лись в кулаки, голова наполнилась теплым туманом.
     "Тебе лучше дойти до  всего самому.  Ты легко веришь людям,  но этому
поверить сразу ты бы не смог".  Обрывок разговора с сестрой...  объяснение
на все случаи моей жизни.
     Но вот прояснилось:  мне подарили голубой шестнадцатигранник,  он был
при мне, что-то происходило, но я этого не помню. Значит... камень отбирал
у меня воспоминания. Может быть, я опять попал в водоворот и спасся чудом,
и  не  исключено,  что были острые камни,  боль,  борьба за  жизнь,  потом
спасение, но все пропало, я не могу преодолеть беспамятство.
     - Сергей Герасимович! - постучал я в дощатую перегородку, разделявшую
нас. - Какое сегодня число?
     - Восьмое октября,  -  откликнулся он.  -  Не волнуйся,  погода скоро
наладится. До конца октября здесь бывает тепло.
     Так пришло подтверждение догадки.  Я не досчитался четырех дней.  Вот
почему Сергей Герасимович заметил,  что  выгляжу я  усталым.  Еще бы,  его
жилец пропадал где-то четверо суток.
     А  я-то  думал,  что  голубой  кристалл  предназначен для  другого...
Оказалось,  нет. Он всего-навсего обезболивал. Род наркотика, избавляющего
от страданий.  Цветок забвения и  вечной молодости.  Но я  не Гильгамеш из
эпоса  Двуречья и  просил совсем другое.  Что  бы  ни  случалось раньше со
временем,  я всегда помнил о моих злоключениях, больших и малых. Теперь их
заслонило от меня. А игрушку, которую мне вручили с целью исполнения этого
замысла, назвали в утешение мне тем самым словом...
     Я  скатился по  ступеням вниз,  направился к  морю.  Вода была серой,
горбы высоченных волн вздымались до крыши аэрария на городском пляже.
     Ушел  на  пляж  и  долго  сидел  на  берегу.  Многое  казалось теперь
бессмысленным.  Кусты дрока словно не хотели меня пускать к лукоморью, где
особенно бесновались белопенные гребни.  Слева же все катились и  катились
водяные валы.  Они приближались, успевали возвыситься серо-зеленой стеной,
падали на  гладкие каменья,  накрывали весь берег до насыпи.  Волнорезы то
скрывались  под   водой,   то   обнажались,   и   их   словно   качало  на
волнах-великанах.
     До насыпи взлетала белая кипень моря.  Я  сидел на бетонном выступе у
насыпи и  наблюдал.  Впервые в  жизни я  обратил внимание на  то,  что еще
далеко от береговой линии высокие валы начинали как бы куриться.  Над ними
поднимались легчайшие брызги.  И  брызги эти  висели над  гладкими спинами
волн,   и  только  потом  рождались  гребни,  опрокидывающиеся  на  берег.
Гигантский змей,  когда-то боровшийся с  самим солнцем,  теперь затаился в
море, и морщил его, и бил своим чешуйчатым хвостом...
     Самых моих ног теперь достигала белопенная река.  Я бросился в нее, и
меня сразу унесло на тридцать метров. Следующая волна хотела вернуть меня,
но я боролся с ней и уходил все дальше в море.  Скоро и насыпь и волнорезы
скрылись за  живыми  серо-зелеными  стенами.  Меня  качало  так,  что  это
напоминало  полет.  Совсем  далеко  пасмурно-темные спины гор проглядывали
сквозь тучи. Прошло полчаса.
     "Теперь должно хватить сил выплыть..."
     Но меня подхватило северное морское течение,  и все дальше оставалась
Хоста.  Несло же  меня к  мысу с  высокими белыми небоскребами и  дворцами
отдыха,  за  которыми должна  была  открыться панорама Сочи.  Течение было
особенно сильным от  ветра,  и  я  греб  поперек ему  и  выигрывал в  этой
настоящей, подлинной схватке!
     Ближе к земле,  к берегу волны укачивали меня, относили назад. Теперь
нужно было  навсегда отрешиться от  страха.  Чтобы победить.  Ибо  никакая
победа невозможна,  если в человеке живет страх. Темные глыбы скал прыгали
в ста метрах от меня.  Меня уносила назад каждая волна. Нужно не отставать
от них. Яростный рывок кончился неудачей. Близ полосы бурунов меня болтало
и  качало,  накрывало с головой.  Новый бросок -  на гребне волны,  как на
морском коне, о котором писал поэт. Не отстать от склона воды, обращенного
к берегу!  Слиться с гибким ее хребтом...  Я успеваю коснуться дна ногами.
Меня выносит искрящаяся светлая река, и руки уже мнут песок.
     Побрел над  насыпью,  разыскивая одежду.  Три  или четыре раза обошел
бетонную стенку  над  знакомыми волнорезами.  Увидел  пустую выбоину,  где
сидел часа полтора назад. Одежды не было. Бетон был влажен. Пришел девятый
или  восемнадцатый вал  и  смыл  мою  куртку,  брюки и  рубашку.  Вместе с
подаренным камешком.
     Жаль,  что я  не могу идти в  город:  на мне плавки,  в  карманчике -
половина иголки.  Нередко жизнь соединяет серьезное, даже очень серьезное,
и  смешное.  Рано или поздно приходится в  этом убеждаться на  собственном
опыте.  Вспомнилось: там, где я выкарабкался на берег, под рельсом желтела
этикетка спичечного коробка.  Кто-то  выбросил его  из  окна поезда,  того
самого... Пятьсот метров назад, в сторону Сочи... еще несколько шагов. Вот
он, коробок.
     Перехожу железнодорожное полотно,  иду в гору.  Это все  та  же  гора
Ахун, но другой ее отрог. Под сенью высокого ясеня развожу костер, кидаю в
огонь гибкие ветки орешника,  тугие  ветки  сосны.  Сооружаю  треногу,  на
которую  вешаю  плавки,  чтобы  просохли.  Не о таких ли,  как я,  сложены
невзыскательные истории,  героями  которых  являются  проворные  субъекты,
неоднократно замеченные на Броккене, самой высокой вершине Гарца? Особенно
часто видели их в прошлом,  в Вальпургиеву ночь. Верхом на кочерге, помеле
или  поварешке  прибывал этот люд,  выражая полное почтение и расположение
главному черту,  опускаясь  перед  ним  на  колени.  Начиналось  роскошное
пиршество,  но  все  блюда  подавались  без  хлеба и соли.  В насмешку над
церковными обрядами устраивалась "черная обедня", после которой начинались
пляски  под оркестр.  Вместо скрипок оркестранты держали в руках лошадиные
головы, вместо рожков - кошачьи хвосты. Танцевали попарно, но повернувшись
друг  к  другу спиной.  В заключение этого славного праздника главный черт
сжигал  себя,  а  участники  шабаша  делили  между  собой  пепел,   высоко
ценившийся из-за его вредоносных свойств. Сотни очевидцев, допрошенных под
пыткой,  подтверждали непререкаемую  достоверность  нарисованной  монахами
Инститорисом и Шпренгером картины.
     Впрочем,   среди   гостей   Броккена   попадались  подлинные  шедевры
дьявольского соблазна и искушения,  как, например, Бабелинка, последняя из
сожженных в  Германии ведьм.  Золотоволосая,  как этрусские женщины,  она,
однако,   даже  превосходила  их  ростом  и  статью.   Груди  ее  обнажали
дьявольский  умысел,   потому  что  смотрели  они  чуть  в  стороны,  и  у
многоопытного  монаха-доминиканца  Ритониуса,  допрашивавшего  ее,  тотчас
возникло желание исправить этот бросавшийся в глаза недостаток. Сапфировые
глаза Бабелинки внушали ему беспокойство,  и  лишь когда подручные связали
женщину,  отец Ритониус смог убедиться,  как подчеркнуто много в  ее  теле
излишеств и по-дьявольски плавных изогнутых линий.  Лучшим доказательством
вины  Бабелинки было  само желание монаха познать своего заклятого врага в
образе женщины,  вызванное безусловным стремлением сокрушить его. Но, даже
будучи  лишена  одежды,   связана  и  оставлена  до  утра  в  распоряжении
справедливого судьи божьего,  Бабелинка упорствовала в  своем грехе.  Отцу
Ритониусу пришлось применить опостылевшие ему  инструменты пыток,  как-то:
щипцы,  раскаленные гвозди,  дыбу, молотки и молоточки. Признаний не было,
и, отерев с лица пот, добросовестный доминиканец с сожалением распорядился
о костре.


                                  * * *

     Я растянулся у костра на голых, нагревшихся от жара камнях, размышляя
о прошлом,  незаметно переходящем в будущее,  минуя настоящее. Оцепенев от
тепла,  согревавшего  бок  и  спину,  я  закрыл  глаза.  Три  часа  прошли
незаметно.  Или,  может быть,  мне не хотелось возвращаться в таком виде в
город?  Темнело.  Я наметил маршруты. Неминуемо выходило, что мне придется
столкнуться с  прохожими,  а  то и  с  милиционерами.  Нужно было выждать.
Костер угас.  Я  снова  разжег пламя.  Под  треск  влажных веток сгущалась
темнота,  проступали над морем звезды.  Это означало,  что прогноз погоды,
который дал Сергей Герасимович, был удачным.
     Час.  Два.  Оставив за  моей  спиной кучку золы и  холодных углей,  я
неспешно двинулся к  городу.  Выбрал ближайшую к  морю тропу.  Собственно,
тропы никакой не было, и кое-где приходилось прыгать через заборы, но зато
в звездную октябрьскую ночь не так уж странно,  как я полагал, повстречать
пловца близ берега.
     До реки добрался благополучно. Потом верхом обошел санаторий "Волна",
нырнул в декоративные чащобы и был таков.
     У двери моей обители я отдышался,  нашарил ключ в условленном месте -
под  крыльцом.  Вяло улыбнулся собственной проделке;  на  двери моей рукой
было  нацарапано в  первый же  день:  "Бочка Диогена".  Вместе со  мной  в
комнатенку шмыгнул зверь.  Глаза его сверкнули зеленоватым огнем.  Я видел
его  на  взгорье у  костра.  Это был кот,  серый,  как сумерки.  Несколько
мгновений мы  смотрели друг  на  друга.  Потом он  деликатно сел  в  углу,
прикрыл свои зеленые глаза и замурлыкал успокоительно. Вот так же сидел он
поодаль от  костра,  не мешая мне думать о  Броккене,  и  у  меня были все
основания считать его самым мирным из бродячих котов.
     На  столе,  где  я  хотел  навести порядок,  выискивал крошки  черный
таракан. Я подождал, пока он удалился восвояси, недовольно ворча что-то на
своем тараканьем языке.  Впрочем, это могло мне и показаться. Собрав влагу
с оконного стекла, я мокрыми ладонями вытер клеенку, вышел к умывальнику и
вымыл руки.  Вспомнилось,  что шерсть забредшего ко мне в гости зверя была
мокрой.  Да,  именно так. Даже капли блестели в свете пламени. Но дождя не
было. Значит, кота накрыла волна, так, что ли?
     Я  угостил  его  остатками  колбасы.  Сам  же  глотнул  из  фирменной
стеклянной коньячной фляжки.
     - Скучно здесь вечерами,  -  произнес я,  и кот моргнул.  -  Скучно и
холодно,  правда,  хозяин дал  электрический утюг,  который можно включать
вместо печки...  что мы с тобой сейчас и сделаем. Ты умный кот и, конечно,
не ловишь крыс,  потому что они здесь свирепые и  наглые.  Днем с огнем не
найдешь теперь кота-крысолова.
     Ваш брат пошел теперь беспородный,  мелкий,  против крыс даже один на
один ни-ни! А они процветают, мясом и крупой угощаются, поезда на станциях
досматривают,  даже шпалы грызут.  Иностранцы не  дураки,  вывезли к  себе
голубого русского кота,  наслышаны о войнах с крысами в древности...  ну а
мой  друг  историк до  слез умиляется,  вспоминая о  любимой кошечке Софьи
Палеолог,  особенно трогает его интеллигентность первой и манеры второй, а
может быть, как раз наоборот. Оторвался он от современности. Огорчительно,
правда? Коньяку глотнешь?
     Кот моргнул и,  к моему удивлению, слизал коньяк с жестянки, куда я в
порядке  эксперимента капнул.  ...Ночью,  словно  в  кошмарном сне,  успел
рассмотреть я красноглазую крысу,  лезшую по оконному переплету с наружной
стороны.  За  ней  -  вторую.  Все застыло во  мне.  Успело промелькнуть в
голове,  что  слова мои были не  напрасными и  что кот мой,  наверное,  со
страху уже забился под кровать.  Это были врезавшиеся в  память мгновения:
крысы,  обнюхивающие оконный  переплет,  добравшиеся  почти  до  форточки,
которую я оставил на ночь открытой...
     Одна  из   них  точно  обшаривает  комнату  тускло-багровыми  лучами,
исходящими из ее поблескивающих глаз,  а  хвосты этих тварей сладострастно
шевелятся и поднимаются вверх, ометая оконную раму. Еще мгновение - и одна
из крыс бросится на меня. Накликал же я беду на свою голову!
     Но страх не успел овладеть мной по-настоящему.  На стекле скрестились
лучи   -   тускло-красные   и   зеленые.   Брызнули  расплавленные  капли,
ослепительные искры. Сон?.. Явь?
     Метнулась тень. Зеленоглазый кот прыгнул в форточку. Все смещалось за
окном. Слышался рык, потом - приглушенное бормотание, вопли, там сцепились
оборотни. И вспыхивали лучи, сверкали огни глаз - вот они уже за листвой и
гаснут, гаснут, как светляки перед рассветом...
     Утром я  обнаружил крохотные отверстия в  стекле.  Они  были идеально
круглыми,  с  оплавленными гладкими краями,  точно  канальцы для  нитки  в
опаловых бусинах.
     А вечером зашел хозяин Сергей Герасимович (днем меня не было дома).
     - Съезжай-ка с квартиры,  -  сказал хозяин, и я заметил, что левый ус
его слегка дергается, - съезжай, съезжай!


                               ДЕНЬ ОТЪЕЗДА

     Пульсации живой материи, доставшиеся нам от первоклеток, тысячекратно
видоизменялись,  усложнялись на протяжении тысячелетий и  в конечном счете
породили движения ярости,  отчаяния,  боли,  любви.  Но бывают дни,  когда
пульсации эти созвучны окружающему. Причина гармонии кроется в ритмах моря
и света над ним,  которые совпадают с нашими собственными.  Таким был день
отъезда.
     Над голубой  равниной  было  ясно  и  просторно,   зеленоватое   небо
раскинулось над морской далью,  легкая дымка и пелена на западе отражались
в токах воды. По всему пространству бродили какие-то изумрудные светящиеся
пятна, порождая едва уловимые следы на редких облаках.
     Очень далеко,  у самого  устья  Дуная,  невидимый,  укрытый  от  меня
кривизной земли, лежал низкий песчаный остров, который в старину назывался
Змеиным из-за обилия там змей.  Это остров Ахилла.  Сейчас  там  гнездятся
чайки, над пустынным берегом его пролетают аисты и лебеди, белые, как пена
прибоя.  Здесь  впервые  увидели  и  полюбили  друг  друга  Ахилл  и   его
избранница,  их  свадьбу  отпраздновали боги - Посейдон и Афродита.  Когда
Ахилл погиб у стен Трои, его мать Фетида обратилась к Посейдону с просьбой
поднять  со  дна моря остров.  На остров перенесла она душу Ахилла.  Время
перемешало миф с действительностью.  Достоверно известно лишь,  что жители
Ольвии  построили на острове храм,  посвященный Ахиллу,  и статуя героя из
белого мрамора украшала его.  К  берегу  приставали  корабли,  чтя  память
бессмертного юноши. Говорят, еще в прошлом веке там находили камни храма и
сокровища, затерянные в песке.
     Успею ли я когда-нибудь побывать на острове?..
     Три  черных  баклана пронеслись над  водой,  казалось,  они  задевают
невысокие волны крыльями.  Это был знак:  пора уходить,  пора уезжать.  На
побережье наступал час атлантов.


          ______________________________________________________


                    Ч а с т ь  п я т а я. КЛЮЧИ МАРИИ


                              ВСТРЕЧА В КАФЕ

     Увидели мы друг друга через стекло.  Я вошел, но остался у гардероба.
Она тотчас вышла из зала мне навстречу.
     - Ты был в командировке? - спросила Валерия.
     - Да,  - рассеянно ответил я, прислушиваясь к тому, что происходило в
зале.
     - Сегодня день рождения у мсье Леграна,  -  сказала она, повернувшись
так,  что  виден был ее  волнующий нежный профиль;  блики света очерчивали
линии лица, намного более выразительные, чем запечатлевшиеся в памяти.
     - Тот француз, с которым ты познакомилась?..
     - Он самый...
     А  за  столом,  угол которого был мне виден,  оживленно заговорили об
аристократах духа и об искусстве, да так громко, что все было слышно.
     Две  незнакомые девушки выпорхнули на  улицу.  В  широкую щель  между
гардинами стал виден зал,  два сдвинутых стола,  кое-кто из сидящих.  Мсье
Легран  под  интимно-задумчивый  аккомпанемент  гитары  пел  о  том,   что
невысокого  светловолосого  человека  из   Назарета  казнили  традиционным
римским способом, а фэры (фарисеи) и садики (саддукеи) бессмертны.
     - Где отец? - спросил я.
     - В городе, - ответила Валерия. - Он сказал, что не сердится на тебя.
     - Я тоже.
     - Что - тоже?
     - Не сержусь. Старик мне всегда нравился.
     - Он спрашивает о тебе.
     - Что ты ему отвечаешь?
     - Что ты пропадаешь где-то. Забыл его и меня.
     - Мне кажется, сейчас за нами наблюдают пять пар глаз.
     - Ну и что...
     У нее была узкая у запястья  ладонь,  длинные,  сужающиеся  к  концам
пальцы. Я понимал, что она все еще остается загадкой для меня. Может быть,
и для себя самой тоже. Странно, что мысль о прошлом не отталкивает меня от
Валерии. Даже наоборот... все это не так просто объяснить.
     - ...Мне  известно спорное высказывание Флетчера,  -  рассуждали там,
среди разномастной публики, наблюдавшей мир сквозь цветные стекла фужеров.
- Этот англичанин еще  в  шестнадцатом веке побывал при московском дворе и
писал буквально следующее:  мужчины питают пристрастие к  бане и питью,  а
женщины - к румянам и краске для ресниц, и после двухчасовых занятий своим
хобби те и другие перестают узнавать друг друга. Но положение, друзья мои,
коренным образом  изменил Петр  Первый,  который вменил  все  сие  в  круг
постоянных обязанностей.
     - Да,  мсье,  это  так.  Печально,  что вы  еще не  успели побывать в
русской  бане!   -   раздался  чей-то  радостный  визг;  обладатель  этого
жизнерадостного голоса готов был,  судя  по  всему,  ползать на  животе по
столу.
     - Я  знала,  что ты уехал...  Без тебя было плохо.  (Валерия откинула
голову так,  что волосы ее упали с плеч в тень за ее спиной,  и очень ясно
обозначилась линия подбородка.) И знала, что тебя долго не будет.
     - Это преувеличение.  Я  был во Владивостоке,  потом отдыхал в Хосте,
под Сочи. Вот и все.
     Мы забрались с ней в самый угол,  за дверь,  за темные шторы.  Все же
было не по себе.  Роль не для меня.  Я  не знал,  что заставило нас стоять
здесь. Иногда я просто не мог узнать ее и себя, порывался куда-то уйти.
     - Да стой же,  никого здесь нет,  кроме нас, - горячо и зло выдохнула
она;  темная зелень ее  жакета,  юбки с  разрезом отгораживали от дневного
света, точно вдруг поднялись горы с пологими округлыми вершинами.
     На ней были гольфы цвета асфальта с оранжевой тесьмой под коленом, на
которой сбоку  покачивались легкие  гроздья рябины.  На  ногах  -  зеленые
полусапожки из тонкой замши с  темными шнурками и  перламутровыми плоскими
пуговицами у тонкой щиколотки.
     - Я многое знаю...
     - Ничего ты не знаешь,  - жарко и сердито выдохнула Валерия. - За тот
месяц, что тебя со мной не было, ничего нигде не произошло.
     - Я виноват...
     - Не спеши брать на себя вину, если ничего не знаешь...
     - Я знаю.
     - Ну и знай!
     В коротких перерывах между репликами мы целовались.
     - Ты, при чем тут ты...
     - Кто поможет тебе и отцу? - спрашивала она.
     - Нужно ли помогать мне?
     - Да.


                               БОЯЗНЬ ТЕНЕЙ

     С площади Курского вокзала - налево. И еще раз налево, к Яузе, желтой
ленте  среди улиц,  к  самой медленной реке.  Сначала виден Костомаровский
переулок и  мост.  За  мостом  на  взгорье -  церковь Сергия  в  Рогожской
поднимает зеленые купола и колокольню.  Ее видно как на ладони. Под белыми
ее стенами,  ниже холма,  летом -  таинственно-тревожная зелень,  осенью -
крутые обнажившиеся яузские откосы. Это самое таинственное место в Москве.
Если  подняться к  Андроникову монастырю,  над  головой  вырастут  зеленые
навершия и флюгеры,  серая древняя стена, и вдали, в зеленовато-золотом от
солнца просвете,  между новыми домами видны кремлевские башни,  а справа -
Строгановский дворец.
     После наступления темноты лучше не  бродить по  знакомым улицам,  где
высятся груды битого кирпича и голые стены, а сквозь пустые оконные проемы
видны  ребра  балок.  Уцелевшие  дома  на  Тулинской  и  Школьной  кажутся
островами среди первозданного хаоса.  Однажды,  когда я  прошел под  аркой
своего тридцатого дома на Школьной, чуть ли не на голову мне упал изрядный
кусок деревянного бруса с террасы. Эта терраса выходила во двор, теперь же
она обветшала,  стекла ее  высыпались,  деревянная лестница на второй этаж
обвалилась.  Там,  на втором этаже,  уже никто не живет.  Заб