е мнение, пути которого неисповедимы,  объявило  Бенсингтона
единственным  создателем  и  производителем  этого  нового  чуда  природы.
Редвуда оно не признавало и равнодушно предоставило скромному  по  природе
Коссару усиленно заниматься полюбившимся ему делом в тиши и  безвестности.
А мистер Бенсингтон и  оглянуться  не  успел,  как  его,  что  называется,
разобрали на части, разложили по полочкам  и  выставили  на  самом  видном
месте для всенародного обозрения. Его лысина, румяные щеки и золотые  очки
стали  всеобщим  достоянием.  Время   от   времени   к   нему   заявлялись
необыкновенно решительные молодые люди, увешанные большущими  и,  наверно,
очень  дорогими  фотографическими  аппаратами;  они  хозяйничали  в   доме
недолго, но весьма  успешно,  ослепляли  всех  вспышками  магния,  который
надолго заполнял квартиру невыносимым зловонием, и быстро исчезали,  чтобы
заполнить страницы  своих  газет  и  журналов  превосходными  фотографиями
мистера Бенсингтона во весь рост в  одном  из  его  лучших  пиджаков  и  в
башмаках с разрезами. Нередко на Слоун-стрит заглядывали и другие столь же
решительные лица обоего пола и всех возрастов, болтали всякую всячину  про
Чудо-пищу - первым ее назвал так журнал "Панч", - а затем спешили  тиснуть
интервью,  приписывая  мистеру  Бенсингтону  свои  же  собственные  слова.
Известный  юморист  Бродбим  просто  помещался  на  новом  открытии.   Оно
оказалось для него одним из тех "проклятых" вопросов, которых он никак  не
мог понять, и он лез из кожи вон,  силясь  уничтожить  Пищу  богов  своими
злыми остротами. Грузный и неуклюжий, с одутловатым лицом, носившим  явные
следы ночных кутежей, он появлялся то в одном, то в другом клубе и  внушал
каждому, кого удавалось ухватить за пуговицу:
   - Да поймите же, все эти ученые начисто лишены чувства юмора. В  том-то
и дело! Эта окаянная наука убивает юмор!
   Его  насмешки  над  Бенсингтоном  постепенно  превратились  в   злобную
клевету.
   Предприимчивая контора газетных вырезок прислала Бенсингтону длиннейшую
статью о нем из дешевого  еженедельника,  озаглавленную  "Новый  ужас",  и
предложила снабдить его еще сотней таких развлекательных статеек всего  за
одну гинею. А однажды к нему явились с визитом две совершенно  незнакомые,
но неотразимо прелестные молодые, дамы, к немому возмущению  кузины  Джейн
остались пить чай, а потом прислали ему свои альбомы с  просьбой  написать
им что-нибудь на память. Вскоре наш ученый муж перестал обращать  внимание
на то, что пресса связывает его имя со всякими  нелепыми  выдумками,  а  в
обзорах появляются  статьи  о  Чудо-пище  и  о  нем  самом,  написанные  в
чрезвычайно интимном тоне людьми, о которых он в жизни не слыхал. И если в
те давние дни, когда он был безвестен и ничуть не знаменит,  он  втайне  и
мечтал о славе и ее радостях, то теперь эти иллюзии рассеялись, как дым.
   Впрочем, вначале общественное мнение, если не считать  Бродбима,  вовсе
не  было  настроено  враждебно.  Мысль,  что  Гераклеофорбия  снова  может
вырваться на волю, возникала разве что в шутку. И никому  не  приходило  в
голову, что  нескольких  малюток  уже  кормят  Пищей  богов  и  скоро  они
перерастут человечество.  Широкая  публика  развлекалась  карикатурами  на
видных общественных деятелей, подкормленных Гераклеофорбией, всякого  рода
афишками и поучительными зрелищами, вроде выставленных напоказ мертвых ос,
избежавших сожжения, и уцелевших кур.
   Дальше этого общественное мнение не шло и вперед не заглядывало; и даже
когда предприняты были настойчивые  попытки  заставить  его  задуматься  о
дальнейших последствиях удивительного открытия, расшевелить его  оказалось
нелегко. "Каждый день приносит что-нибудь новенькое, - равнодушно говорила
публика, давно пресыщенная новшествами (никто, наверно,  не  удивился  бы,
узнав, что земной шар разрезали пополам, как яблоко). - Поживем - увидим".
   Однако вне широкой публики нашлись два-три человека, которые догадались
заглянуть подальше в будущее и испугались того, что увидели. Так,  молодой
Кейтэрем, родич графа  Пьютерстоуна,  весьма  многообещающий  политический
деятель, рискуя прослыть чудаком,  опубликовал  в  журнале  "Девятнадцатое
столетие и грядущие века" большую статью, в которой призывал  окончательно
и бесповоротно запретить Гераклеофорбию. Надо сказать, что опасения подчас
одолевали и самого Бенсингтона.
   - По-моему, они не понимают... - говорил он Коссару.
   - Конечно, нет.
   - А мы? Как подумаю иной раз,  к  чему  это  может  привести...  Бедный
сынишка Редвуда!.. И ваши трое... Ведь они, пожалуй,  вытянутся  футов  до
сорока... Да полно, надо ли нам продолжать?
   - Надо ли продолжать! - воскликнул Коссар, и  вся  его  нелепая  фигура
выразила крайнюю степень изумления, а голос  зазвучал  еще  пронзительнее,
чем всегда. - Конечно, надо! А для чего вы существуете на  свете?  Неужели
только для того, чтобы зевать от завтрака до обеда и от обеда до ужина?
   - Серьезные последствия? - взвизгнул он. -  Конечно!  Еще  какие!  Само
собой разумеется! Само собой! Да поймите же, раз в жизни выпал вам  случай
вызвать серьезные изменения в  мире!  И  вы  хотите  его  упустить!  -  Он
запнулся, не в силах выразить свое возмущение.  -  Это  просто  грешно!  -
вымолвил он наконец и повторил с яростью: - Грешно!
   Но  Бенсингтон  работал  теперь  в  своей  лаборатории   без   прежнего
увлечения. Нрава он был спокойного и не так  уж  сильно  жаждал  серьезных
изменений  в  мире.  Конечно,  Пища  -   удивительное   открытие,   просто
удивительное, но... Он уже оказался владельцем нескольких акров выжженной,
опустошенной земли возле  Хиклибрау;  она  обошлась  ему  чуть  ли  не  по
девяносто фунтов за акр, и временами ему казалось, что  это  -  достаточно
серьезное последствие теоретической химии, с  такого  скромного  человека,
пожалуй, хватит. Правда, он еще и знаменит  -  отчаянно  знаменит.  Достиг
такой славы, что с него вполне довольно, даже с избытком.
   Но он был исследователь и слишком привык служить науке... И  выдавались
такие минуты, правда, редкие, - обычно это бывало в лаборатории,  -  когда
Бенсингтон работал не  только  в  силу  привычки  или  благодаря  уговорам
Коссара. Этот маленький человечек в очках сидел на высоком стуле, обхватив
его ножки ногами в суконных башмаках с разрезами, сжимал в руке пинцет для
мелких разновесов - и мгновениями вновь озаряла его мечта юности, и  опять
верилось, что вечно будут жить и расти идеи, зерно  которых  зародилось  в
его мозгу. Где-то в облаках,  за  уродливыми  происшествиями  и  горестями
настоящего, виделся ему грядущий мир гигантов и все великое, что  несет  с
собой будущее, - видение смутное и  прекрасное,  словно  сказочный  замок,
внезапно сверкнувший на солнце  далеко  впереди...  А  потом  это  сияющее
видение исчезало без следа, словно  его  и  не  бывало,  и  опять  впереди
маячили лишь зловещие тени, пропасти и тьма,  и  холодные  дикие  пустыни,
населенные ужасными чудовищами.


   Среди сложных и запутанных происшествий - отзвуков  огромного  внешнего
мира, создавшего мистеру Бенсингтону славу, - понемногу выступила яркая  и
деятельная  фигура,   которая   стала   в   глазах   мистера   Бенсингтона
олицетворением  всего,  что  творилось  вокруг.  Это  был  доктор  Уинклс,
самоуверенный молодой врач, уже упоминавшийся в нашем  повествовании,  тот
самый, через которого Редвуд давал Пищу богов своему сынишке. Еще до того,
как мир потрясла сенсация, таинственный порошок очень заинтересовал  этого
джентльмена, а как только появились сообщения о гигантских  осах,  он  без
труда сообразил, что к чему.
   Доктор Уинклс был из тех врачей, о которых,  судя  по  их  нравственным
принципам,  методам,  поведению  и  внешности,  говорят  очень   точно   и
выразительно: "Этот далеко пойдет". Это  был  крупный  белесый  блондин  с
холодными  светло-серыми  глазами,  настороженными  и  непроницаемыми,   с
правильными чертами лица и волевым подбородком. Он был  всегда  безупречно
выбрит, держался прямо; движения энергичные, походка быстрая, пружинистая;
он носил  длинный  сюртук,  черный  шелковый  галстук  и  строгие  золотые
запонки, а его цилиндры - какой-то особенной формы и с особенными полями -
были ему очень к  лицу  и  еще  прибавляли  солидности  и  внушительности.
Возраст его трудно было определить. А когда  вокруг  Пищи  богов  поднялся
шум, он присосался к Бенсингтону, к Редвуду и к самой  Пище;  при  этом  у
него был такой уверенный хозяйский вид,  что  даже  Бенсингтону  временами
начинало казаться, будто Уинклс и есть  первооткрыватель  и  изобретатель,
хотя в газетах и пишут совсем другое.
   - Всякие досадные случайности ничего не значат, - сказал Уинклс,  когда
Бенсингтон намекнул ему, что опасается новой утечки Пищи: как бы  не  было
беды. - Это пустяки. Важно открытие.  Если  с  ним  правильно  обращаться,
осторожно применять и разумно контролировать, то...  то  наша  Пища  может
стать просто феноменальным средством... Но нам нельзя выпускать ее из поля
зрения. Мы должны держать ее в руках,  но...  но  не  годится,  чтобы  она
пропадала втуне.
   Да, оставлять ее втуне Уинклс явно не  собирался.  Он  бывал  теперь  у
Бенсингтона чуть не каждый день. Выглянет Бенсингтон из окна, а элегантный
экипаж Уинклса уже катит по Слоун-стрит; кажется, минуты не прошло - и вот
Уинклс уже входит в комнату быстрым, энергичным шагом и сразу же заполняет
ее своей персоной, вытаскивает свежую газету  и  принимается  рассказывать
новости, приправляя их собственными комментариями.
   - Ну-с, - начинал он, потирая руки, -  каковы  наши  успехи?  -  И,  не
дожидаясь ответа, выкладывал подряд все, что о них говорили в городе.
   - Знаете ли вы, - сообщал он, например,  -  что  Кейтэрем  выступал  по
поводу нашей Пищи в Обществе ревнителей церкви?
   - Бог ты мой! -  изумлялся  Бенсингтон.  -  Ведь  он  как  будто  родня
премьер-министру?
   - Да, - отвечал Уинклс. - Способный юноша, очень способный. Правда,  он
ярый реакционер и необыкновенно упрям,  но  очень  способный.  И,  видимо,
намерен составить себе капиталец на нашем открытии. Весьма  горячо  взялся
за дело. Речь шла о нашем предложении испробовать Пищу в начальных школах.
   - Как?! Когда мы это предлагали?!
   - Да я на днях вскользь упомянул  об  этом  на  маленьком  совещании  в
Политехническом. Пытался объяснить им, что Пища в самом деле очень полезна
и совершенно безопасна, хотя вначале и  случались  мелкие  неприятности...
осы и прочее. Но ведь с этим покончено раз и навсегда. А Пища  и  в  самом
деле очень полезна... Ну, он и придрался.
   - Что вы еще говорили?
   - Так, совершенные пустяки. Но, как видите, он-то все  принял  всерьез.
Считает, что это угроза обществу. Уверяет, что на начальные  школы  и  без
того попусту тратятся огромные деньги. Повторяет старые анекдоты об уроках
музыки и  прочую  чепуху.  Пускай,  мол,  дети  низших  сословий  получают
образование, какое соответствует  их  положению,  никто  у  них  этого  не
отнимает, а вот дать им такую Пищу - значит вскружить им головы. Ну, и так
далее. Разве, мол, это  пойдет  на  благо  обществу,  если  бедняки  будут
тридцати шести футов ростом! И знаете, он в самом  деле  уверен,  что  они
дорастут до тридцати шести футов.
   - Так оно и будет, если регулярно кормить их нашей Пищей, -  подтвердил
Бенсингтон. - Но ведь никто ни о чем таком не заикался...
   - Я заикался.
   - Но, дорогой мой Уинклс...
   - Конечно, они будут большие, - прервал Уинклс с таким видом, словно он
все это знает наизусть и наивность Бенсингтона ему просто  смешна.  -  Вне
всякого сомнения. Но вы послушайте, что он говорит: станут ли они от этого
счастливей? Это его главный козырь. Забавно,  правда?  Станут  ли  они  от
этого лучше? Станут ли больше уважать законную власть? Да и справедливо ли
так обращаться с детьми? Забавно, что люди вроде Кейтэрема  всегда  ратуют
за справедливость, но только  в  отдаленном  будущем.  Даже  в  наши  дни,
говорит он, многим родителям не под силу одеть и прокормить детей,  а  что
же будет, если  им  позволят  дорасти  до  таких  размеров!  Как  вам  это
нравится?
   Понимаете, каждое мое мимоходом брошенное слово он  выдает  за  деловое
предложение. И сразу начинает высчитывать, сколько будет стоить пара  брюк
для мальчишки футов двадцати ростом. Будто он и в самом  деле  верит...  И
приходит к выводу, что если только-только соблюсти  приличия  -  и  то  не
меньше десяти фунтов стерлингов. Забавный этот Кейтэрем! Такой трезвый ум!
И,   конечно,   говорит,   расплачиваться   за   все   придется   честному
труженику-налогоплательщику. И еще,  говорит,  мы  обязаны  уважать  права
родителей. Вот тут все это написано черным по белому. Две колонки.  Каждый
родитель имеет право требовать, чтобы его дети были такого же роста, как и
он сам...
   Потом Кейтэрем поднимает вопрос о школьной мебели - сколько, мол, будут
стоить огромные классы и парты, а ведь наши школы  и  без  того  обходятся
государству недешево. И все для чего? Для того, чтобы пролетариат  состоял
из голодных великанов. А в конце статьи он совершенно  серьезно  заявляет,
что даже  если  безумное  предложение  -  это  мое-то  брошенное  вскользь
замечание, да еще и превратно истолкованное! - даже если  это  предложение
насчет школ и не пройдет, то все равно нужно быть начеку.  Мол,  Пища  эта
странная, уж такая странная, чуть ли не греховная. С нею, мол,  обращались
очень неосторожно, и нет никакой гарантии, что это не повторится.  А  если
вы хоть раз ее отведали, то волей-неволей должны принимать ее и дальше, не
то отравитесь.
   - Так оно и есть, - вставил Бенсингтон.
   - Короче говоря, он предлагает образовать Национальное Общество  Охраны
Надлежащих Пропорций. Странно звучит, а? Они там сразу ухватились  за  эту
идею.
   - Но чем же станет заниматься это Общество?
   Уинклс пожал плечами и развел руками.
   - Организуется и начнет шуметь, - ответил он. - Они хотят именем закона
запретить производство Гераклеофорбии или хотя бы всякие сообщения о  ней.
Я кое-что написал об этом, доказывал,  что  Кейтэрем  преувеличивает  силу
воздействия нашей Пищи, просто делает из мухи слона, но  это  не  помогло.
Даже удивительно, как  все  вдруг  на  нее  ополчились.  Между  прочим,  и
Национальное Общество Трезвости и Умеренности основало филиал под девизом:
Умеренность в росте.
   - М-да-а, - протянул Бенсингтон и подергал себя за нос.
   - Конечно, после происшествий  в  Хиклибрау  этого  следовало  ожидать.
Непривычных людей Пища просто-напросто путает.
   Уинклс походил по комнате, постоял в нерешительности - и отбыл.
   Стало ясно, что есть у него что-то на уме, какая-то задняя мысль, и  он
только  и  ждет  удобной  минуты,  чтобы  высказаться.  Однажды,  когда  у
Бенсингтона был и Редвуд, Уинклс приоткрыл им свои тайные планы.
   - Ну-с, как дела? - спросил он, по обыкновению потирая руки.
   - Составляем нечто вроде доклада.
   - Для Королевского общества?
   - Да.
   - Гм, - глубокомысленно промычал Уинклс и направился к камину. -  Гм...
А нужно ли это? Вот в чем вопрос.
   - То есть?
   - Нужно ли публиковать этот доклад?
   - Так ведь у нас не средние века, - возразил Редвуд.
   - Это я знаю.
   - Как говорит Коссар, обмен идеями - вот истинно научный метод.
   - В большинстве случаев - конечно. Но... это случай исключительный.
   - Мы представим доклад Королевскому обществу, как и положено, -  сказал
Редвуд.
   Позднее Уинклс опять вернулся к этому разговору.
   - Все-таки Пища - во многих отношениях исключительное открытие.
   - Это неважно, - ответил Редвуд.
   - Оно может породить серьезные  злоупотребления...  Чревато  серьезными
опасностями, как выражается Кейтэрем.
   Редвуд промолчал.
   - И даже  простая  небрежность  тоже  чревата...  А  вот  если  бы  нам
образовать комиссию из самых надежных людей для контроля над производством
Чудо-пищи... то есть Гераклеофорбии... мы могли бы...
   Он умолк, но Редвуд, втайне чувствуя себя неловко, все же  сделал  вид,
будто не заметил его вопросительной интонации.
   Всюду и везде (только не в присутствии Редвуда и  Бенсингтона)  Уинклс,
хоть и знал для этого слишком мало, выступал в роли главного авторитета по
Чудо-пище. Он писал письма в  ее  защиту,  сочинял  записки  и  статьи,  в
которых разъяснял ее возможности, и совершенно не  к  месту  вскакивал  на
заседаниях научных и медицинских обществ, чтобы высказаться о ней; словом,
всем и каждому старался внушить, что он и  Пища  нераздельны.  Наконец  он
напечатал брошюру под  названием  "Правда  о  Чудо-пище",  где  постарался
представить в самом безобидном  свете  все,  что  произошло  в  Хиклибрау.
Нелепо даже думать, утверждал  он,  будто  Чудо-пища  может  довести  рост
человека до тридцати семи футов, это  -  "явное  преувеличение".  Конечно,
люди станут немного повыше, но и только...
   Двум ученым друзьям было ясно одно: Уинклс непременно хочет участвовать
в изготовлении Гераклеофорбии; он готов был читать  любые  корректуры  для
любых газет и изданий, которые печатали материалы  о  Чудо-пище,  -  одним
словом, всячески старался проникнуть в  тайну  ее  изготовления.  Опять  и
опять он твердил им обоим, что понимает, какая это огромная сила  и  какие
огромные у нее возможности. Но ее создатели непременно должны как-то  себя
"обезопасить"...  В  конце  концов  он  напрямик  спросил,  как   они   ее
изготовляют.
   - Я тут обдумывал ваши слова, - начал Редвуд.
   - И что же? - оживился Уинклс.
   -  Вы  говорили,  что   такое   открытие   может   породить   серьезные
злоупотребления, - напомнил Редвуд.
   - Да. Но я не понимаю, какая связь...
   - Самая прямая, - ответил Редвуд.
   Несколько дней Уинклс обдумывал этот разговор. Потом пришел к Редвуду и
заявил, что чувствует себя не вправе давать его сыну  порошок,  о  котором
сам  ничего  не  знает;  ведь  это  означает  брать  на  себя   чрезмерную
ответственность, идти на ничем не оправданный риск.  Тут  Редвуд,  в  свою
очередь, призадумался.
   Между тем Уинклс заговорил о другом:
   -  Вы  заметили?  Общество  борьбы  с  Чудо-пищей  заявило,   что   оно
насчитывает  уже  несколько  тысяч  членов.  Они  внесли  законопроект   и
уговорили  молодого  Кейтэрема  провести  его  в  парламенте;  он   охотно
согласился. Они так и рвутся в бой. Организуют в  округах  комитеты,  дабы
влиять на кандидатов. Хотят добиться,  чтобы  нельзя  было  изготовлять  и
хранить Гераклеофорбию без особого на то разрешения, - это будет  караться
законом. А если кто-нибудь станет кормить Чудо-пищей (так они ее называют)
лицо, не достигшее совершеннолетия, значит, он уголовный преступник и  его
засадят в тюрьму, и даже нельзя будет отделаться штрафом. Но появились еще
и параллельные общества. Состав у них самый пестрый. Говорят, Национальное
Общество Охраны Надлежащих Пропорций  хочет  ввести  в  правление  мистера
Фредерика Гаррисона, - он ведь написал этакое  изящное  эссе,  утверждает,
что слишком большой рост - это пошло и грубо и в корне противоречит учению
Огюста Конта о путях развития человечества. Даже восемнадцатый век  -  век
заблуждений - не докатывался до таких крайностей. Конту мысль  о  подобной
Пище и в голову не приходила,  а  отсюда  ясно,  что  затея  эта  дурна  и
греховна.  Ни  один  человек,  говорит  Гаррисон,  который   действительно
понимает Конта...
   - Но неужели... - прервал Редвуд: он так встревожился, что  даже  забыл
на миг о своем презрении к Уинклсу.
   - Ничего этого они не сделают, -  ответил  Уинклс,  -  но  общественное
мнение  остается  общественным  мнением,  и  голоса  избирателей  остаются
голосами. Все видят, что от вашей выдумки одно беспокойство. А  человек  -
это существо, которое не  любит,  чтобы  его  беспокоили.  Когда  Кейтэрем
кричит, что люди будут тридцати семи футов ростом  и  не  смогут  войти  в
церковь, или в молитвенный дом, или в