ый лорд; -  Позволить
загнать себя под землю - значит уже наполовину проиграть.
   Однажды вечером  распространился  слух,  что  на  Лондон  будет  пущено
огромное количество ядовитого газа, и в этот  слух  поверили.  В  Ист-Энде
началась страшная паника, обезумевшие толпы хлынули в Эссекс и Вест-Энд. В
тот вечер немцы сбрасывали зажигательные бомбы, и, когда  пожарные  машины
прокладывали себе путь в толпе, хлынувшей на запад,  на  улицах  творилось
что-то немыслимое. Сотни жертв, раздавленных, затоптанных, были доставлены
в больницы, тысячи пострадали от бомб и пожаров.
   Верховного лорда попросили посетить больницы.
   - Неужели этим не может заняться королевская фамилия? - чуть  ли  не  с
раздражением ответил он, ибо его коробило от одного  вида  страданий.  При
мысли,  что  ему,  быть  может,  придется  встретить  укоризненный  взгляд
страдальцев, сердце его сжалось. И тут же, меняя тон, резнувший  даже  его
собственный  слух,  он  прибавил:  -  Мне  не   пристало   покушаться   на
популярность царствующего  дома.  Народу  гораздо  приятнее  будет  видеть
членов королевской семьи, а у меня, бог свидетель, и без  того  хлопот  по
горло.
   Миссис Пеншо поняла его, она-то прекрасно поняла, но  широкая  публика,
которая не желает знать,  что  время  и  силы  ее  вождей  имеют  пределы,
рассудила иначе: его сверхчеловеческую преданность долгу стали вслух,  без
стеснения называть  бесчеловечностью.  Верховному  лорду  становилось  все
яснее, что судьба не создала его народным кумиром. Он  пытался  ожесточить
свое сердце, чтобы не чувствовать разочарования, но боль не проходила. Ибо
сердце его было столь же нежным, сколь и великим.
   Джерсон встречал нарастающую  мощь  воздушных  налетов  с  нескрываемым
удовольствием.
   - Парижу достается куда больше нашего, -  сказал  он.  -  Эти  немецкие
зажигательные бомбы - страшная штука, они всю душу  вымотают.  Говорят,  в
Вестфалии будут применены репрессивные  меры.  Хорошо!  Рим  тоже  прошлой
ночью бомбили. Итальянцы этого  не  любят.  Уж  очень  они  чувствительный
народ. Они могут взбеситься и кинуться на Парэмуцци, если мы не оставим их
в покое. Но уж поверьте, бомбардировка - лучший способ пробудить от спячки
нашего брата - англичанина. Он уже  скоро  начнет  огрызаться.  Британский
бульдог еще не вступил в бой. Вот погодите, пока он не разозлится всерьез.
   Его безобразный рот захлопнулся с  лязгом,  точно  капкан,  дождавшийся
жертвы.
   - На немецкие зажигательные бомбы может быть только один ответ: газ  Л.
И чем раньше мы его пустим в ход, тем лучше. Тогда весь мир увидит, что  с
нами шутки плохи.



4. УРОК СМУТЬЯНАМ

   Но рядовой  англичанин  вовсе  не  был  тем  британским  бульдогом,  на
которого возлагал надежды генерал Джерсон. Он  совершенно  не  желал  быть
бульдогом.  Он  по-прежнему  был  живым  человеком,   настроенным   весьма
скептически, и его новомодные взгляды внушали острую тревогу руководителям
нации. И воинственный пыл  его  по  преимуществу  обращен  был  не  против
указанного ему врага, но против того Владыки и вдохновителя, который  один
еще мог привести англичан к победе.
   Декрет  об  охране  общественной  безопасности  стал  теперь  в  стране
основным законом. Он, пожалуй, и не вполне соответствовал конституции,  но
диктатура вытеснила конституцию. Однако он повсеместно вызывал возражения.
Всеобщая апатия сменилась духом противодействия,  который  проявлялся  тем
более дерзко, чем сильней его преследовали. На севере, на востоке и западе
народ  протестовал,  возмущался,  отказывался   повиноваться.   Непокорные
рабочие нашли юристов, объявивших правление Верховного лорда незаконным, и
собрали средства на организацию сопротивления. В доброй  половине  городов
представители  власти  отказались  подчиняться  Верховному  лорду,  и   их
пришлось сместить при помощи  военного  суда.  Никогда  еще  разрыв  между
стремлениями народа и волей имущих и правящих классов не был столь явным и
столь глубоким. Какой же непрочной, оказывается, была верность империи!
   Напряженное положение внутри страны и вне ее приводило Верховного лорда
в отчаяние.
   - Англичане мои, - говорил он, - англичане, вас обманули. - Он стоял  с
пачкой донесений о ходе мобилизации и повторял: - Нет, этого я не ждал.
   Чтобы убедить эту героическую и нежную душу, что  репрессии  -  суровая
необходимость, Джерсону пришлось пустить в ход все свое умение. И, однако,
именно потому, что Верховный лорд отошел в сторону и  держался  в  тени  в
памятном  случае  с  больницами,  о  нем  сложилось  неверное  мнение,   и
репрессии, к  которым  он  вынужден  был  прибегнуть,  сочли  естественным
проявлением  присущей  ему  жестокости  и  самонадеянности.  Карикатуристы
изображали его со свирепо выпученными глазами и злобным оскалом  зубастого
рта. А рукам его, право же очень красивым, придавали сходство с когтистыми
лапами. Никогда еще на него так яростно не нападали. "Я должен быть тверд,
- повторял он про себя, - пройдет время, и они поймут".
   Но как трудно истинному сыну отечества быть твердым и  непреклонным  со
своим введенным  в  заблуждение  народом!  В  Южном  Уэльсе,  Ланкашире  и
Мидленде пришлось подавить бунты с помощью  штыков  и  ружейного  огня.  В
Глазго были жестокие уличные бои. Список пострадавших рос.  Убитые  вскоре
уже исчислялись сотнями. "Задушите  беспорядки  в  зародыше,  -  настаивал
Джерсон. - Арестуйте зачинщиков и расстреляйте нескольких, если уже вам не
по нраву стрелять в толпу. Мы  упускаем  время,  набор  новобранцев  почти
всюду затягивается".
   Итак, зловещие статьи закона об антиправительственной агитации, которые
на бумаге, казалось, выражали  неколебимую  решимость,  были  приведены  в
действие.  Военные  власти  арестовывали  людей  направо   и   налево.   В
расставленные сети попалось и некоторое количество стреляных воробьев,  но
еще прежде, чем военные суды принялись за дело, Верховный лорд понял,  что
судить придется главным образом пылких юнцов. К большинству  этих  молодых
подстрекателей,   к   студентам,   надо   будет,   разумеется,    проявить
снисходительность. Но Джерсон твердил свое: надо потрясти умы,  пусть  вся
страна содрогнется.
   - Стреляйте не медля, - говорил он, - и тогда  потом  сможете  прощать.
Война есть война!
   - Стреляйте не медля, - говорил он, - и все остальные станут  шелковыми
и как миленькие пойдут  в  армию.  Положите  конец  беспорядкам.  И  пусть
болтают про вас все, что хотят.
   Тут Верховный  лорд  почувствовал,  что  его  преданная  секретарша  по
скорбному, но решительному лицу его с нежностью и проникновением угадывает
все, что творится в его душе.
   - Да, - согласился он, - придется стрелять... хотя эти  пули  разрывают
мне сердце.
   И приказ был подписан.
   Поднялась буря - протесты, угрозы, страстные мольбы о милосердии. Этого
следовало ожидать. От многого Верховного  лорда  удалось  уберечь,  но  он
знал, что недовольство растет. И оно находило отклик в его  чувствительной
душе.
   - Великий народ не должны  останавливать  судьбы  отдельных  личностей.
Меня просят помиловать  этого  молодого  бристольца  Кэрола.  Из-за  него,
кажется, особенно разгорелись страсти. Многообещающий юноша, как  будто...
да. Но какие ядовитые речи он произносил! И он ударил офицера...
   "Неужели  Кэрол  умрет?"  -  кричали   бесчисленные,   неизвестно   кем
расклеенные плакаты со стен улицы Уайтхолл. Губы лорда  протектора  сурово
сомкнулись: пусть  не  рассчитывают  его  запугать!  И  в  ответ  на  этот
неуместный вызов юный Кэрол и тридцать пять его товарищей были на рассвете
казнены.
   Этот неизбежный в условиях войны акт был встречен  воплем  негодования.
Секретариат Верховного лорда был еще слишком малочислен и неопытен,  чтобы
должным образом оградить его от взрыва возмущения, да и что-то в душе  его
было настроено на прием этих враждебных  волн.  Неожиданно,  как  снег  на
голову, свалился где-то пропадавший, но по своему обыкновению неистребимый
сэр Басси. Это опять был прежний сэр Басси, самоуверенный и резкий, как до
войны.
   - Расстреливать мальчишек! - начал он  с  места  в  карьер.  -  Убивать
честных и откровенных людей только за то, что они с вами не согласны!  Кой
черт!. Это вам не Италия! Все это устарело на сто лет. И зачем  вы  вообще
развязали войну?
   Верховный лорд не успел ответить, Джерсон опередил его.
   - Вы что, не знаете, что такое дисциплина? - сказал  он,  точно  прочел
мысли  Верховного  лорда.  -  Никогда  не  слыхали,  что   такое   военная
необходимость? Мы воюем, понятно?
   - А почему мы воюем? - крикнул сэр Басси. - Какого черта мы воюем?
   - А на кой черт тогда флоты и армии, если не пускать  их  в  дело?  Как
иначе улаживать споры между государствами? На что нам наше знамя, если оно
не будет развеваться  на  полях  сражений?  Не  по  одним  только  уличным
мальчишкам и большевистским агитаторам плачет пуля, понятно? Наша  империя
ведет бой не на жизнь, а на смерть. Она взывает к каждому своему  сыну.  И
вы знаете не хуже меня, сэр Басси, чего ей  не  хватает  для  победы...  А
сырье поступает через час по чайной ложке!
   Джерсон повернулся к Верховному лорду, о сэре Басси забыли, словно  его
тут и не было.
   - В мирное время  можно  быть  мягким  как  воск.  В  своем  отечестве,
понятно, не обойтись  без  проволочек  и  надувательства,  но  когда  дело
доходит до внешней политики  и  до  войны,  тут  шутки  плохи.  Тут  нужна
стальная воля.
   - Стальная воля, - эхом отозвался Верховный лорд.
   - Нужны газ Л и стальная воля.
   - Мы поставим на своем, mon general, - сказал Верховный лорд. -  Можете
на меня положиться.
   - Тогда пора уже взять быка за рога...
   Но никакие протесты и противодействия военной дисциплине не были  столь
тягостны для Верховного лорда, как неожиданное появление немолодой женщины
- миссис Кэрол. На обращения, протесты, манифестации, на угрозы убить  его
и  еще  на  многое  он  мог  отвечать  непоколебимой  твердостью,  ледяным
спокойствием. Иное дело с миссис Кэрол. Она нанесла удар не с той стороны.
Она не угрожала, не оскорбляла. Кэрол был, видимо, ее единственным  сыном.
И она хотела его вернуть.
   Она  возникла  в  его  кабинете,  словно  внезапная  мысль.  Это   была
точь-в-точь старушка привратница в  Сэмфор-парке  близ  дома,  где  мистер
Парэм провел детство. У той старушки, чье имя он давно позабыл,  тоже  был
единственный сын года на три, на четыре старше юного Парэма, и он  работал
в саду мистера  Парэма-старшего.  Все  звали  его  Фредди.  Он  был  очень
приветливый, славный паренек, и мальчики жили дружно, водой не  разольешь.
Он много читал, любил пересказывать прочитанное, а  однажды  поделился  со
своим приятелем ужасной тайной. Он уже наполовину решил стать социалистом,
да-да, он  уверен,  что  священное  писание  -  почти  сплошь  враки.  Они
заспорили,  поссорились,  ибо  юный  Парэм  впервые   услышал   призыв   к
неповиновению, а чувство долга и дисциплины было у него  в  крови.  Но,  в
сущности, что общего  могло  быть  у  этого  давно  забытого  деревенского
парнишки с юным Кэролом? Теперь он уже годился бы Кэролу в отцы.
   Нелегко проследить, каким образом старой миссис Кэрол удалось дойти  до
Верховного лорда. Она,  видно,  обладала  редким  даром  проникать  сквозь
запертые двери. Казалось бы, секретарям следовало ее задержать. Но  легкое
недоверие к ближайшим  помощникам,  боязнь  замкнуться  в  слишком  тесном
кругу, побуждавшие Верховного лорда быть как можно доступнее  для  простых
смертных, оставляли подобие лазейки, через которую вполне могла проникнуть
эта настойчивая женщина. Так  или  иначе,  она  стояла  перед  ним,  бедно
одетая, с изможденным лицом, привычно  сжимая  руки,  и  ее  поразительное
сходство с матерью Фредди вытеснило из его мыслей все обстоятельства дела.
   - Вот начинают войну, гонят мальчиков на  убой,  а  каково  матерям  да
родным, и не думают. А ведь мать и вспоила, и вскормила, и  всю  жизнь  на
детей своих положила. Мой сын был хороший, - сказала она убежденно. - А вы
велели его застрелить. Он был хороший мальчик, на все руки мастер.
   Она извлекла откуда-то несколько бумажек и дрожащей рукой протянула  их
Верховному лорду.
   - Вот смотрите, это он  рисовал,  он  тогда  еще  не  ходил  на  завод.
Королевские дети и те так не умеют, я видала. Такой он  был  умный,  разве
можно его расстреливать. Неужто уж ничего нельзя сделать?
   - А подрос он, купили ему конструктор, и чего только он  не  строил:  и
семафор у него загорался, прямо  как  настоящий,  и  ветряная  мельница  -
дунешь, а она вертится. Не диво, что его взяли  на  завод.  Я  бы  вам  их
принесла, показала бы, была б я в надежде, что вы через них одумаетесь. Вы
бы диву дались. А теперь уж ему ничего не смастерить, ничего не придумать,
успокоилась его бедная головушка.
   История не сообщает нам, случалось ли Александру  Македонскому,  Цезарю
или Наполеону, сурово покарав  кого-нибудь,  стать  жертвой  преследования
такой вот старой женщины, которая так стискивала бы  руки,  словно  хотела
уничтожить содеянное, и при этом пыталась  бы  смягчить  свое  невыносимое
упорство мольбой о милосердии. Она чуть не валялась в ногах  у  Верховного
лорда.
   - Но поймите, сударыня, - сказал он. - Его разум служил  дурным  целям.
Он был мятежник. Бунтовщик.
   Но миссис Кэрол не соглашалась.
   - Никакой Арти не бунтовщик. Уж мне ли не знать? Да  он  еще  маленький
такой был хороший - прямо страх меня брал, уж такой  старательный,  первый
мне помощник. И здоровый был и  веселый,  а  уж  такой  ласковый,  я  все,
бывало, думаю: "Не захворал бы..." А  теперь  вы  его  застрелили.  Неужто
ничего нельзя сделать? Ну, хоть что-нибудь!
   - Она измучила меня, - сказал Верховный лорд своей секретарше, - совсем
измучила.
   Сказав  это,  он  на  время  почувствовал  некоторое   облегчение,   но
ненадолго.
   - Я не могу свернуть со своего пути, хотя бы  пришлось  претерпеть  все
муки ада, - сказал он без большой, впрочем, убежденности.  Потом  отбросил
мученический венец. И чуть  было  не  разгневался.  -  Проклятая  старуха!
Неужели никто не может втолковать ей, что война есть война?  Ей  здесь  не
место. Пусть она больше не приходит.
   Но она приходила снова и снова. И чем дальше, тем чаще Верховному лорду
казалось, что преследует его не  живой  человек,  а  смутный,  неотвязным,
бесконечно тягостный сон.



5. ВАШИНГТОНСКАЯ ДЕКЛАРАЦИЯ

   Великая война 1914-1918 годов была не только величайшей  войной,  какую
знала история, но и величайшим спором о войне, какой  когда-либо  волновал
людские  умы.  "Четырнадцать  пунктов"  президента  Вильсона,  не  имеющие
никакого оправдания, туманные посулы, которые расточал  Крю-Хауз  кающейся
Германии, оказались действеннее любой битвы. И ныне великая война, начатая
Верховным  лордом,  тоже  постепенно   превращалась   в   нескончаемый   и
бестолковый спор.
   Рано или поздно человечество будет спасено или погублено  спорами,  ибо
совместные действия и поступки людей - это  лишь  недосказанные  доводы  в
споре.
   Загадочная  смесь  буйного   воображения,   дерзкой   предприимчивости,
возвышенных стремлений и, судя  по  всему,  неизбежного  цинизма,  которая
составляет  американский  характер  и  приводит  в  недоумение   остальное
человечество, теперь постоянно занимала мысли Верховного лорда.
   Спор принял совершенно  определенную  форму  потому,  что  американский
президент поступил истинно  по-американски.  Он  выступил  с  декларацией,
которая войдет в историю под названием Вашингтонской, и в ней (не  слишком
логично, поскольку его страна участвовала в войне) предложил отказаться от
дальнейшей борьбы. Америка, заявил он, не станет больше сражаться, ибо  ею
движет не гордыня, но здравый смысл. Он не прибавил, однако  -  это  сразу
отметил Верховный лорд, - что после памятного  боя  в  Северной  Атлантике
Америка на время попросту не в силах всерьез вмешиваться в дела  Европы  и
Азии. Уцелевшие остатки ее флота необходимы ей, чтобы не спускать  глаз  с
Японии. Однако об этом  немаловажном  обстоятельстве  президент  бесстыдно
умолчал. Все, что он говорил,  вполне  могли  бы  сказать  субъекты  вроде
Хэмпа, Кемелфорда или Эттербери. Его высказывания уж, наверно,  порадовали
бы сэра Басси. Он был первым главою  государства,  открыто  перешедшим  на
сторону тех сил, что подрывают и отвергают историю.
   Эта декларация бездействия, это отречение от воинствующего национализма
точно стрела пронеслась через океан - прямо в  руки  Верховного  лорда,  в
бурю, что бушевала  в  его  мозгу.  Держа  в  руке  сей  документ,  наспех
отпечатанный расплывающимися лиловыми буквами,  Верховный  лорд  шагал  по
кабинету взад и вперед  и  читал  его  вслух  своей  верной  и  неизменной
слушательнице. Читать вслух побуждало его какое-то настойчивое  внутреннее
чувство,  хотя  каждая  строчка  была  ему  ненавистна.  Это   решительное
отречение  изложено  было  с  той  искусно  сделанной  простотой,  с   той
выспренней, торжественной суровостью, которой издавна  отличаются  речи  и
заявления американских государственных деятелей.
   "Оплошность нашего молодого пилота,  разбившегося  в  Персии,  нежданно
повлекла за собой тяжкий всемирный кризис. С невероятной быстротой большая
часть человечества оказалась вновь втянутой в  войну.  Мир  превратился  в
пороховой погреб, и не нашлось средства предотвратить  взрыв.  И  ныне  на
всей планете люди с невиданным ожесточением убивают друг друга и разрушают
все на своем пути. Соединенным Штатам тоже не удалось остаться в  стороне.
Наши корабли уже приняли участие в битве, тысячи наших сынов  погибли,  и,
если бы  не  исконное  здравомыслие,  охраняющее  наши  северные  и  южные
границы, наш континент тоже пылал бы в огне войны.
   Однако счастливое географическое  положение  нашей  страны  и  общность
мыслей с великим доминионом - нашим северным соседом - помогают  нам  пока
удерживаться от участия в  кровавой  бойне.  Благодаря  этим  особенностям
местоположения, а также уцелевшей части  военного  флота  наша  родина  не
подвергается денно и нощно всем  ужасам,  которые  угрожают  жизни  мирных
граждан в густонаселенных городах Европы  и  Азии.  Наше  участие  в  этой
разрушительной деятельности, если уж мы пожелаем принять  в  ней  участие,
сведется к одному - мы будем нападать. Мы нападали до  сих  пор  и  впредь
будем нападать только для того, чтобы остановить руку разрушителя.  Жители
наших городов и селений - едва ли не  единственные  в  мире  -  еще  могут
спокойно спать по ночам, дни свои проводить, не видя и не слыша  сражения,
свободно думать, и обмениваться мыслями, и обсуждать, насколько справедлив
и закономерен и к чему может повести этот трагический взрыв людской злобы.
И теперь наше право и наш долг  -  судить  об  этих  устрашающих  событиях
трезво и беспристрастно, как не может судить ни один народ во  всем  мире,
кроме нас.
   Было бы нетрудно - и некоторые из нас, американцев, уже сделали  это  с
большой легкостью - решить, что наше нынешнее  относительное  преимущество
есть признание свыше наших особых заслуг, награда за нашу мудрость.  Я  не
позволю себе тешиться подобным елейным патриотизмом. Распределять  хулы  и
похвалы  между  действующими  лицами  этой  всемирной  трагедии   -   дело
историков. Быть может, никто не виновен; быть может, высшие силы вынуждали
всех исполнить назначенную им роль; быть  может,  мы  должны  обвинять  не
отдельных людей и не государства, а идеи  и  культурные  традиции.  Сейчас
важно другое: справедливо ли, нет ли, но судьба оказалась  благосклонна  к
нам, американцам, и дала нам несравненные преимущества. И  ныне  мы  можем
послужить всему миру, как никто другой. Служа всему миру,  мы  послужим  и
самим себе. Нам и никому иному уже второй раз в решающий час истории  дано
сделать выбор между миром на земле и всеобщим уничтож