остается при камерах. Главное -  снимать.  И  никаких  пленных!  Никаких!  В
византийских солдат не стрелять, только по "призракам". Пленных не брать!  -
Почему? Хафизула, оторвавшись  от  экрана,  внимательно  смотрел  Василию  в
глаза. Василий ответил таким же внимательным взглядом. - Не хочу, Хаф. Мы  с
Пурдзаном не так давно знакомы, но он был... Не  хочу  я  брать  пленных.  И
главное, нам бы сейчас самим в плен не  загреметь.  Из  динамика  послышался
голос Зигмунда Вельзе, пятидесятилетнего янычарского огуз-баши: -  Эмир,  вы
собираетесь принять бой? Василий сплюнул. Он так и знал, что спесивый огузок
обязательно в последнюю минуту начнет пререкаться. Но решил ответить вежливо
- специально для старого янычара  придав  голосу  характерную  для  хашишеев
подчеркнуто мягкую интонацию. - Византийцы ошиблись. Силы противника велики,
и он уже  здесь.  Боюсь,  нам  не  удастся  отвертеться,  Вельзе-ага.  Если,
конечно, мы собираемся выполнить задание. Мы  на  связи  с  шейхом,  как  вы
знаете.  Он  получает  результаты  съемок.  Даже  полный  провал  даст  свой
положительный результат.  Так.  Всем!  Входим  в  атмосферу.  Василий  резко
снизился над Объектом Гамма-33  и  пошел  почти  над  самой  поверхностью  к
Объекту Бета-31. Там  должен  быть  храм...  Из-за  дыма  не  видно...  Дым!
Вспышки!  Было  ясно,  что  идет  бой.  Вон   цилиндрическая   туша   триеры
бессмысленно плывет над вершиной храма -  древнего  осыпавшегося  зиккурата.
Лучи бьют снизу. - Хаф, вычисли источники лучей.  Есть?  Передай  остальным.
Стрелкам приготовиться. Цели под поверхностью, примерные концы - в орудийном
компьютере. Ждем... Ждем... Василий свернул впево, чтобы зайти в зону боя со
стороны огромного облака дыма.  Черное  тело  карака  взрезало  мягкий  дым,
разметав его клочьями. Василий заорал в микрофон: -  Пли!!!  Чуть  тряхнуло.
Загорелся индикатор аварии - поврежден  поплавок.  Хафизулла,  вцепившись  в
клавиатуру, лихорадочно корректировал рассчеты. Снова толчек, очень сильный.
Еще два поплавка... Нет, больше. И по движкам задело. Василий закинул данные
из орудийного компьютера  в  навигационный  и  во  время  следующего  захода
поставил  карак  почти  на  ребро,   прошмыгнув   между   основными   лучами
"призраков". Краем глаза он заметил, как вдали ярко взорвалась триера. Готов
"Тифон", нет больше змеи, осталась только птица. Надолго ли? Нет.  Еще  один
толчек. От едкого света аварийных индикаторов щиплет глаза... Или это - дым?
В рубке?! Василий вывернул штурвал,  чувствуя,  что  пора...  Но  неприятная
картинка на экране не изменилась. Храм. Большой. Все больше.  И  все  ближе.
Трещины на каменных плитах. Какой-то рельеф - то ли змея, то  ли  рыба.  Или
почудилось... Удар!!! Не было больно. Не было ничего. То ли змея, то ли рыба
проплыла мимо глаз и вдруг сказала человеческим голосом - очень знакомым:  -
Ты что, турок, принял нас за "призраков"? Василий  открыл  глаза.  Небо.  Он
приподнялся на локтях - и увидел принцессу Ольгу. А чуть дальше, на щербатом
каменном уступе, сидел Хафизулла и улыбался, наставив  на  Ольгу  квадратное
дуло своего бластера.


   ГЛАВА 1. Зачем Император Византии Константин Двадцать Второй сделал  свою
незаконорожденную дочь официальной наследницей?  Этот  поступок  Императора,
подобно многим другим его поступкам, остался непонятен как подданным, так  и
самому Императору. Скорее всего, дело было в любви. Мать Ольги, новгородская
мещанка Любава Сорокина, росла без родителей, в доме у своего дяди-аптекаря.
Ждала ее спокойная размеренная жизнь среди чинных новгородцев, которые  даже
с ума сходят только по расписанию - раз в год, на  Масленицу.  Когда  Любаве
минуло шестнадцать, к ней начали свататься. Аптека стояла у самого выхода на
центральную площадь, заходили в аптеку  в  основном  служилые  люди.  Они  и
сватались. Дядя  ничего  плохого  не  видел  в  том,  чтобы  породниться  со
стрельцом, а то и с  опричником.  Особенно  он  привечал  опричного  сотника
Горыню Турьина. Горыня и Любаве нравился - но больше не  за  ласковые  серые
глаза и пышные серые усы под цвет глаз, а также  не  за  то,  что  для  чина
своего Горыня был весьма молод - двадцать семь  лет  всего.  Горыня  покорил
Любаву своими байками. До опричной службы Горыня успел побывать и у турок, и
у греков, и даже в Южной Африке. А начал  он  в  Литовском  Княжестве,  куда
сбежал из дома еще подростком. Там он стал уличным воришкой, потом попал  на
работу к Светольдасу Кривому, содержателю бани в  Дульгиненкае.  Работа  ему
нравилась в первую очередь бесплатным пивом - пей, сколько влезет, только не
пьяней, пока работаешь. Горыня и не пьянел. Он шустро бегал со своей  бочкой
на колесиках из зала в зал, лил золотую пенную  жижу  в  деревянные  кружки,
плескал, если просили, квасом на камни. Банные девочки любили Горыню за  то,
что он к ним не приставал, понимал, что для них любовь - всегда работа и  не
всегда радость. Клиентам Горыня тоже нравился, особенно гигантскому  старому
сатиру по имени Радзанган. Может, сатир был и не слишком стар, но сед с  ног
до головы и девочками не интересовался. Это, на самом  деле,  было  понятно:
сатиры даже у себя дома весьма целомудренны, а  человеческие  женщины  им  и
вовсе противны из-за отсутствия копыт на ногах. Радзанган являлся в баню  по
пятницам, часа четыре проводил в тренажерном зале, потом  Горыня  делал  ему
массаж и слушал истории из жизни контрабандистов. Кончились эти истории тем,
что сатир однажды взял Горыню с собой. Три года  провел  Горыня  в  компании
веселых сатиров.  Его  научили  драться,  водить  вертолет  и  относиться  к
женщинам как к товару,  о  котором  следует  хорошенько  заботиться.  Черных
пугливых женщин брали на  рынке  в  Тсонге,  вертолетом  переправляли  через
границу в византийскую Африку, где уже были готовы все документы - Радзанган
печатал их в собственной типографии где-то на Приапе. Дальше  девушки  ехали
поездом, как приличные дамы, в центр Империи, в Александрию,  где  их  оптом
забирал потный толстячок Петепра. А уже из дома Петепры, получив необходимое
воспитание и обучившись языкам, девушки разлетались по  всей  Земле,  в  том
числе могли оказаться и в банях Кривого Светольдаса. К концу  третьего  года
такой работы Горыне захотелось приключений, и Радзанган согласился взять его
на Приап. Юноше исполнилось восемнадцать лет, каждый его кулак был величиной
с голову ребенка, а ногами, обутыми в высокие новгородские  сапоги,  он  мог
орудовать не хуже, чем  отставной  дир-зигун  Нуруллай  -  своими  копытами.
Нуруллай, тренировавший контрабандистов, гордился молодым учеником и  обучал
его не только стандартным солдатским приемам, но и  всяким  штуковинам  типа
удара двумя пальцами "кре-корх", которому сам научился в  детстве  у  одного
треуха. Поэтому Радзанган не тратил времени на раздумья, когда  брал  Горыню
на серьезное дело. Помимо боевых искусств юноша освоил  языки  -  греческий,
турецкий и Рджалсан. Тонкости коммерции ему  не  давались,  но  это  даже  к
лучшему: прекрасный охранник, который никогда не станет претендовать на твое
место. Горыня и не претендовал ни на что, кроме приключений. Приключения ему
выпали, правда, не самые веселые. С Приапа Радзанган вез  груз  хрусталя  на
Землю Св. Тиресия. Этот рейс Радзанган делал регулярно раз в  полтора  года,
когда через зону пограничного  патрулирования  проходила  комета  Карпелика.
Трюк  с  кометой  придумал   еще   отец   Радзангана,   тоже   потомственный
контрабандист. Пристроившись к комете на  орбиту,  флотилия  контрабандистов
беспрепятственно проходила мимо патрулей... Но именно сейчас все  получилось
иначе. На орбите  кометы  крутились  корабли  конфедератского  патруля.  Кто
решился стукнуть на Радзангана, Горыня так и не узнал. В бою с патрулем  его
ранило, когда под грузовым отсеком, который он охранял, взорвался генератор.
Последнее, что запомнил Горыня  -  это  свет,  вспыхнувший  где-то  внизу  и
красиво преломившийся в хрустальной глыбе. А потом  прямо  в  лицо  полетели
блестящие осколки. Очнулся Горыня в тюремном госпитале на  Приапе.  На  ноги
его поставили очень быстро, но только для того, чтобы прогнать в камеру. А в
камере ему повезло. Конечно, это было своеобразное везение. Складывалось оно
из  двух  обстоятельств.  Во-первых,  Горыня  чем-то  сразу  не   понравился
остальным заключенным, сатирам с грязной клочковатой  шерстью,  сидевшим  за
воровство или не слишком  крупный  грабеж.  Всей  этой  шпане  преуспевающий
Радзанган был, конечно, не по зубам, а вот мальчика из его команды, да еще и
мягконогого, следовало поучить. Но поучить  "мальчика"  оказалось  нечему  -
самому крупному сатиру Горыня мгновенно вырвал левый глаз ударом "кре-корх",
еще двоим сломал ребра, а остальных, испуганно блеявших, заставил  играть  в
чехарду и развлекался этим зрелищем целый час. А потом лег  спать  на  самой
лучшей койке, скинув с нее предварительно  чьи-то  вещи.  Ночью  сокамерники
попытались придушить спящего Горыню, но три года работы в охране  не  прошли
даром. Еще даже толком не проснувшись, Горыня снова сломал  чьи-то  ребра  и
вырвал чей-то глаз. Сокамерники решили, что наступили для них черные дни. Но
они ошиблись. Дело  в  том,  что  в  камере  Горыни  находилось  редкое  для
приапских  тюрем  оборудование   -   телеглазок.   Изображение   из   камеры
передавалось на пост дежурному, а тот  вел  запись.  Записи  горыниных  драк
показали начальнику тюрьмы - просто для смеху, а  тот  решил  выслужиться  и
отнес кассету местному унтербею янычаров. Вот так Горыня в составе штрафного
десанта  отправился  охранять  Гогенштауфен-юрт,  колонию  конфедератов   на
Килкамжаре, планете удильщиков. Удильщиков из племен Тарда и  Келаба  Горыня
встречал в Новгороде во время Масленицы, но то все были "желтые"  удильщики,
считавшиеся    цивилизованными.    Их    большие     тела,     действительно
канареечно-желтого  цвета,  были  прикрыты  искусно  расшитыми  плащами   из
тончайшей материи, а  на  хоботах  блестели  богатые  браслеты.  Колония  же
Гогенштауфен-юрт располагалась на территории племен Са-Паси и Са-Нокра.  Это
уже были "синие" удильщики, дикие  и  злобные.  Дикими  и  злобными  "синих"
удильщиков рисовала специально предназначенная для охранников  пропаганда  -
чтобы охрана не сдавалась в плен. Но Горыня решил рискнуть. Ночью он ушел  с
поста в джунгли. Рассчет его был прост и глубоко неверен. Горыня думал,  что
если он повстречает дикарей и голыми  руками  победит  какого-нибудь  самого
крутого воина, то, возможно, снискает всеобщее уважение и сможет  как-нибудь
выбраться с этой влажной планеты. На климат ему, впрочем, было наплевать, но
очень уж не  хотелось  служить  в  штрафном  десанте:  командир  орет,  руки
распускает, а если глаз  ему,  к  примеру,  вырвать  -  можно  под  расстрел
угодить.   Несправедливо.   Неправильно.   Бежать   надо.   Дикарей   Горыня
действительно повстречал и действительно устроил с ними отличную  драку.  Но
очень удивился, когда мощный синий детина,  в  полтора  раза  выше  и  толще
Горыни, занес железную дубину, а потом вдруг опустил, задрал свой  нос-хобот
длиною в локоть и принялся трубить. Горыня знал, что удильщики так  смеются,
но не понял, чего смешного в нормальной драке. А удильщик перестал  смеяться
и обратился к Горыне по-турецки, почти без акцента: - Ты  извини,  безносый,
но ты дерешься, как козел. Это все равно... Сейчас,  вспомню,  какие  у  вас
есть животные... - Зачем? - Чтобы  ты  понял.  Во:  все  равно,  что  свинью
встретить, которая кукарекает,  или  петуха,  который  хрюкает.  Ничего,  не
обижайся. Ты из десанта сбег? - Да. - Работа нужна? В  армии  Гедиминаса?  -
Наемники? А сколько... - А тебе не все равно? - Пожалуй. В качестве наемника
Горыня целый год охранял соседнюю колонию,  основанную  греками.  В  колонию
регулярно присылали заключенных. Горыня присматривался к ним, отбирал  самых
сильных,  устраивал  им  побег  и  сдавал  на  руки  Тарипабе,  тому  самому
удильщику, благодаря которому сам сделался наемником. А заключенных списывал
по графе "погибли в джунглях". Вначале Горыня не задумывался  над  тем,  где
служат  наемники  Гедиминаса,  бывшие  раньше  византийскими   заключенными.
Конфедерация, насколько он знал, не пользуется наемными войсками. В  Империю
их служить не пошлешь. А куда? - Есть куча мест, - ответил  Тарипаба,  когда
Горыня, наконец, задал этот вопрос. Они обмывали очередную сделку,  сидя  на
поляне среди шалашей. В руках они держали долбленые  изнутри  гнезда  лесной
осы, заполненные молочным отваром корня Цир-Цир, и тянули веселящий коктейль
через толстые соломинки.  -  Есть  куча  мест,  -  звонко  рыгнув,  повторил
Тарипаба, - я сам, пока не надоело, воевал у циклопов.  Они  друг  с  другом
воюют, в основном... Да и на Земле даже есть,  где.  Новгород,  например.  -
Как!.. Уже через неделю Горыня  летел  домой,  лелея  под  мышкой  увесистый
сундучок с платиновыми слитками  -  навар  с  вербовочного  бизнеса.  Голова
болела от молока с Цир-Циром - Тарипаба  устроил  знатную  отходную  пьянку.
Дома Горыня с удивлением обнаружил, что вся регулярная  армия  Новгородского
Княжества состоит из одного полка наемников. Да и  тем,  собственно,  делать
нечего. Но Горыне хотелось что-нибудь  делать.  Сунув,  кому  следует,  пару
платиновых слитков, он перешел из наемников в опричники  и  через  несколько
лет дослужился до сотника. - А опричный сотник - это не у  палат  в  карауле
торчать. Я, правда, в Третьей тысяче, в охране, но это  только  говорится  -
охрана. Бывают очень интересные дела. Горыня подкрутил  ус.  Любава  подлила
ему чаю. Они сидели в комнатке над аптекой, и Горыня нес очередную байку про
свою службу в Армии Гедиминаса а потом в Тайном Приказе. Может, он  и  врет,
думала Любава, но врет интересно. А то, что он  -  опричный  сотник,  чистая
правда. Горыня хлебнул чаю, откусил пряника и  вдруг  уставился  через  стол
прямо Любаве в глаза. - Вы что? - смутилась Любава. Горыня молчал.  А  потом
сказал тихо: - Увезу  я  тебя.  В  Империю.  Поедем?  В  Константинополь.  Я
кой-чего передам кой-кому в тамошней Тайной Службе, а кой-чего другое оттуда
назад сюда повезу. Поехали? Вернемся как раз к весне, тут и  поженимся.  Вот
так опричный сотник Горыня Турьин и умыкнул Любаву из  дома  дяди,  Велимира
Велимировича Кротова. Горыня думал, что обманул дурака аптекаря. Но  Велимир
Кротов, один  из  Пяти  Старцев,  гениальный  аналитик,  заранее  знал,  что
случится с Горыней и, главное, с  Любавой.  Константинополь  не  разочаровал
Любаву. Мало того, ей почему-то казалось, что это ее  родной  город.  Черные
стеклянные небоскребы вперемежку с античными развалинами и  дворцами  времен
Крестовых походов,  вечные  парусники  на  Босфоре  и  вечные  праздники,  в
радостную гущу которых утащил ее Горыня - возможно, все  это  ей  снилось  в
детстве. Аптекарь потирал руки,  считывая  с  экрана  монитора  компьютерную
почту. Симпосионы  в  дорогих  отелях,  морские  прогулки  с  детьми  высших
чиновников, кутежи в  Диониссионе  -  Горыня  вовсю  тратил  командировочное
жалованье, вводя Любаву в константинопольский полусвет. Две недели пролетели
незаметно и весело.  Горыня  доставил  "кой-чего"  в  невзрачное  здание  на
окраине Константинополя, получил  в  обмен  расписку  и  другое  "кой-чего".
Любава в это время блистала своим школьным греческим на симпосионе  в  отеле
"Буцефал" и ждала, когда Горыня к ней присоединится. Но у Горыни были другие
планы. От невзрачного здания - приемной Тайной Службы  он  направился  через
весь город прямо к посольству племени Тарда. - Позови  Йоцру,  -  сказал  он
сквозь решетку охраннику, худому "желтому" удильщику с единственным  дешевым
стальным браслетом на хоботе, - на, купи себе  серебро  для  носа.  С  этими
словами Горыня протянул охраннику платиновый слиток. Охранник  умчался,  еле
сдерживаясь, чтобы не затрубить победно  во  весь  хобот,  и  через  секунду
вернулся с другим охранником, "синим" удильщиком по имени Йоцра. -  Тарипабу
знаешь? Я с ним пил Цир-Цир, - прошептал  Горыня  Йоцре  на  языке  Са-Паси.
Йоцра спокойно повернулся к "желтому" охраннику и неожиданно  вонзил  ему  в
живот длинный нож. "Желтый" умер сразу, даже не  успев  удивиться.  А  Йоцра
открыл ворота и махнул Горыне рукой. - Быстрее. Проходя мимо  трупа,  Горыня
ловко выхватил у него из-за пазухи  свой  платиновый  слиток.  Через  час  к
посольству Тарда подкатили центы из Первой - элитной -  Центурии,  но  нашли
только труп. Ни Йоцры, ни Горыни, ни  "кой-чего".  Тогда  решили  на  всякий
случай взять под стражу Любаву. Обращались с ней вежливо, не  допрашивали  и
держали не в камере, а в номере того самого отеля "Буцефал", где  ее  нашли.
Прошли сутки. Вечером следующего дня в номер вошел тучный  человек  высокого
роста с бородой, похожей на черный кирпич, и протянул Любаве письмо.  Письмо
оказалось от дяди. Дядя Велимир писал, что Горыня оказался негодяем и вором,
что он ее подставил, но ей ничего не угрожает -  если  она  будет  слушаться
человека, который принес письмо. Когда Любава кончила читать, тучный человек
забрал у нее письмо и сунул себе за пазуху. Потом присел рядом на кушетку из
белого дерева,  погладил  Любаву  по  голове  и  спросил:  -  Нравится  тебе
Константинополь,  голубушка?  Любава  молча  кивнула.  -  Поживешь  у  меня.
Поучишься языку. Вести себя ты умеешь, я знаю. А о том, что я с твоим  дядей
знаком, не говори никому,  хорошо?  Любава  опять  кивнула.  Человека  звали
Феодосий Комнин. Он отвел Любаву в свой дом на площади Богоматери и  поручил
заботам прислуги. Поначалу  Любава  боялась,  что  толстый  грек  станет  ее
домогаться, но Комнин готовил Любаву для более важного дела. Да и  худа  она
была слишком на его вкус.  Через  месяц  Комнин  взял  девушку  с  собой  на
симпосион во дворец и представил ее Императору Константину Двадцать Второму.
Осечки случиться не могло.  Кротов  все  рассчитал  -  до  самой  мимолетной
улыбки, до каждого случайного слова. Иногда Комнин начинал  бояться  хитрого
аптекаря, хоть и знал наверняка, что тот никогда не использует свой гений во
вред интересам обитаемой Вселенной. Через два года  у  Императора  и  Любавы
родилась дочь Ольга. Первые десять лет Ольга провела с матерью, а потом была
отправлена  на  Север,  в  монастырь  Святой   Параскевы,   чтобы   получить
образование,  достойное  дочери  Императора.  Самолет  с   Ольгой   еще   не
приземлился в аэропорту Мокошь, а к Любаве уже пожаловал Комнин.  Он  принес
ей письмо от дяди и сказал, что это очень важное письмо.  Любаве  показалось
странным, что Комнин принес письмо сам. Последние годы она  получала  письма
от дяди по обычной почте - даже не по дипломатической. Виделась  она  с  ним
раз в полгода. Дядя жил все так же, в уютной квартирке  над  своей  аптекой.
Если письмо принес Комнин, значит, там написано  нечто  действительно  очень
важное. Вручив письмо Любаве, Комнин зачем-то отошел в  самый  дальний  угол
комнаты. Любава распечатала письмо. От бумаги шел какой-то странный запах. У
Любавы закружилась голова, на миг  остановилось  дыхание  -  но  письмо  она
прочла. И хорошо запомнила.  В  письме  дядя  Велимир  просил  Любаву,  даже
требовал, чтобы она окрестилась и обвенчалась с Императором. При  этом  дядя
уверял, что Император ей не откажет. Последние строчки с пожеланием здоровья
плыли перед глазами, свиваясь в турецкий узор. Любава потеряла сознание. Она
не видела, как Комнин, закрыв  себе  нос  и  рот  черным  шелковым  платком,
подошел, осторожно вынул письмо из неподвижных рук,  положил  на  серебряное
блюдо для фруктов и сжег.  Потом  распахнул  окна,  подождал,  пока  комната
проветрится. И уже после этого убрал пепел. Очнулась Любава в  постели.  Она
была при смерти.  Пришел  дворцовый  доктор,  развел  руками.  Потом  пришел
священник, епископ, и тоже развел руками: новгородка Любава, естественно, не
был