в  Гераклеофорбии  и  аппетит
уменьшаются, а как только человек, животное или растение достигнут полного
развития, Пищи им  больше  не  нужно.  Теперь  они,  так  сказать,  вполне
приспособились к новым масштабам. Например, крапива в Хиклибрау и трава на
соседнем холме приспособились настолько, что  семена  их  дали  гигантское
потомство, и таким образом утвердилась новая порода.
   Прошло немного времени, и юный Редвуд, первенец нового племени,  раньше
всех вкусивший Пищи богов, уже ползал по детской, разбивал в щепки мебель,
кусался, как лошадь, щипался, как клещи, и громовым басом  призывал  няню,
маму и виновника всех бед - папу,  а  тот  взирал  на  дело  рук  своих  в
некотором испуге и изумлении.
   У  ребенка  явно  были  хорошие  задатки.  "Падда  будет  хороший",   -
приговаривал он, когда вокруг него билось и ломалось все, что только можно
было  разбить  и  сломать.  Он  называл  себя  "Падда"  -  сокращение   от
Пантагрюэля (это прозвище дал ему отец). А тем  временем  Коссар,  презрев
исконные права соседних домовладельцев, вовсе не желавших,  чтобы  от  них
загородили свет (это вскоре привело к  неприятным  осложнениям),  захватил
пустырь, прилегавший к дому  Редвуда,  и  вопреки  всем  местным  правилам
принялся строить там для всех четырех  мальчиков  (сына  Редвуда  и  своих
троих) удобное, светлое помещение площадью в шестьсот квадратных  футов  и
высотой в сорок;  это  была  одновременно  комната  для  игр,  классная  и
детская.
   Редвуд строил эту огромную детскую вместе  с  Коссаром  и  положительно
влюбился в нее; поглощенный насущными интересами сына, он даже  знаменитые
кривые на время забросил, - никогда бы он не поверил, что способен на это!
   - Хорошо оборудованная детская - это очень важно, очень, - говорил  он.
- Тут и сами стены, и каждая мелочь - все должно  будет  более  или  менее
красноречиво взывать к созданному нами новому разуму  и  более  или  менее
успешно учить его тысяче разных вещей.
   - Само собой разумеется, - поддакивал Коссар. И  поспешно  хватался  за
шляпу.
   Они работали очень дружно и согласно,  но  теорию  воспитания  развивал
главным образом Редвуд.
   Стены  детской,  двери,  оконные  рамы  выкрасили   в   веселые   тона;
преобладали очень светлые, теплые оттенки, но  тут  и  там  яркая  полоса,
цветное пятно оживляли и подчеркивали простоту линий.
   - Нам нужны чистые цвета, - говорил Редвуд и вдоль одной стены протянул
целую связку квадратов; тут были все оттенки алого и лилового,  оранжевого
и лимонно-желтого, голубого и зеленого.  Предполагалось,  что  дети  будут
перебирать и тасовать эти квадраты, как им вздумается. - Украшения  -  это
потом, - рассуждал Редвуд, - сначала пусть разберутся в сочетаниях цветов.
Потом  мы  повесим  что-нибудь  другое.  Совсем  незачем  приучать  их   к
какому-либо одному цвету или рисунку.
   Здесь все должно быть для них интересно,  -  говорил  далее  Редвуд.  -
Интерес - пища для ребенка,  а  скука  -  мучение  и  голод.  Пусть  будет
побольше картин.
   Но картины тут не вешали раз и навсегда: постоянными были только  рамы,
рисунки можно было  заменять,  как  только  интерес  к  ним  ослабнет.  Из
большого окна открывался вид на улицу, уходящую вдаль, а чтобы детям  было
еще интереснее, Редвуд на крыше детской соорудил камеру-обскуру, через нее
видно было Кенсингтон, Хай-стрит и большую часть парка.
   В одном углу детской стояли огромные, в четыре квадратных фута,  счеты,
очень прочные, на железных стержнях, с закругленными углами, -  с  помощью
этого отменного инструмента юным  гигантам  предстояло  познать  искусство
расчетов и вычислений. Мягких собачек, кошечек  и  тому  подобных  игрушек
почти не было; вместо этого Коссар однажды без лишних  слов  доставил  три
воза всевозможных игрушек такого размера, что проглотить их  не  могли  бы
даже дети-гиганты; игрушки эти  можно  было  громоздить  одну  на  другую,
выстраивать в ряды, катать, кусать; ими  можно  было  трещать,  стучать  и
хлопать; их можно было бить одну о  другую,  гладить,  таскать  за  собой,
открывать, закрывать - словом, мудрить с ними на  все  лады  сколько  душе
угодно. Тут было множество кубиков  и  кирпичиков  всех  цветов  и  разной
формы: деревянных, из полированного фарфора,  из  призрачного  стекла,  из
резины;  были  пластинки,  плитки,  цилиндры;  были  конусы,   простые   и
усеченные; были сплющенные и растянутые  сфероиды,  всевозможные  шары  из
различных  материалов,  литые  и  полые,  множество  ящиков   всевозможных
размеров и форм, с привинченными, навинченными и съемными крышками и  даже
несколько шкатулок со сложными замками; были и обручи резиновые и кожаные,
и масса грубо выточенных  кругляшек,  из  которых  можно  было  составлять
фигурки вроде человеческих.
   - Давайте им эти игрушки, - сказал Коссар. - Только не все сразу, а  по
одной.
   Все это Редвуд запер в огромный шкаф, стоявший в углу. На  одной  стене
детской на высоте, удобной для ребенка футов семи ростом, висела  классная
доска, на ней мальчики могли писать и рисовать белыми и цветными  мелками;
по соседству помещалось нечто вроде огромного блокнота, с него можно  было
лист за листом срывать бумагу и рисовать углем;  тут  же  рядом  на  парте
лежали большие плотничьи карандаши различной мягкости и запас  бумаги,  на
которой  дети  могли,  выводя  всяческие  закорючки,   понемногу   учиться
рисовать. В воображении Редвуд заглянул так  далеко  вперед,  что  заказал
даже огромные тюбики с акварельными красками и коробки пастели, хотя в них
пока еще не было нужды. Поставили в детскую и два-три бочонка пластилина и
глины для лепки.
   - Сперва мальчишка будет лепить  вместе  с  учителем,  а  там  научится
копировать модели, а пожалуй, и лепить животных, - говорил Редвуд.  -  Да,
чуть было не забыл: нужно еще заказать ящик с инструментами.
   И книги. Надо приготовить побольше книг, нужен соответствующий  размер,
крупный  шрифт.  Теперь  вопрос:  какие  именно  книги?  Нужно   развивать
воображение ребенка, в конце концов это и есть  цель  всякого  воспитания.
Да, так: воображение - цель, а трезвый ум и разумное поведение  -  основа.
Отсутствие воображения - это возврат к  животному  состоянию;  испорченное
воображение - похоть и трусость; но благородное  воображение  -  это  бог,
вернувшийся на грешную землю. Ребенку надо и помечтать,  побывать  в  мире
сказок, порадоваться всяким забавам и чудесам,  -  на  то  и  детство.  Но
главной пищей воображению должна стать сама жизнь во всем ее  великолепном
разнообразии. Пусть ребенок узнает,  как  люди  путешествовали,  открывали
новые земли и после многих подвигов  и  приключений  завоевали  весь  мир;
нужны рассказы о животных, умно написанные  и  отлично  изданные  книги  о
зверях, птицах и растениях, о пресмыкающихся  и  насекомых,  о  заоблачных
высях и о тайнах морских глубин; и еще  ребенок  должен  знать  историю  и
географию всех государств, какие когда-либо существовали; нужно  дать  ему
карты и рисунки, пускай узнает историю всех  племен,  изучит  их  нравы  и
обычаи. И еще  дадим  ему  книги  и  картины,  которые  развивают  чувство
прекрасного; тончайшие японские гравюры заставят  его  полюбить  тончайшую
прелесть птицы, ветки, опадающих  лепестков,  а  живописцы  Запада  научат
ценить красоту мужчин и женщин, прелесть натюрморта и ширь пейзажа.  Нужны
книги о зодчестве, пусть учатся строить дома и дворцы, обставлять  комнаты
и воздвигать города...
   Пожалуй, надо устроить небольшой театр.
   Ну и, конечно, музыка!
   Редвуд обдумал  и  это:  для  начала  пускай  сын  научится  играть  на
ксилофоне с одной только октавой, но с  безукоризненно  чистым  звуком,  а
потом можно будет прибавить и еще октавы.
   - Сначала пускай просто забавляется, поет в  тон  и  называет  ноты,  -
рассуждал Редвуд. - А потом...
   Он поглядел на подоконник (для  этого  ему  пришлось  задрать  голову),
измерил взглядом комнату.
   - Придется собирать для него фортепьяно прямо  здесь,  -  размышлял  он
вслух. - Вносить по частям.
   Он шагал взад и вперед - крохотная темная  фигурка  совсем  терялась  в
огромной комнате, - обдумывал, прикидывал. Если бы вы увидели  его  тогда,
вам бы показалось, что это гном заблудился среди обычных детских  вещей  и
игрушек. Огромный,  в  четыреста  квадратных  футов,  турецкий  ковер,  по
которому вскоре предстояло ползать юному Редвуду, доходил до  огороженного
решеткой электрического  радиатора,  обогревавшего  детскую.  Наверху,  на
лесах, человек, присланный Коссаром, прикреплял громадную раму для будущих
сменных картин. У стены прислонен был  альбом  для  гербария  величиной  с
обыкновенную дверь, откуда  торчали  гигантский  стебель,  край  огромного
листа, цветок курослепа, - все это было привезено из Аршота и впоследствии
произвело сенсацию среди ботаников...
   И вдруг Редвуду показалось, что он грезит.
   - Да полно, неужели все это  наяву?  -  спрашивал  он  себя,  глядя  на
далекий потолок.
   Но тут, словно в ответ, издалека донесся громкий крик, напоминавший рев
развеселившегося быка.
   - Да, это наяву, - сказал себе Редвуд. - Никаких сомнений!
   Теперь слышались сокрушительные удары пухлой  руки  по  столу  и  крики
"Гууу!", "Бууу!".
   - Пожалуй, я сам буду его учить, это лучше всего, -  продолжал  Редвуд;
мысли его потекли в новом направлении.
   Удары по столу сделались настойчивее. Мгновение Редвуду  казалось,  что
это перестук колес, словно какой-то огромный паровоз надвигается на него и
влечет за собою цепь неотвратимых событий... Но тут раздался другой  стук,
быстрый и легкий.
   - Войдите! - крикнул Редвуд, сообразив, в чем дело, и огромная,  как  в
соборе, дверь медленно приотворилась. Заскрипели несмазанные петли,  и  на
пороге, сияя ослепительной лысиной, благодушной улыбкой и очками, появился
Бенсингтон.
   - Вот, позволил себе прийти, посмотреть, как и что, - шепнул он, словно
бы извиняясь и робея.
   - Входите, - повторил Редвуд.
   Бенсингтон  вошел  и  закрыл  дверь.  Заложив  руки  за  спину,  сделал
несколько шагов, остановился и, по-птичьи вскинув голову и щурясь, оглядел
огромную комнату. Потом задумчиво потер ладонью подбородок.
   - Всякий раз, как я сюда вхожу, я просто немею, - благоговейно  понизив
голос, признался он. - Уж очень все это... большое.
   - Да, - подтвердил Редвуд и тоже огляделся,  словно  хотел  увидеть  не
просто пустую комнату. - Да. Они ведь тоже будут большие, сами знаете.
   - Знаю, - ответил Бенсингтон чуть ли не с трепетом. - Очень большие.
   Они почти со страхом посмотрели друг на друга.
   - Очень, очень большие, - повторил Бенсингтон, поглаживая переносицу  и
косясь на Редвуда, словно и верил, и не верил,  и  ждал  подтверждения.  -
Понимаете, они будут... невероятно большие. Я вот смотрю на все  это...  и
все-таки не могу себе представить... какие же они будут?



        5. МИСТЕР БЕНСИНГТОН СТУШЕВЫВАЕТСЯ

   Как раз в то время, когда Королевская комиссия  по  Чудо-пище  готовила
отчет  о  своей  деятельности,  Пища  всерьез  доказала  свою  способность
ускользать из-под контроля. Случилось это слишком быстро и  потому  весьма
некстати,  по  крайней  мере  так  думал  Коссар.  Ибо,   как   показывает
сохранившийся и по сей день первоначальный вариант  отчета,  Комиссия  под
руководством самого талантливого своего члена  -  Стивена  Уинклса  (члена
Королевского  общества,  доктора  медицинских  наук,  члена   Королевского
терапевтического колледжа,  доктора  естественных  наук,  мирового  судьи,
доктора прав и прочая и прочая) - уже  установила,  что  случайная  утечка
Гераклеофорбии совершенно исключена; Комиссия готова  была  высказаться  в
пользу  Чудо-пищи  при  условии,  что  изготовление  оной  будет  поручено
авторитетному комитету (разумеется, во главе с Уинклсом) и этот же комитет
получит исключительное право контроля над продажей;  по  мнению  Комиссии,
эти меры должны были удовлетворить  всех,  кто  выступал  против  широкого
применения  Гераклеофорбии.   Будущий   комитет   получал   неограниченные
полномочия и исключительное право распоряжаться  Чудо-пищей.  И,  конечно,
только злая ирония судьбы повинна в  том,  что  первая  и  самая  страшная
вспышка новых бесчинств Гераклеофорбии произошла совсем рядом с  маленьким
коттеджем в Кестоне, где проводил лето доктор Уинклс.
   Теперь уже нет сомнений, что, когда Редвуд отказался  сообщить  Уинклсу
состав Гераклеофорбии номер четыре, сей почтенный доктор воспылал страстью
к аналитической химии. Экспериментатор он  был  весьма  посредственный  и,
вероятно, поэтому счел нужным заниматься своими опытами не  в  превосходно
оборудованных лабораториях, которые были к его  услугам  в  Лондоне,  а  в
дрянном сарайчике на задворках своего коттеджа в Кестоне; он ни с  кем  не
посоветовался и держал свою работу  в  секрете.  Ни  особого  усердия,  ни
таланта он не  проявил  и,  проработав  какой-нибудь  месяц,  да  и  то  с
перерывами, по-видимому, совершенно забросил свои изыскания.
   Уинклсова, с позволения сказать,  лаборатория  была  оборудована  очень
примитивно: туда была проведена вода, которая затем вытекала через трубу в
тинистый пруд, по  берегам  заросший  камышом;  пруд  этот  приютился  под
развесистой ольхой в уединенном уголке  луга,  за  живой  изгородью  сада.
Труба изобиловала трещинами, остатки Пищи  богов  просачивались  наружу  и
скапливались в лужице среди камыша, а между тем наступала весна, и природа
пробуждалась.
   С весной в этом маленьком забытом уголке все ожило и  зашевелилось.  На
поверхности лужи плавала  лягушачья  икра,  и  крошечные  головастики  уже
разрывали свои студенистые оболочки; маленькие водяные улитки выползли  на
солнышко,  под  зелеными  стеблями  камыша  из  яичек  выбирались  личинки
большого водяного жука. Не знаю, видел ли  читатель  когда-нибудь  личинку
водяного  жука,  который  почему-то  называется   Dytiscus   [жук-плавунец
(лат.)]. Эта личинка выглядит довольно странно: членистая, очень  сильная,
с неожиданно резкими движениями, она плавает  вниз  головой,  выставив  из
воды один лишь хвост; она достигает двух дюймов длины - примерно с фалангу
большого пальца мужчины (разумеется, такого, кто не отведал Пищи богов)  -
и вооружена двумя необычайно острыми и  мощными  челюстями  цилиндрической
формы с острыми кончиками: ими она высасывает кровь у своей жертвы...
   Первыми вкусили плавающих  на  поверхности  лужи  остатков  Пищи  богов
крошечные водяные улитки  да  еще  шустрые  головастики  -  эти  сразу  же
особенно к ней пристрастились. Но едва успевал головастик немного подрасти
и выделиться в своем головастичьем мирке настолько, что пытался  расширить
привычную вегетарианскую диету за счет меньшого братишки, как  -  хлоп!  -
изогнутые челюсти личинки жука-плавунца уже впились в него и сосут  вместе
с  кровью  раствор  Гераклеофорбии  номер  четыре.  Кроме  этих   чудовищ,
заполучить хоть малую  долю  Пищи  посчастливилось  лишь  камышу,  зеленой
студенистой тине на поверхности воды да водорослям в иле на дне. Вскоре  в
лаборатории устроили генеральную уборку - и новый  запас  Пищи  переполнил
лужу,  она  разлилась,  и  теперь   зловещая   борьба   за   существование
продолжалась уже в соседнем пруду, под корнями ольхи.
   Первым  обнаружил  неладное  некий  мистер  Льюки  Керрингтон,  учитель
математики и естественных наук, который в часы досуга занимался  изучением
жизни пресноводных, - и его открытию не позавидуешь. Он приехал на денек в
Кестон,  чтобы  наполнить  прудовой  водой  несколько  пробирок  и   затем
рассмотреть их содержимое под микроскопом; штук десять пробирок, заткнутых
пробками, позвякивали у него в кармане,  когда  он,  помахивая  шишковатой
тросточкой, спускался с песчаного холма к пруду. А в  это  время  помощник
садовника, стоя на заднем крыльце дома мистера Уинклса,  подстригал  живую
изгородь и заметил его; в этот глухой уголок никто никогда не заходил,  да
и  вел  себя  пришелец  непонятно,  -  и  мальчишка  с  любопытством  стал
наблюдать.
   Мистер Керрингтон склонился над прудом и, опершись рукою о ствол старой
ольхи, заглянул в воду, но, конечно, садовник не мог понять, отчего  такое
удивление и удовольствие выразилось на лице мистера Керрингтона, когда тот
увидел на дне какие-то большие, совершенно ему незнакомые  нити  и  пузыри
крупных водорослей. Головастиков нигде не было - к этому времени  их  всех
уже съели личинки плавунца,  -  и  потому,  кроме  буйной  растительности,
мистер Керрингтон не заметил ничего необычного. Он закатал рукав до локтя,
наклонился еще ниже  и  сунул  руку  в  воду,  чтобы  вытащить  интересный
образчик.  И  тотчас  из  укромного  уголка  под  корнями   ольхи   что-то
метнулось...
   Миг - и острые клещи впились в руку учителя! Непонятное  существо  было
длиной больше фута, коричневое и членистое, точно скорпион.
   Отвратительный  вид  его  и  острая,  жгучая  боль  ошеломили   мистера
Керрингтона. Он потерял равновесие, закричал - и, как подкошенный,  ничком
повалился в пруд!
   Мальчишка-садовник видел, как он  вдруг  исчез,  слышал  всплеск  воды,
потом барахтанье. А потом несчастный вновь появился над водой - без шляпы,
весь мокрый - и закричал истошным голосом.
   Никогда еще мальчишка не слыхал, чтобы взрослые мужчины так вопили.
   Этот удивительный незнакомец, видно, пытался оторвать что-то от  своего
лица. А по лицу ручьями  текла  кровь.  Он  размахивал  руками,  словно  в
отчаянии, прыгал и скакал, как сумасшедший, потом пустился бежать, но,  не
пробежав и десяти шагов, упал и стал кататься по земле. Теперь его не было
видно. Мальчишка кубарем скатился с крыльца и прямо через изгородь кинулся
на помощь; к счастью,  он  так  и  не  выпустил  из  рук  садовых  ножниц.
Продираясь сквозь кусты дрока, он подумал было,  не  вернуться  ли,  вдруг
этот человек сумасшедший, - но мысль о ножницах придала ему храбрости.  "В
случае чего я бы выколол ему глаза!" -  объяснял  он  потом.  Едва  мистер
Керрингтон  заметил  мальчика,  он  повел  себя  как  человек   совершенно
нормальный,  но  доведенный  до  отчаяния:  с  трудом  поднялся  на  ноги,
пошатнулся, но устоял и пошел ему навстречу.
   - Смотри! - вскричал он. - Я не могу их оторвать!
   И мальчишка с ужасом увидел, что к  щеке  мистера  Керрингтона,  к  его
обнаженной руке и к бедру присосались три устрашающе огромные личинки,  их
сильные коричневые тела отвратительно извивались, мощные  челюсти  глубоко
впились в тело, и они жадно пили кровь.  У  этих  чудовищ  была  бульдожья
хватка, и все попытки мистера  Керрингтона  оторвать  их  от  себя  только
усиливали боль и углубляли раны;  его  лицо,  шея  и  пиджак  были  залиты
кровью.
   - Держитесь, сэр! - закричал мальчишка. - Сейчас я их отрежу!
   И с чисто мальчишеским азартом принялся отстригать кровопийцам  головы.
"Вот тебе! Вот!" - приговаривал он, морщась от омерзения, всякий раз,  как
отрезанное извивающееся тело падало на землю. Однако хватка у чудовищ была
такая свирепая, что головы еще некоторое время продолжали сосать, и  кровь
текла из перерезанных шей. Но мальчишка снова пустил в ход ножницы, причем
нечаянно задел и самого мистера Керрингтона, - и наконец все было кончено.
   - Я никак не мог их оторвать! - повторял мистер Керрингтон.
   Он постоял минуту, шатаясь, истекая кровью. Ослабевшими руками потрогал
свои  раны,  посмотрел  на  окровавленные   ладони.   Потом   колени   его
подогнулись, и он упал в глубоком обмороке к ногам мальчишки, возле  своих
поверженных врагов, которые  все  еще  шевелились  в  траве.  По  счастью,
мальчишке не пришло в голову побрызгать его водою  из  пруда  -  там,  под
корнями ольхи, подстерегали другие такие  же  чудовища;  вместо  этого  он
побежал обратно в сад звать кого-нибудь  на  помощь.  Тут  ему  встретился
садовник мистера  Уинклса  (он  же  кучер),  и  мальчик  рассказал  ему  о
случившемся.
   Когда о