум:
следует ли соорудить на знаменитом высоком мосту "Золотые ворота",
пересекающем океанский залив, парапет, который мешал бы самоубийцам
бросаться с этого моста в бездну?
   ("Мост отметил в этом месяце пятисотого прыгуна", - заметил мимоходом
Боэт.) И что же? Подавляющее большинство участников референдума
высказалось "за то, чтобы разрешить им прыгать...".
   Восемь месяцев спустя, 2 июля 1974 года, известный обозреватель
парижской газеты "Мояд" Пьер Виансон-Понте в свою очередь обратился к
странной теме о "Праве на самоубийство". Он опубликовал статью "Болезнь
века", в которой писал:
   - Две недели тому назад, 14 мая, скончался знаменитый американский
психиатр Якоб Леви Морено - он отказался принимать пищу и лекарства,
которые были ему прописаны.
   Ему было 82 года. Накануне, 13 мая, в Мексике покончил с собой, пустив
себе пулю в рот, Хайме Торрес Воде, бывший генеральный директор ЮНЕСКО,
которого звали "мексиканским мудрецом". Ему было 72 года. Эти самоубийства
двух знаменитых людей имеют многочисленные прецеденты.
   Только в последние годы покончили с собой Анри де Монтерлан, 73 лет,
выстреливший себе в рот; Кавабата, 73 лет, самый знаменитый современный
японский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе, - он
отравился газом в своей квартире 16 апреля 1973 года; Антуан Лакассань, 87
лет, пионер борьбы против рака, - он выбросился из окна своей квартиры 16
декабря 1971 года; Альфред Метро, 60 лет, ученыи-этнолог, отравившийся
снотворным веществом...
   И далее, напомнив о том, что "ежегодно на нашей планете самоубийством
кончают 400 тысяч человек, в том числе.
   16 тысяч во Франции", Пьер Виансон-Понте вслед за американцем Боэтом
пустился в рассуждения о праве человека убить себя, если жизнь ему немила.
   В 1977 году газета "Монд" еше несколько раз возвращалась к той же теме.
17 августа она опубликовала большую статью "Умирать по-шведски", в которой
ознакомила своих читателей уже не с теоретическими рассуждениями на сей
счет, а с конкретным "опытом" осуществления "права на самоубийство".
Оказывается, в Шве