релого и косного. Реакционные взгляды стали самыми  распространенными:
говорили, что наука зашла в тупик, что  нет  более  прогресса,  что  вновь
приходит пора самовластья, - и это говорилось  в  дни,  когда  все  громче
слышалась крепнущая поступь Детей  Пищи!  Конечно,  суетливые,  бесцельные
перевороты былых  времен,  когда,  к  примеру,  толпа  неразумных  людишек
свергала такого же неразумного царька, давно уже  канули  в  вечность;  но
Перемена - это закон, который никогда себя не изживет.  Просто  изменились
сами Перемены: Новое появилось в небывалом обличье, и  современникам  было
еще не под силу осознать его и принять.
   Чтобы рассказать о появлении Нового во всех подробностях,  пришлось  бы
создать многотомный исторический труд,  но  повсюду  происходило  примерно
одно и то же. И если рассказать, как Новое появилось в одной точке земного
шара, можно дать понятие о том, что происходило во  всем  мире.  Случилось
так, что одно заблудшее зерно  гигантизма  попало  в  миленькую  маленькую
деревушку  Чизинг  Айбрайт  в  графстве  Кент;  странно   оно   созревало,
трагически бесплоден был его рост, -  и,  рассказывая  о  нем,  мы  словно
попытаемся по одной нити проследить сложный, запутанный узор  на  полотне,
что выткано Временем.


   В Чизинг Айбрайте, разумеется,  был  священник.  Приходские  священники
бывают разные, и меньше всех  мне  нравятся  любители  новшеств  -  эдакие
разношерстные люди, консерваторы по должности,  которые  не  прочь  иногда
побаловаться и передовыми идейками. Но священник прихода Чизинг Айбрайт не
признавал никаких новшеств; это был весьма достойный пухленький, трезвый и
умеренный в своих взглядах человечек.  Уместно  будет  вернуться  в  нашем
повествовании немного назад, чтобы кое-что о нем рассказать. Он был вполне
под стать своей деревне, и вы легко представите себе пастыря и его  паству
в тот вечер, на закате,  когда  миссис  Скилетт  -  помните  ее  побег  из
Хиклибрау? - принесла Пищу богов в эту сельскую тишину и благолепие, о чем
тогда никто и не подозревал.
   В розовых лучах заходящего солнца деревня выглядела олицетворением мира
и покоя. Она лежала в долине у подножия поросшего буком холма  -  вереница
домиков, крытых соломой  или  красной  черепицей;  крылечки  домиков  были
украшены шпалерами, вдоль фасадов  рос  шиповник;  от  церкви,  окруженной
тисовыми  деревьями,  дорога  спускалась  к  мосту,  и  понемногу  домиков
становилось больше и стояли они теснее. За постоялым двором чуть виднелось
меж высоких деревьев жилище священника - старинный дом в раннегеоргианском
стиле; а шпиль колокольни весело выглядывал в узком просвете долины  между
холмами.  Извилистый  ручеек   -   тонкая   полоска   небесно-голубого   и
кипенно-белого, окаймленная густыми камышами, вербой и плакучими ивами,  -
сверкал среди сочной зелени лугов, словно прожилка на изумрудном  брелоке.
В теплом  свете  заката  на  всем  лежал  своеобразный,  чисто  английский
отпечаток тщательной отделанности, благополучия и приятной  законченности,
которая - увы! - только подражает истинному совершенству.
   И священник тоже  выглядел  благодушным.  Он  так  и  дышал  привычным,
неизменным  и  непоколебимым  благодушием  -  казалось,   он   и   родился
благодушным младенцем в благодушной семье и рос толстеньким  и  аппетитным
ребенком.  С  первого  взгляда  становилось  ясно,   что   он   учился   в
старой-престарой школе, в стенах которой,  увитых  плющом,  свято  блюлись
старинные обычаи и аристократические традиции и, уж конечно, в  помине  не
было  химических  лабораторий;  из  школы  он,  конечно  же,   проследовал
прямехонько  в  почтенный  колледж,  здание  которого  восходило  к  эпохе
пламенеющей готики. Библиотеку его составляли в основном  книги  не  менее
чем  тысячелетнего  возраста  -  Ярроу,  Эллис,  добротные  дометодистские
молитвенники и прочее в том же духе. Низенький,  приземистый,  он  казался
еще ниже ростом оттого, что был в ширину почти таков же, как в  высоту,  а
лицо его, с младенчества приятное, сытое и благодушное,  теперь,  в  более
чем  зрелые  годы,  приобрело  более  чем  солидность.  Библейская  борода
скрывала расплывшийся двойной подбородок; часовой цепочки он,  по  причине
утонченности вкуса, не носил, но  его  скромное  облачение  сшито  было  у
отличного уэстэндского портного.
   В тот памятный вечер он сидел, упершись руками в колени, и,  помаргивая
глазками, с благодушным одобрением взирал на свой приход. Время от времени
он приветственно помахивал пухлой ручкой в сторону деревни. Он был  покоен
и доволен. Чего еще желать человеку?
   - Отличное у нас местечко! - сказал он привычно. - Посреди холмов,  как
в крепости, - продолжал он; и наконец довел свою мысль до конца: - Мы сами
по себе и далеки от всего, что там творится.
   Ибо священник был не один. Он  обменивался  со  своим  другом  избитыми
фразами  об  ужасном  веке,  о  демократии  и  светском   образовании,   о
небоскребах  и  автомобилях,  об  американском  засилье,  о  беспорядочном
чтении, которое портит нравы, и о безнадежном вырождении вкуса.
   - Мы далеки от всего, что там творится, - повторил он.
   Не успел он договорить, как послышались чьи-то шаги. Священник с трудом
повернул свое пухлое тело и увидел ее.
   Теперь представьте себе старуху: она приближается неровным, но  упорным
шагом; корявой, натруженной рукой она сжимает узел;  длинный  нос  ее  (он
подавляет и заслоняет все прочие черты лица) морщится,  выражая  отчаянную
решимость. Маки на чепце важно кивают; медленно и неотвратимо  переступают
ноги - белые от пыли носы старомодных  башмаков  по  очереди  показываются
из-под обтрепанной юбки. Под мышкой болтается, норовя ускользнуть, старый,
рваный и вылинявший зонтик. Нет, ничто не подсказывало священнику,  что  в
образе этой нелепой старухи в его мирную деревню  вступил  Его  Величество
Случай, Непредвиденное - словом, та старая ведьма, которую слабые  людишки
называют - Судьба. А для нас это была, как вы, конечно, уже поняли,  всего
лишь миссис Скилетт.
   Старуха была слишком обременена  своей  ношей,  чтобы  учтиво  присесть
перед священником и его другом, а потому притворилась, что не замечает их,
и прошлепала мимо, совсем рядом, направляясь вниз,  в  деревню.  Священник
молча проводил ее глазами, обдумывая свое следующее изречение...
   На его взгляд, случай был  самый  пустячный:  старуха  с  узлом  -  эка
невидаль! Старухи aere perennius [вечно и неизменно; буквально  -  прочнее
меди (лат.)] испокон веку таскают с собой всякие узелки. Что ж тут такого?
   - Мы далеки от всего, что там творится, - снова сказал священник. -  Мы
здесь живем среди вещей простых и непреходящих: рождение,  труд,  скромный
посев да скромная жатва - вот и все. Бури житейские обходят нас стороной.
   Священник  любил  с  глубокомысленным  видом   потолковать   о   "вещах
непреходящих". "Вещи меняют свой облик, - говаривал он, - но  человечество
aere perennius".
   Таков  был  чизинг-айбрайтский  священник.  Он  всегда  находил   повод
вставить классическую цитату, пусть даже и не очень к месту. А  внизу  под
горой весьма неизящная, но решительная миссис Скилетт, не  желая  обходить
усадьбу Уилмердинга, лезла напролом через живую изгородь.


   Никто не знает, что подумал священник о гигантских грибах-дождевиках.
   Известно лишь, что он обнаружил их одним из первых.
   Дождевики появились на некотором расстоянии друг от друга  на  тропинке
между ближним холмом и деревней - по этой тропинке священник совершал свою
ежедневную  прогулку.  Необыкновенных  грибов  оказалось  ровно  тридцать.
Священник долго разглядывал каждый  гриб  и  чуть  ли  не  каждый  потыкал
тростью. Один гриб он даже попробовал измерить, обхватив руками, но тот не
выдержал могучего объятия и лопнул.
   Священник кое-кому рассказал об этих грибах, назвал их  "изумительными"
и по меньшей мере  семерым  из  слушателей  повторил  при  этом  известную
историю о том, как выросшие в подвале грибы приподняли каменную  плиту.  И
даже заглянул в справочник, чтобы определить, были то Lycoperdon  coelatum
или giganteum [дождевик круглый или гигантский (лат.)]  -  ведь  люди  его
толка всегда занимаются ботаникой, им не дают покоя лавры Гилберта  Уайта.
Наш священник начал подумывать, что  ранее  известные  giganteum  были  не
такие уж гигантские.
   Трудно сказать, заметил ли он, что эти огромные белые шары появились на
той самой тропинке, где накануне проходила старуха, и что  последний  гриб
вырос в нескольких шагах от калитки Кэддлсов. Если и заметил, то ни с  кем
не поделился своими наблюдениями. Его занятия ботаникой относились к числу
пресловутых "нацеленных наблюдений" - так выражаются  не  слишком  крупные
ученые, и это означает, что ищешь определенный, заранее заданный  предмет,
а больше ни на что и не смотришь. И священник вовсе  не  связал  появление
гигантских  грибов  с  удивительно  быстрым  ростом  младенца  Кэддлсов  -
младенец рос точно на дрожжах, вот уже несколько недель, с тех самых  пор,
как в одно прекрасное  воскресенье  Кэддлс  отправился  навестить  тещу  и
послушать мистера Скилетта  (ныне  покойного),  который  вовсю  похвалялся
своей куриной фермой.


   А ведь гигантские дождевики, вслед  за  неимоверно  растущим  младенцем
Кэддлсов,   должны   были   бы   открыть   священнику   глаза.   Последнее
обстоятельство уже однажды  было  положено  ему  прямо  в  руки  во  время
крещения и оказалось чрезвычайно веским - священник едва устоял на ногах.
   Когда лицо младенца  окропила  холодная  вода,  скрепляя  таинство  его
приобщения к церкви и его право на  имя  Элберт  Эдвард  Кэддлс,  он  всех
оглушил своим воплем.  Мать  уже  не  в  состоянии  была  его  поднять,  и
торжествующий отец, пыхтя, но гордо улыбаясь (не всякий  может  похвастать
таким сыном!), поволок его обратно к скамьям, где ждали родные и друзья.
   - В жизни не видел такого ребенка, - заметил тогда священник.
   Так было впервые признано на людях, что младенец Кэддлсов, который  при
рождении не тянул и семи фунтов, еще сделает честь своим родителям. Вскоре
стало ясно, что он не только сделает им честь, но и прославит  их.  А  еще
через месяц слава стала такой громкой, что  при  скромном  положении  четы
Кэддлс это выглядело даже неприлично.
   Мясник взвешивал младенца Кэддлсов одиннадцать раз. Человек неречистый,
он скоро исчерпал весь свой запас слов. В первый раз он сказал:  "Вот  это
парень!"; во второй - "Вот так штука!"; в третий - "Ну, знаете!" - а потом
уже только, многозначительно  свистнув,  скреб  в  затылке  и  недоверчиво
поглядывал на свои всегда верные весы.  Вся  деревня  ходила  смотреть  на
"большущего парня" - так его прозвали единодушно, - и все говорили: "Да он
настоящий великан!" И все диву давались: да где не  это  видано?!  А  мисс
Флетчер категорически заявила, что она-то сроду ничего подобного не видала
- и это была чистая правда.
   После третьего взвешивания Кэддлсов посетила  леди  Уондершут  -  гроза
всей деревни, и через очки так уставилась на необыкновенного ребенка,  что
он разревелся.
   - Ребенок необычайно крупный, - громко и  нравоучительно  сообщила  она
матери. - За  ним  и  ухаживать  надо  не  так,  как  за  другими  детьми.
Разумеется, он не будет и дальше расти так же быстро, раз  его  кормят  из
бутылочки, но наш долг - позаботиться о нем.  Я  пришлю  вам  еще  немного
бумазеи.
   Приходил и доктор, старательно измерял ребенка рулеткой и заносил цифры
в свою книжечку, а старик Дрифтхассок,  фермер  из-под  Верхнего  Мардена,
нарочно затащил к Кэддлсам  заезжего  торговца  удобрениями  взглянуть  на
младенца, уговорил его ради этого дать добрых  две  мили  крюку.  Приезжий
трижды переспрашивал, сколько мальчику  лет,  и  в  конце  концов  заявил:
"Лопни мои глаза!" Почему  и  как  они  должны  были  лопнуть  -  осталось
невыясненным, вероятно, от  одного  вида  такого  огромного  младенца.  Он
сказал еще, что такого ребенка надо бы отправить на  какую-нибудь  ребячью
выставку. А детишки со всей округи, когда не были заняты в школе,  толпами
сходились к домику Кэддлсов и хором умоляли:
   -  Можно  нам  поглядеть  на  вашего  маленького,  мэм?  Мы  только  на
минуточку, только одним глазком!
   И так каждый день, без передышки, пока миссис Кэддлс не положила  этому
конец. Гости разглядывали младенца, охали  и  ахали;  при  этом  неизменно
появлялась и миссис Скилетт, становилась в  сторонке,  скрестив  на  груди
тощие  узловатые  руки  с  острыми  локтями,  морщила   огромный   нос   и
многозначительно улыбалась.
   - Старая  карга  даже  стала  как-то  благообразнее,  -  заметила  леди
Уондершут. - Впрочем, мне очень жаль, что она вернулась в нашу деревню.
   Разумеется, обычная благотворительность не обошла  своими  щедротами  и
отпрыска Кэддлсов, но оглушительный крик младенца быстро показал, что  его
бутылочку с молоком наполняют не так усердно, как ему бы хотелось.
   Одним словом,  младенец  Кэддлсов  стал  восьмым  чудом  света,  и  все
дивились, как быстро он растет. Но чудеса скоро приедаются, уступая  место
новым, а этот ребенок все рос и рос, и люди не переставали изумляться.
   Леди Уондершут недоверчиво слушала свою экономку, миссис Гринфилд.
   - Как,  опять  Кэддлс  пришел?  Ребенку  есть  нечего?  Но,  милая  моя
Гринфилд, этого не может быть! Странный младенец - прожорлив, как бегемот.
Нет, этого просто не может быть.
   - Я так думаю, не посмеют они вас обманывать, миледи, - отвечала миссис
Гринфилд.
   - С  этими  людьми  никогда  не  знаешь  наверняка,  -  возразила  леди
Уондершут. - Вот что, дорогая моя Гринфилд, сегодня же сходите туда сами и
посмотрите, как он ест. Хоть он и огромный, я просто  не  допускаю,  чтобы
ребенок один выпивал шесть пинт молока в день и ему еще не хватало!
   - Да ему это и не полагается, миледи, - ответила экономка.
   Руки  леди  Уондершут  дрожали  от  благородного   негодования,   какое
переполняет дам-благотворительниц при мысли, что низшие классы в  конечном
счете не уступают высшим в низости, а подчас - вот  что  возмутительно!  -
могут их в этом и превзойти.
   Однако никакого обмана  миссис  Гринфилд  не  углядела,  и  ее  хозяйка
распорядилась давать для младенца Кэддлсов больше  молока.  Но  не  успели
отослать ему дополнительную  порцию,  как  у  внушительного  крыльца  леди
Уондершут вновь появился Кэддлс, униженный и виноватый.
   - Уж как мы берегли его платье, миссис Гринфилд,  как  берегли,  верьте
слову, но мальчишка так растет - все на нем лопается!  Одна  пуговица  как
отскочит - бац! - окно вдребезги, а другая стукнула меня вон сюда  -  сами
видите, мэм, какой синячище!
   Когда леди Уондершут услышала, что на этом поразительном ребенке  мигом
лопается по всем швам  подаренная  ею  одежда,  она  решила  поговорить  с
Кэддлсом сама. Счастливый отец  поспешно  поплевал  на  ладонь,  пригладил
волосы,  споткнулся  в  дверях  о  ковер  и,  уже  вовсе  растерявшийся  и
сконфуженный, хватаясь, как за соломинку, за собственную  шапку,  предстал
пред очи благодетельницы.
   Почтенной леди Уондершут приятно было нагонять страх  на  Кэддлса.  Вот
оно, олицетворение низшего  сословия,  полагала  она:  жуликоват,  предан,
унижен, трудолюбив и совершенно неспособен сам о себе позаботиться. И леди
Уондершут сказала Кэддлсу, что ребенок растет просто недопустимо.
   - Такой уж он едок, миледи,  ему  все  мало,  -  попробовал  защищаться
Кэддлс. - Что с ним поделаешь. Лежит в кровати,  сучит  ногами  и  орет  -
прямо хоть беги вон из дому. Ну, как тут его  не  кормить,  миледи,  жалко
ведь! Да если б мы и не жалели, так  соседи  вмешаются,  им  не  выдержать
такого крика...
   Леди Уондершут посоветовалась с приходским доктором.
   - Я бы хотела знать, - сказала она ему, -  нормально  ли,  что  ребенок
поглощает такое невероятное количество молока?
   - Детям такого возраста полагается полторы-две пинты молока в сутки,  -
ответил врач. - Никто не может ожидать, что вы уделите ему больше. А  если
вы даете больше, это уж верх великодушия.  Конечно,  можно  бы  попытаться
хоть на несколько дней ограничить  его  обычной  порцией.  Но  я  вынужден
признать, что этот ребенок по какой-то непонятной  причине  физиологически
отличается  от  своих  сверстников.  Возможно,  это  то,  что   называется
аномалией. Случай общей гипертрофии.
   - Но это несправедливо по отношению к другим детям  нашего  прихода,  -
сказала леди  Уондершут.  -  Если  так  будет  продолжаться,  люди  начнут
роптать.
   - Никто не обязан давать больше, чем полагается. Мы  можем  настаивать,
чтобы Кэддлсы обошлись двумя пинтами,  в  противном  случае  ребенка  надо
будет поместить в больницу и хорошенько обследовать.
   - Но ведь во всем остальном,  если  не  считать  размеров  и  аппетита,
ребенок вполне нормален? - поразмыслив, спросила леди Уондершут. - Он  как
будто не урод?
   - Совсем нет. Однако если он будет и дальше так расти,  нравственная  и
умственная отсталость неизбежна. Это  можно  с  уверенностью  предсказать,
исходя из закона Макса Нордау. Нордау  -  весьма  одаренный  и  знаменитый
философ, леди Уондершут. Он установил,  что  ненормальность  -  явление...
э-э... ненормальное, и это -  ценнейшее  открытие,  о  котором  отнюдь  не
следует забывать. В моей практике я постоянно на него опираюсь. Когда  мне
случается столкнуться с чем-либо ненормальным, я тотчас  же  говорю  себе:
"Это ненормально".
   Взгляд доктора сделался многозначительным, голос упал почти до  шепота,
словно он поверял  собеседнице  профессиональную  тайну.  Он  торжественно
поднял руку.
   - Исходя из этого диагноза, я и лечу пациента, - закончил он.


   - Ай-я-яй! - заметил священник, обращаясь к своей чашке за завтраком на
следующий день после появления в деревне миссис Скилетт.  -  Ай-я-яй!  Это
еще что такое! - И он через очки с возмущением уставился на газету.
   - Гигантские осы! Что-то будет дальше?.. А может, это просто утка?  Что
ни день, то сенсация! С меня хватит и гигантского крыжовника.  Ерунда  все
это. - И священник залпом выпил свой кофе, не отрывая глаз  от  газеты,  и
недоверчиво причмокнул.
   - Чушь! - вынес он окончательный приговор.
   Однако назавтра в газетах  появились  новые  подробности,  и  священник
прозрел.
   Впрочем, озарение не было мгновенным. Когда в тот день он отправился на
свою обычную  прогулку,  он  все  еще  мысленно  посмеивался  над  нелепой
историей, в подлинности которой его пыталась убедить газета. Скажут тоже -
осы убили собаку!
   Он как раз проходил мимо того места, где впервые  появились  гигантские
дождевики, и заметил, что трава там  буйно  разрослась,  однако  никак  не
связал это с насмешившей его газетной уткой.
   - Будь это правдой, мы бы, наверно, уже услыхали, - говорил он себе.  -
Ведь отсюда до Уитстейбла не будет и двадцати миль.
   Но через несколько  шагов  ему  попался  новый  дождевик,  уже  второго
урожая, - он высился над необычно грубой и жесткой  травой,  как  огромное
яйцо сказочной птицы Рух из "Тысячи и одной ночи".
   И тут священника осенило.
   В то утро он не потел дальше своей обычной  дорогой.  Вместо  этого  он
свернул по другой тропинке к домику Кэддлсов.
   - Где тут  ваш  младенец?  -  строго  спросил  он  и,  увидев  ребенка,
воскликнул: - Боже милостивый!
   Не переставая изумляться и негодовать, он пошел  обратно  к  деревне  и
столкнулся с доктором - тот спешил к дому Кэддлсов. Священник схватил  его
за руку.
   - Что все это значит? - в тревоге спросил он. - Вы читали  в  последние
дни газету?
   Да, доктор газету читал.
   - Что же с этим ребенком? И вообще,  что  стряслось?  Откуда  эти  осы,
дождевики, младенцы?.. Отчего они все так растут? Прямо понять нельзя.  Да
еще у нас, в Кенте! Будь это в Америке - ну, еще туда-сюда...
   - Пока трудно сказать наверняка, в чем тут дело, -  ответил  доктор.  -
Насколько я могу судить по