у  не
прошло!
   - Он? - с торжеством спросила Гэби Грез.
   - Он самый, - ответил сэр Басси.
   - Вы проиграли.
   - Нет. Но вы выиграли. Я очень доволен. Поздравляю, Парэм, вы настоящий
танцор. Я с первого взгляда определил, что вы  будете  танцевать.  Вам  не
хватало только хорошей учительницы. А ведь известно: век живи - век учись.
Как она вам нравится?  Старик  Веласкес  вам  такую  не  покажет.  Молодая
учительница за пояс заткнет старого мэтра, а?
   - Ах так, вы меня оскорбляете, вот пойду и съем все, что у вас  есть  в
доме, -  заявила  мисс  Грез,  во  второй  раз  за  этот  вечер  не  поняв
услышанного.
   И мистеру Парэму, так и не закончив  танца,  пришлось  снова  вести  ее
ужинать. Он предпочел бы танцевать и танцевать с ней без  конца,  но,  как
видно, танец уже сослужил ей свою службу.
   - Даже когда победишь, Басси все равно не даст насладиться  победой,  -
вдруг сказала она в сердцах. - Я ему покажу, где раки зимуют,  очень  даже
скоро покажу... чего бы мне  это  ни  стоило.  Пускай  не  забивает  людям
голову.
   - Чем? - спросил мистер Парэм.
   - Не знаю, сказать ли вам, - проговорила она, словно раздумывая  вслух,
и посмотрела на мистера Парэма странным оценивающим взглядом.
   - Можете сказать мне все, - заявил он.
   - Иной раз сказать - это очень  много.  Нет...  во  всяком  случае,  не
сейчас. А может, и вовсе не скажу...
   - Я буду  надеяться,  -  сказал  мистер  Парэм,  не  зная,  кроется  ли
что-нибудь за ее словами.
   За ужином он потерял ее из виду. Потерял, пока раздумывал, что бы могли
значить ее странные слова. И ему суждено было еще очень  долго  не  знать,
что же они означали. Вдруг откуда-то налетела стайка молодых девиц,  вроде
Гэби, только не таких красивых, захлестнула ее, закружила,  завертела,  ее
обнимали, целовали, осыпали нежными именами: Милочка Гэби! Душенька  Гэби!
Голубушка Гэби! - как обычно зовут друг Друга танцовщицы  или  молоденькие
актрисы. Мистера Парэма отнесло в сторону, и он чуть было опять не  угодил
в сети мисс Помэндер Пул, но в последнюю минуту заметил опасность.
   Некоторое время он одиноко бродил по  залам,  пытаясь  вновь  завладеть
вниманием Гэби, но безуспешно - она была нарасхват. По  какой-то  странной
случайности его снова и снова прибивало к Помэндер  Пул,  и  по  столь  же
странной случайности ее прибивало к нему. Она и не подозревала, как выдает
себя, - при виде мистера Парэма ее всю передергивало, и он ясно понял, что
она отнюдь не жаждет возобновить с ним беседу. Похоже было, что она к тому
же разговаривает сама с собой, но, к  счастью,  он  ни  разу  не  оказался
настолько близко к ней, чтобы расслышать. Потом перед ним как из-под земли
вырос веселый, пышущий благодушием лорд Тримейн и с места в карьер бросил:
   - Вы так и не сказали мне, какого вы мнения об Уэстернхэнгере.
   Мистер Парэм насторожился,  но,  к  его  немалому  облегчению,  Тримейн
тотчас добавил:
   - Впрочем, уже поздно, обсудим это в другой раз. По-моему, это позор...
Вы, наверное, мало кого знаете  в  этом  блестящем,  но  пустом  обществе?
Спросите меня о ком угодно. Я их всех знаю, как облупленных.
   И тут же представил мистера Парэма двум графиням и своей невестке, леди
Джуди  Персивал,  которые  оказались  под  рукой,  и  отправился   кого-то
разыскивать. Знакомство не "принялось",  как  говорят  о  прививках,  дамы
заговорили меж собой, и некоторое время мистер Парэм спокойно и  задумчиво
обозревал толпу. Он  уже  не  чувствовал  того  душевного  подъема,  какой
породил в нем успех у Габриель Грез. Немного погодя, быть  может,  удастся
заполонить ее снова и поболтать еще немножко. В отдалении он заметил  сэра
Тайтуса, на челе которого на сей раз не видно было подобающей  серьезности
и который откровенно обнимал за талию стройную  брюнетку  в  зеленом.  Эта
сценка  помогла  мистеру  Парэму  вновь   обрести   чувство   собственного
достоинства. Он прислонился к  стене  и  стал  хладнокровно  наблюдать  за
происходящим.
   Как ни странно, но этот  прием,  устроенный  лондонским  плутократом  в
модном отеле, был раз в десять блистательнее,  многолюднее,  естественнее,
красивее любого празднества при дворе Елизаветы  или  Якова.  Или  даже  в
двадцать раз. Каким жалким и бесцветным показалось бы общество  тех  дней,
если бы можно было провести его по этим сверкающим залам.  Парча,  широкие
кринолины, не слишком свежие и чистые  в  свете  факелов  и  свечей!  Диву
даешься, глядя на наше нынешнее  изобилие.  И,  однако,  в  те  незавидные
времена появились и Шекспир, и Бэкон, и Сесиль, и Эссекс [Сесиль,  Уильям,
лорд Берли (1520-1598) - первый министр королевы Елизаветы; Эссекс, Роберт
(1566-1601) - английский государственный деятель]. Оно все вошло в историю
- то общество.  Стало  неиссякаемым  источником  для  книг,  исследований,
комментариев, ссылок. Малейшая  милость  королевы-девственницы  привлекает
пристальное внимание серьезнейших  ученых.  Быть  может,  комнаты  и  были
тесны, зато просторна эпоха.
   Ну, а нынешняя сутолока и веселье - куда они ведут? Заслужит ли  и  это
когда-нибудь названия  истории?  При  дворе  королевы  Елизаветы  родилась
будущая Америка, созданы  основы  современной  науки,  выкован  английский
язык,  который  сегодняшние  гости  со   своим   новомодным   жаргоном   и
пристрастием к короткой, отрывочной речи стремительно обращают  в  пыль  и
прах.
   Может быть, тут и найдутся два-три художника да какой-нибудь желторотый
поставщик современных комедий. Мистер Парэм готов был допустить, что среди
незнакомых ему гостей есть и выдающиеся личности, и,  однако,  баланс  был
устрашающий и отнюдь не в пользу сегодняшнего общества.
   Откуда-то долетели звуки джаза  и  принялись  безжалостно  терзать  его
нервы. Музыка неистово носилась по залу, словно отыскивала мистера Парэма,
и вот, видимо, нашла и обрушилась  на  него.  Она  ворвалась  в  его  душу
криками бесконечной тоски, словно донесшимися из далеких джунглей, и вдруг
обернулась самой заурядной, пошлой мелодийкой и словно старалась  внушить,
что всегда такой и была. Она стала вкрадчивой, навевала бесстыдные  мысли.
Барабаны, кастаньеты, флейты. И мистер Парэм понял, что тут надо танцевать
до упаду или говорить, говорить, не умолкая, быстро и громко, не то  душой
твоей  завладеет  кучка  черных  музыкантов.  Блестящие,  ликующие   лица,
назойливые жесты - какое все  это  чуждое,  словно  перед  тобой  существа
другой  породы.  Как  поступили  бы  королева-девственница  и  любезный  и
преданный ей Сесиль с этим бронзоволиким джазистом?
   Забавно, но именно она, так сказать, посеяла семена  той  Виргинии,  из
которой, наверное, родом этот джазист. Казалось, он сейчас подстрекал  эту
толпу белых к какому-то непостижимому  самоуничижению  и  самоуничтожению.
Словно марионетки, они двигались по его воле...
   Эта гимнастика ума, столь наблюдательного, глубокого и разностороннего,
была прервана появлением лорда Тримейна, обремененного одной  из  графинь,
которой он уже однажды представил мистера Парэма.
   - Его-то нам и надо! - обрадовался лорд Тримейн. -  Вы  уже  знакомы  с
моей кузиной леди Гласглейд! Вот единственный человек  на  свете,  который
может вам все объяснить про Уэстернхэнгера. Он изумительно говорил об этом
на днях! Изумительно!
   И леди Гласглейд была брошена на мистера Парэма.
   Гласглейды владели поместьем в Вустершире и принадлежали к числу людей,
с которыми, безусловно, следует поддерживать знакомство. Вот только  каким
ветром занесло эту даму сюда? Поистине круг знакомых  сэра  Басси  был  на
удивление  широк.  Леди  Гласглейд,  маленькая,  улыбающаяся,  со   слегка
выцветшими волосами, обладала  неистощимым  запасом  хладнокровия.  Мистер
Парэм отвесил изящный поклон.
   - Мы слишком близко к оркестру, тут невозможно беседовать, - сказал он.
- Не угодно ли пройти в зал, где сервирован ужин?
   - Там столько народу. Я ни до чего не могла дотянуться, - ответила она.
   Мистер Парэм заверил ее, что этой беде можно помочь.
   - Я потому сюда и приехала, что проголодалась.
   Какая прелесть! Они сразу нашли общий язык, и он позаботился, чтобы она
отведала  лучших  блюд.  Действовал  он  спокойно,  но   решительно.   Они
поговорили о поместье Гласглейдов в Вустершире  и  о  неповторимом,  чисто
английском очаровании Оксфордшира, а потом  разговор  перешел  на  хозяина
дома. Леди Гласглейд полагала, что сэр Басси "просто прелесть". Говорят, у
него прирожденное деловое чутье, он  сразу  схватывает  самую  суть,  пока
другие только ходят вокруг да около. Он стоит миллионов  восемь,  а  то  и
десять.
   - И при всем том, мне кажется,  он  страшно  одинок,  -  сказал  мистер
Парэм. - Одинокий и ни на кого не похожий.
   - Да, он в  самом  деле  ни  на  кого  не  похож,  -  согласилась  леди
Гласглейд.
   - Мы его еще не усвоили, - сказал мистер Парэм  с  горестной  гримасой,
которая  должна  была  передать  муки  тонко   устроенного   общественного
организма, страдающего от несварения.
   - Не усвоили, - согласилась леди Гласглейд.
   - Я познакомился с ним совсем недавно, - продолжал мистер Парэм.  -  Он
поразительно типичен для нашего времени. Все эти новоявленные богачи такие
самоуверенные, дерзкие и начисто  лишены  того,  что  называется  noblesse
oblige [положение обязывает (франц.)].
   - Да, вы, пожалуй, правы, - опять согласилась леди Гласглейд.
   Тут они снова наполнили стаканы шампанским сэра Басси.
   - Как подумаешь, какое высокое  сознание  долга  перед  обществом  было
присуще нашей земельной аристократии...
   - Вот именно, - печальным эхом отозвалась леди Гласглейд.
   Но тут же повеселела.
   - А все-таки он забавный.
   Мистер Парэм смотрел шире и  дальше.  Он  заглянул  в  темные  коридоры
истории, и перед его взором встало грозное будущее.
   - Право, не знаю, - сказал он.
   Они расстались не скоро. Мистер Парэм невесело  шутил  над  оксфордским
проектом "курсов усовершенствования" для  нуворишей.  Леди  Гласглейд  эта
затея очень позабавила.
   - Их будут обучать теннису,  хорошим  манерам,  охоте  на  куропаток  и
гольфу.
   Тут леди Гласглейд рассмеялась заразительным смехом, который так хорошо
знали в свете. И это подстрекнуло мистера Парэма развить тему  дальше.  Он
стал расписывать конкуренцию  между  Ритц-колледжем,  Кларидж-колледжем  и
Маджестиком. У каждой постели  установлен  громкоговоритель,  по  которому
передаются лекции из аудиторий.
   Время шло, и восприятие мистера Парэма  притупилось,  сознание  уже  не
отмечало каждую мелочь с такой отчетливостью, как  в  начале  вечера.  Он,
должно быть, каким-то образом потерял леди Гласглейд: рассуждая о том, что
долг дворянства, даже и не родового,  руководить  массами,  он  обернулся,
желая узнать, согласна ля она с ним, но ее уже не было. В начале вечера он
искрился остроумием, но постепенно на смену легкомыслию пришла возвышенная
мрачность, солидная и, однако, забавная торжественность. Он заговаривал  с
незнакомыми людьми о сэре Басси.
   - Это одинокая, мятущаяся душа, - говорил мистер  Парэм.  -  А  почему?
Потому что он лишен традиций.
   Ему запомнилось, что он долго и  безмолвно  с  восхищением  и  жалостью
следил за очень красивой, высокой и стройной женщиной с  замкнутым  лицом:
она была одна и, казалось, ждала кого-то,  но  так  и  не  дождалась.  Его
тянуло подойти к ней и сказать чуть слышно и внятно:
   - Почему вы так печальны?
   Она вздрогнет и в удивлении обратит на него взор  прекрасных  фиалковых
глаз, и тогда он ошеломит ее сверкающим водопадом слов. Он сплетет  правду
с вымыслом. Он сравнит сэра Басси с  Тримальхионом.  Он  кратко,  но  живо
перескажет ей роман Петрония. Потом он  рассмешит  ее  забавными  и  злыми
анекдотами о королеве Елизавете, Клеопатре и иных знаменитостях  и  совсем
очарует ее.
   - Скажите мне, - обратился он к проходившему мимо молодому  человеку  с
моноклем и повторил: - Скажите...
   Тут он повел рукой, но что-то непонятное и удивительное приключилось  с
его пальцами, и некоторое время он с изумлением разглядывал их, ничего  не
замечая вокруг.
   Нетерпение  на   лице   молодого   человека   сменилось   сочувственным
любопытством.
   - Что именно вам сказать? - осведомился он, всматриваясь через  монокль
в руку мистера Парэма, живущую своей отдельной, самостоятельной жизнью,  а
затем переведя взгляд на его лицо.
   - Кто эта прекрасная дама в  черном  и  с...  кажется,  это  называется
стеклярус?
   - Это герцогиня Хичестерская, сэр.
   - Весьма вам признателен, - сказал мистер Парэм.
   Его  настроение  переменилось.  Этот  глупый,  шумный,   бессмысленный,
блестящий, многолюдный, затянувшийся далеко за полночь прием  утомил  его.
Чудовищный вечер. Вечер вне истории, непонятно, с чего он начался, и он ни
к чему не  приведет.  Здесь  все  перемешалось.  Герцогини  и  танцовщицы.
Профессора, плутократы и блюдолизы. Надо  уходить  отсюда.  Его  задержало
только одно: он никак не мог найти свой шапокляк. Он похлопал по карманам,
обозрел пол поблизости, но шапокляка не было.
   Странно.
   Вдалеке он увидел человека с шапокляком в руках, да, без сомнения,  это
был шапокляк. Не выхватить ли его из рук наглеца, не сказать ли сурово:
   - Прошу прощенья...
   Но как докажешь, что этот шапокляк принадлежит ему, Парэму?



4. НОКТЮРН

   Мистер Парэм внезапно пробудился. Ему отчетливо  припомнилось,  как  он
оставил свой шапокляк на столе в том зале, где был  сервирован  ужин.  Без
сомнения, какой-нибудь усердный слуга поспешил его прибрать. Надо будет  с
утра написать в "Савой".
   "Сэр", или "уважаемые господа", или "Мистер Парэм свидетельствует  свое
почтение".  Не  чересчур  суровый  тон.  И  не   чересчур   фамильярный...
Ти-рим-пам-пам.
   Шапокляк он, правда, забыл, зато, кажется, принес домой чуть ли не весь
джаз-банд. Теперь джазбанд играл у него в голове, и неугомонный  негр  все
еще размахивал руками с той же бешеной энергией.  Эстрадой  служил  медный
обруч головной боли, туго стянувший мистеру Парэму череп.  Эта  музыка  не
давала уснуть, и читать что-то не хотелось, а потому мистер Парэм почел за
благо тихо лежать в темноте - вернее, в тусклом предрассветном сумраке,  -
отдаваясь течению порождаемых музыкой мыслей.
   Ну и глупейший был вечер!
   Глупейший вечер.
   Мистер Парэм вдруг понял, сколько им упущено  счастливых  возможностей,
как  безрассудно  он  гнался  за  развлечениями,   как   недоставало   ему
целеустремленности и самообладания.
   Эта самая Гэби Грез - да она смеялась над ним! Во  всяком  случае,  она
вполне могла над ним смеяться. Может быть, и смеялась?
   Джаз-банд, не смолкавший в черепе, напомнил ему сэра  Басси  -  вот  он
стоит одинокий и беззащитный и покачивает головой в  такт  субтропическому
буйству звуков. В ту минуту он словно бы приуныл и казался рассеянным.  И,
конечно, совсем не трудно было бы поймать его на этом настроении,  поймать
- и уже не выпускать. Следовало подойти  и  негромко,  но  внятно  сказать
что-нибудь многозначительное.
   - Vanitas vanitatum, - мог  бы,  например,  сказать  мистер  Парэм,  и,
поскольку никогда не знаешь,  где  границы  первобытному  невежеству  этих
выскочек, надо было бы сразу же тактично перевести: "Суета сует".
   А почему суета? Потому что у вас, дорогой сэр, нет прошлого. Потому что
вы утратили связь с прошлым. А у кого нет прошлого, у того нет и будущего.
И постепенно можно было бы перейти к тому,  что  человек  должен  смотреть
вперед, в будущее - и к влиятельному еженедельнику.
   Но вместо того, чтобы высказать это напрямик, откровенно и ясно, самому
сэру Басси, он слонялся из угла в угол и говорил об этом Гэби  Грез,  леди
Гласглейд, всяким старичкам и вообще кому попало, без разбору.
   - Я не привык действовать, - горько пожаловался  мистер  Парэм  господу
богу. - Мне не хватает решительности.  Я  всякий  раз  упускаю  счастливый
случай.
   Некоторое время  он  лежал  и  размышлял  о  том,  что  всем  ученым  и
мыслителям пошло бы на пользу, если бы хоть раз в день они были  вынуждены
предпринять тот или иной  решительный  шаг.  От  этого  у  них  окрепла  и
закалилась бы воля. Но что потом?..  Вдруг,  обучившись  действовать,  они
разучились бы критически мыслить? А если от этого огрубеет, притупится ум?
   Немного погодя он уже вновь мысленно спорил с сэром Басси.
   - По-вашему, жизнь - удовольствие, - говорил он. - Но это не так. Жизнь
- ничто. Меньше, чем ничто. Ржавчина.
   Ржавчина. Самое подходящее слово. Наш век  -  век  ржавчины.  Если  вам
нужны параллели, читайте Петрония. Тогда Рим еще держал в кулаке весь мир.
Но это тоже был  век  ржавчины.  Куда  ни  глянь,  все  спешат  от  одного
беспутного наслаждения к другому. Старинные обычаи заброшены в  погоне  за
новизной. Взять хотя бы эти смехотворные шапчонки, которые пришли на смену
солидным шапоклякам. (Если вдуматься, не стоит труда  разыскивать  забытый
шапокляк. Надо будет обзавестись вот такой  вечерней  мягкой  шляпой.)  Не
признают старшинства. Никакой сдержанности. Герцогини, графини, дипломаты,
модные  врачи   водят   компанию   с   хорошенькими   певичками,   мелкими
искательницами   приключений,   с   художниками,   торговцами,   актерами,
кинозвездами, с темнокожими  певцами  и  разными  нынешними  Казановами  и
Калиостро - и такое окружение им даже приятно:  ни  порядка,  ни  сознания
своего долга перед обществом. Таким, как сэр Басен, надо бы  сказать:  "По
странной прихоти случая вы получили власть. Но бойтесь власти, которая  не
несет с собою и  не  развивает  традиций.  Вспомните  выдающихся  деятелей
прошлого: Цезарь, Карл Великий, Жанна д'Арк, королева  Елизавета,  Ришелье
(вам следовало бы  прочесть  мою  книжицу  о  нем).  Наполеон,  Вашингтон,
Гарибальди, Линкольн, Уильям Юэрт Гладстон  -  короли,  жрецы  и  пророки,
государственные мужи и мыслители, созидатели великих держав, - несгибаемая
воля, неудержимое стремление вперед! Вспомните могучих ангелов в доспехах,
прекрасные лики - воплощение страстной силы, не  знающей  преград!  Судьбы
нашей империи! Судьба Франции! Наш славный флот!  Боевые  знамена!  И  вот
ныне меч власти в ваших руках. Неужели он послужит лишь  для  того,  чтобы
нарезать бесчисленные сандвичи для ужина?"
   И снова в тишине ночи мистер Парэм заговорил вслух.
   - Отнюдь! - произнес он.
   Внезапно напомнило о себе выпитое шампанское.
   Поистине, ржавчина - самое  подходящее  слово.  Нет,  не  раж,  а  ржа,
ржавчина. Если бы издавать еженедельник, какими сериями беспощадных статей
можно под этим общим названием бичевать разные новомодные тенденции!  Люди
так и  будут  говорить:  "Читали  очередную  "Ржавчину"  в  "Еженедельнике
Верховного разума"? Свирепо написано!"
   Вот досада, оркестр в разламывающейся от боли голове не  понимает,  что
пора уже покончить с этой музыкой. Все гремит и гремит... А какое там было
море шампанского! Ржа и раж...
   Ему представилось: чуть ли не как причастие, он вручает сэру Басси свою
книжицу.
   - Вот книга, - сказал бы он при этом, - которая заставляет  задуматься.
Я понимаю, нельзя просить вас прочитать ее от начала до конца, хоть она  и
невелика, но прочтите по крайней  мере  заглавие:  "Неумирающее  прошлое".
Неужели оно ничего не пробуждает в вашей душе?
   Мистер Парэм представил себе, как он стоит  в  величественной  позе,  а
смущенный сэр Басси пытается проскользнуть мимо.
   В конце концов само слово "ржавчина" в том понимании, к какому приучили
нас современные химики, подразумевает, что налицо значительное  количество
металла, еще  не  тронутого  распадом.  Искрится  пена,  не  знает  удержу
легкомыслие, рекой льется  шампанское,  и  завывает  джаз,  и  безрассудно
смешиваются самые разные, несоединимые слои общества, а под  всем  этим  в
глубине сокрыта  извечная,  несокрушимая  основа  бытия  -  тяжелый  труд,
упорство и целеустремленность, иерархия, преданность, власть и подчинение.
С виду современны