Герберт Уэллс.
   Пища богов

   -----------------------------------------------------------------------
   Herbert Wells. The Food of the Gods (1904).
   OCR & spellcheck by HarryFan, 20 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------


        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. РОЖДЕНИЕ ПИЩИ


        1. ОТКРЫТИЕ ПИЩИ

   В середине девятнадцатого века в нашем странном  мире  стало  невиданно
расти и множиться число людей  той  особой  категории,  по  большей  части
немолодых, которых называют учеными - и очень правильно называют, хоть  им
это совсем не нравится. Настолько не нравится, что со страниц "Природы"  -
органа, который с самого начала служит им вечным и неизменным  рупором,  -
слово это тщательно изгоняют как некую непристойность. Но госпожа  публика
и ее пресса другого мнения, она-то их именует только так, а  не  иначе,  и
если кто-либо из них привлечет к себе хоть капельку внимания, мы  величаем
его "выдающийся ученый", "маститый ученый", "прославленный ученый", а то и
еще пышнее.
   Безусловно, и мистер Бенсингтон и профессор Редвуд вполне заслужили все
эти титулы задолго до своего поразительного открытия, о котором  расскажет
эта книга. Мистер Бенсингтон был членом Королевского общества, а в прошлом
также и президентом Химического общества, профессор же Редвуд  читал  курс
физиологии на Бонд-стрит, в колледже Лондонского университета,  и  не  раз
подвергался яростным нападкам антививисекционистов. Оба с юных лет всецело
посвятили себя науке.
   Разумеется, как и все истинные ученые, с виду оба  они  были  ничем  не
примечательны. В осанке и манерах  любого  самого  скромного  актера  куда
больше достоинства,  чем  у  всех  членов  Королевского  общества,  вместе
взятых. Мистер Бенсингтон был невысок, сутуловат и чрезвычайно лыс,  носил
очки в золотой оправе и суконные башмаки,  разрезанные  во  многих  местах
из-за бесчисленных мозолей. Наружность профессора Редвуда также была самая
заурядная. Пока им не довелось открыть Пищу  богов  (на  этом  названии  я
вынужден настаивать), их жизнь протекала в достойных и  безвестных  ученых
занятиях, и рассказать о ней читателю решительно нечего.
   Мистер Бенсингтон завоевал рыцарские шпоры (если можно  сказать  так  о
джентльмене, обутом в суконные  башмаки  с  разрезами)  своими  блестящими
исследованиями по части наиболее ядовитых алкалоидов, а  профессор  Редвуд
обессмертил себя... право, не помню, чем именно. Знаю только,  что  чем-то
он себя обессмертил. А слава обычно чем дальше, тем громче. Кажется, славу
ему принес обширный  труд  о  мышечных  рефлексах,  оснащенный  множеством
таблиц, сфигмографических кривых (если я путаю,  пусть  меня  поправят)  и
новой превосходной терминологией.
   Широкая  публика  имела   об   этих   джентльменах   довольно   смутное
представление. Изредка  в  Королевском  обществе,  в  Обществе  содействия
ремеслам и тому подобных учреждениях ей представлялся случай поглядеть  на
мистера Бенсингтона или по крайней мере на  его  румяную  лысину,  краешек
воротничка или сюртука и послушать обрывки лекции или статьи, которую, как
ему казалось, он читал вполне внятно; помню, однажды, целую вечность  тому
назад, когда Британская ассоциация заседала в Дувре, я забрел  в  какую-то
из ее секций - то ли В, то ли С; - расположившуюся в трактире; из  чистого
любопытства я вслед за двумя серьезными дамами с бумажными  свертками  под
мышкой прошел в дверь с надписью  "Бильярдная"  и  очутился  в  совершенно
неприличной темноте, разрываемой лишь лучом волшебного фонаря, при  помощи
которого Редвуд показывал свои таблицы.
   Я смотрел диапозитив за диапозитивом и слушал голос, принадлежавший  по
всей вероятности профессору Редвуду - уж не помню, о чем он говорил; кроме
того, в темноте  слышалось  жужжание  волшебного  фонаря  и  еще  какие-то
странные звуки - я никак не мог понять, что это такое,  и  любопытство  не
давало мне уйти. А потом неожиданно вспыхнул свет,  и  тут  я  понял,  что
непонятные звуки исходили от жующих  ртов,  ибо  члены  научного  общества
собрались здесь, у волшебного  фонаря,  чтобы  под  покровом  тьмы  жевать
сдобные булочки, сандвичи и прочую снедь.
   Помню, все время, пока горел свет, Редвуд продолжал что-то  говорить  и
тыкать указкой в то место на экране, где полагалось быть таблице и где  мы
вновь ее увидели, когда наконец опять стало темно. Помню, он показался мне
тогда  самой  заурядной  личностью:  смуглая  кожа,  немного   беспокойные
движения, вид такой, словно он поглощен какими-то своими мыслями, а доклад
сейчас читает просто из чувства долга.
   Слышал я однажды в те давно прошедшие времена и Бенсингтона; было это в
Блумсбери на конференции учителей. Как большинство  выдающихся  химиков  и
ботаников, мистер Бенсингтон весьма авторитетно высказывался  по  вопросам
преподавания, хотя я уверен, что самый обыкновенный класс  любой  закрытой
школы в первые же полчаса запугал бы его до полусмерти;  насколько  помню,
он предлагал усовершенствовать эвристический метод профессора  Армстронга,
посредством коего, пользуясь приборами и инструментами ценою в  триста,  а
то  и  четыреста  фунтов,  совершенно  забросив  все  прочие  науки,   при
безраздельном внимании и  помощи  на  редкость  одаренного  преподавателя,
средний ученик за десять - двенадцать лет  более  или  менее  основательно
усвоил бы почти столько же знаний по химии, сколько можно было  почерпнуть
из очень распространенных в ту пору достойных презрения учебников, которым
красная цена - шиллинг.
   Как видите, во всем, что не касается науки, и Редвуд и Бенсингтон  были
людьми самыми заурядными. Вот только, пожалуй, сверх  меры  непрактичными.
Но ведь таковы все ученые на свете. Тем, что в них есть подлинно великого,
они лишь колют глаза ученым собратьям, для широкой  публики  оно  остается
книгой за семью печатями; зато слабости их замечает каждый.
   Слабости ученых бесспорны, как ничьи другие, не заметить их невозможно.
Живут эти люди замкнуто, в своем узком мирке; научные изыскания требуют от
них крайней сосредоточенности и чуть ли не монашеского уединения, а больше
их почти ни на что не хватает.  Поглядишь,  как  иной  седеющий  неуклюжий
чудак, маленький человечек, совершивший великие открытия и курам  на  смех
украшенный  широченной  орденской  лентой,  робея  и  важничая,  принимает
поздравления своих собратьев; почитаешь в "Природе"  сетования  по  поводу
"пренебрежения к науке", когда какого-нибудь члена Королевского общества в
день  юбилея   обойдут   наградой;   послушаешь,   как   иной   неутомимый
исследователь мхов и  лишайников  разбирает  по  косточкам  солидный  труд
своего столь же неутомимого коллеги, - и поневоле поймешь, до чего мелки и
ничтожны люди.
   А между  тем  двое  скромных  маленьких  ученых  создали  и  продолжают
создавать  нечто  изумительное,  необычайное,  что  сулит  человечеству  в
грядущем невообразимое величие и мощь! Они как будто и сами не знают  цены
тому, что делают.
   Давным-давно,  когда  мистер  Бенсингтон,  выбирая   профессию,   решил
посвятить свою жизнь алкалоидам и  тому  подобным  веществам,  наверно,  и
перед его внутренним взором мелькнуло видение и его хоть на  миг  озарило.
Ведь если бы не предчувствие, не  надежда  на  славу  и  положение,  каких
удостаиваются одни лишь ученые, едва ли хоть кто-нибудь с юности  посвятил
бы всю свою жизнь подобной работе. Нет, их, конечно, озарило  предчувствие
славы - и видение это, наверно, оказалось столь ярким,  что  ослепило  их.
Блеск ослепил их, на их счастье, чтоб до конца жизни  они  могли  спокойно
держать светоч знаний для нас!
   Быть может, кое-какие странности Редвуда, который был как бы не от мира
сего, объясняются тем, что он (в этом теперь уже нет  сомнений)  несколько
отличался от своих собратьев, он был иным, потому что  перед  глазами  его
еще не угасло то давнее ослепительное видение.


   "Пища богов"  -  так  называю  я  субстанцию,  которую  создали  мистер
Бенсингтон и профессор Редвуд; и, принимая во внимание плоды, которые  она
уже принесла и,  безусловно,  принесет  в  будущем,  название  это  вполне
заслуженно. А потому я и впредь буду так ее называть. Но мистер Бенсингтон
в здравом уме и твердой памяти не способен был на столь  громкие  слова  -
это было бы все равно, что выйти  из  дома  на  Слоун-стрит  облаченным  в
царственный пурпур и с лавровым венком на челе. Слова эти вырвались у него
в первую минуту просто от изумления. Он назвал свое  детище  Пищей  богов,
обуреваемый восторгом, и длилось это не более часа. А потом он решил,  что
ведет себя нелепо. Вначале, думая об их общем открытии, он  словно  воочию
увидел необъятные возможности, поистине необъятные, зрелище это изумило  и
ослепило  его,  но,  как  подобает  добросовестному  ученому,  он   тотчас
зажмурился, чтобы  не  видеть.  После  этого  название  "Пища  богов"  уже
казалось ему крикливым, почти неприличным. Он сам себе удивлялся: как  это
у него сорвалось с языка подобное выражение!
   И, однако, это мимолетное прозрение не  прошло  бесследно,  а  вновь  и
вновь напоминало о себе.
   - Право же, - говорил он, потирая руки и нервически посмеиваясь, -  это
представляет не только теоретический интерес. К примеру, - он доверительно
наклонился к профессору Редвуду и понизил  голос,  -  если  умело  за  это
взяться, вероятно, ее можно будет даже продавать... продавать  именно  как
продукт питания, - продолжал он, отходя в другой конец комнаты. -  Или  по
крайней мере как элемент питания. При условии, разумеется, что  она  будет
съедобна. А этого мы не знаем, пока не изготовили ее.
   Бенсингтон вернулся к камину  и  остановился  на  коврике,  старательно
разглядывая аккуратные разрезы на своих суконных башмаках.
   - Как ее назвать? - переспросил он и поднял голову. - Я лично предпочел
бы что-нибудь классическое,  со  значением.  Это...  это  больше  подходит
научному открытию. Придает, знаете, такое старомодное достоинство.  И  мне
подумалось... Не знаю, может быть, вам это покажется смешно и нелепо... Но
ведь  иной  раз  и  пофантазировать  не   грех...   Не   назвать   ли   ее
Гераклеофорбия? Пища будущих геркулесов? Быть может,  и  в  самом  деле...
Конечно, если, по-вашему, это не так...
   Редвуд задумчиво глядел в огонь и молчал.
   - По-вашему, такое название годится?
   Редвуд важно кивнул.
   - Можно еще  назвать  Титанофорбия.  Пища  титанов...  Как  вам  больше
нравится?
   - А вы уверены, что это не чересчур...
   - Уверен.
   - Ну вот и прекрасно.
   Итак, во время  дальнейших  исследований  они  называли  свое  открытие
Гераклеофорбией, так оно именовалось и в их докладе - в  докладе,  который
не был опубликован из-за  непредвиденных  событий,  перевернувших  все  их
планы. Были изготовлены три варианта  пищи,  и  только  на  четвертый  раз
удалось создать в точности то, что  предсказывали  теоретические  расчеты;
соответственно Бенсингтон и Редвуд говорили о Гераклеофорбии  номер  один,
номер два и номер три.  А  Пищей  богов  я  буду  называть  в  этой  книге
Гераклеофорбию номер четыре, ибо решительно  настаиваю  на  том  названии,
которое сначала дал ей Бенсингтон.


   Идея Пищи принадлежала мистеру Бенсингтону. Но подсказала ему эту  идею
одна из статей профессора Редвуда в "Философских трудах", а потому, прежде
чем развивать ее дальше, он посоветовался с автором статьи -  и  правильно
сделал. Притом предстоящие исследования относились не только к химии, но в
такой же степени и к физиологии.
   Профессор Редвуд принадлежал к числу тех  ученых  мужей,  что  жить  не
могут без кривых и диаграмм. Если вы - читатель того сорта, какой  мне  по
душе, вам, конечно, знакомы научные статьи того сорта, о которых я говорю.
Когда их читаешь, ничего понять нельзя, а в  конце  приложены  штук  шесть
огромных диаграмм; развернешь их - и  перед  тобою  какие-то  удивительные
зигзаги невиданных молний или непостижимые извивы так называемых "кривых",
вырастающих из абсцисс и стремящихся к ординатам, и прочее в том же  роде.
Подолгу ломаешь себе  голову,  тщетно  пытаясь  понять,  что  же  все  это
означает, а потом начинаешь подозревать,  что  этого  не  понимает  и  сам
автор. Но в действительности многие ученые прекрасно понимают смысл  своих
писаний, да только не умеют выразить свои мысли  языком,  понятным  и  для
нас, простых смертных.
   Мне кажется, профессор Редвуд  мыслил  именно  диаграммами  и  кривыми.
Закончив монументальный труд о мышечных рефлексах (пусть читатель, далекий
от науки, потерпит еще немного - и  все  станет  ясно  как  день),  Редвуд
принялся выводить кривые и сфигмограммы, относящиеся к росту,  и  как  раз
одна из его статей о росте натолкнула мистера Бенсингтона на новую идею.
   Редвуд измерял  все,  что  растет:  котят,  щенят,  подсолнухи,  грибы,
фасоль, и горох, и (пока жена не воспротивилась) собственного сынишку, - и
доказал, что рост совершается не равномерно и непрерывно, а скачками.
   Ничто не растет постоянно и равномерно, и, насколько он мог установить,
постоянный и равномерный рост вообще невозможен:  по-видимому,  для  того,
чтобы расти, все живое должно  сперва  накопить  силы;  потом  оно  растет
буйно, но недолго, а затем снова наступает перерыв. Туманным, пересыпанным
специальными  терминами,  поистине  "научным"  языком   Редвуд   осторожно
высказывался в том смысле, что для  роста,  вероятно,  требуется  довольно
много некоего вещества в крови, а образуется оно очень медленно - и, когда
запас его в процессе роста истощается, организм вынужден ждать,  чтобы  он
возобновился. Редвуд сравнил это неизвестное вещество со смазкой в машине.
Растущее животное, по его  словам,  подобно  локомотиву,  который,  пройдя
некоторое расстояние, уже не  может  двигаться  дальше  без  смазки.  ("Но
почему бы не смазать машину извне?" - заметил, прочитав  это  рассуждение,
мистер Бенсингтон.) Весьма вероятно,  прибавлял  Редвуд  с  восхитительной
непоследовательностью, свойственной всем его  беспокойным  собратьям,  что
все это поможет  нам  пролить  свет  на  не  разгаданное  доныне  значение
некоторых желез внутренней секреции. А  при  чем  тут,  спрашивается,  эти
железы?
   В следующем своем докладе Редвуд пошел еще  дальше.  Он  устроил  целую
огромную выставку  диаграмм,  сильно  смахивающих  на  траекторию  летящей
ракеты; смысл их - если таковой существовал - сводился к тому,  что  кровь
щенят и котят (а также сок грибов и растений) в  так  называемые  "периоды
интенсивного роста" и в периоды  роста  замедленного  различны  по  своему
составу.
   Повертев диаграммы и так, и сяк, и даже вверх ногами, мистер Бенсингтон
углядел наконец, в чем заключается эта  разница,  и  изумился.  Оказалось,
понимаете  ли,  что  разница  эта,  по   всей   вероятности,   обусловлена
присутствием того самого вещества, которое он в  последнее  время  пытался
выделить,  исследуя  алкалоиды,  особенно  благотворно  воздействующие  на
нервную систему. Тут мистер Бенсингтон положил брошюру Редвуда на  пюпитр,
пристроенный самым неудобным образом к его креслу,  снял  очки  в  золотой
оправе, подышал на стекла и старательно их протер.
   - Вот так штука! - сказал он.
   Потом вновь надел очки и повернулся к пюпитру,  но  едва  коснулся  его
локтем, как тот кокетливо взвизгнул,  наклонился  -  и  брошюра  со  всеми
диаграммами полетела на пол.
   - Вот так штука! - повторил мистер  Бенсингтон,  с  усилием  перегнулся
через  ручку  кресла  (он  уже  привык  терпеливо  сносить  капризы  этого
новомодного приспособления), убедился, что до рассыпанных диаграмм ему все
равно  не  дотянуться,  -  и,  опустившись  на  четвереньки,  принялся  их
подбирать. Вот тут-то, на полу, его и осенила мысль  назвать  свое  детище
Пищей богов...
   Ведь если и он и Редвуд правы, то,  впрыскивая  или  подбавляя  в  пищу
открытое им вещество, можно покончить с перерывами и передышками, и вместо
того, чтобы совершаться скачками, процесс роста (надеюсь,  вы  улавливаете
мою мысль) пойдет непрерывно.


   В ночь после разговора  с  Редвудом  мистер  Бенсингтон  никак  не  мог
уснуть. Лишь раз он ненадолго задремал, и тут ему  привиделось,  будто  он
выкопал в земле глубокую яму и тонну за тонной сыплет туда Пищу богов -  и
шар земной разбухает, раздувается,  границы  государств  лопаются,  и  все
члены Королевского  географического  общества,  точно  труженики  огромной
портновской мастерской, поспешно распарывают экватор...
   Сон, конечно, нелепый, но он куда  яснее,  чем  все  слова  и  поступки
мистера  Бенсингтона  в  трезвые  часы  бодрствования,  показывает,  сколь
взволнован  был  сей  джентльмен  и  какое  значение  придавал  он  своему
открытию. Иначе я не стал бы об этом упоминать, ведь, как  правило,  чужие
сны никого не интересуют.
   По странному совпадению в ту  ночь  Редвуду  тоже  приснился  сон.  Ему
привиделась диаграмма, начертанная огнем на бесконечном свитке  вселенских
просторов. А он, Редвуд, стоит на некоей  планете  перед  каким-то  черным
помостом и читает лекцию о новых, открывающихся ныне возможностях роста, и
слушает его Сверхкоролевское общество изначальных сил  -  тех  самых,  под
воздействием которых до сих пор рост  всего  сущего  (вплоть  до  народов,
империй, небесных тел и планетных систем) шел неровными скачками, а в иных
случаях даже и с регрессом.
   И он, Редвуд, наглядно и убедительно объясняет им, что эти медлительные
способы роста, подчас приводящие даже к  спаду  и  угасанию,  очень  скоро
выйдут из моды по милости его открытия.
   Сон, конечно, нелепый! Но и он также показывает...
   Я вовсе не хочу сказать, будто эти сны  следует  считать  в  какой-либо
мере пророческими, или приписывать им какое-то значение,  помимо  того,  о
котором я уже упомянул и на котором решительно настаиваю.



        2. ОПЫТНАЯ ФЕРМА

   Сначала мистер Бенсингтон  предложил,  как  только  удастся  изготовить
первую порцию Пищи, испробовать ее на головастиках. Научные  опыты  всегда
проделываются над головастиками, ведь головастики для того и существуют на
свете. Уговорились, что опыты будет проводить именно Бенсингтон,  так  как
лабораторию Редвуда загромождали  в  то  время  баллистический  аппарат  и
подопытные телята, на которых Редвуд изучал частоту  бодательных  движений
теленка и ее суточные  колебания;  результаты  исследований  выражались  в
самых фантастических и неожиданных кривых; пока не закончился  этот  опыт,
присутствие в лаборатории хрупких стеклянных сосудов с головастиками  было
бы крайне нежелательно.
   Но когда мистер Бенсингтон частично посвятил в свои планы кузину Джейн,
она тотчас наложила на них вето, заявив, что не позволит  плодить  в  доме
головастиков и прочую подопытную тварь. Она не против, пусть он в  дальней
каморке занимается своей химией (хоть это - занятие пустое  и  никчемное),
лишь бы там ничего не взрывалось; она даже  позволила  ему  поставить  там
газовую печь, раковину и герметически закрывающийся шкаф - убежище от бурь
еженедельной уборки, которую она  отменять  не  собиралась.  Пусть  уж  он
старается отличиться в своих ученых делах, ведь есть на свете  грехи  куда
более тяжкие: к примеру, мало ли мужчин, одержимых страстью к выпивке!  Но
чтобы он развел тут всякую ползучую живность или резал ее и портил  воздух
- нет, этого она не допустит. Это вредно для здоровья, а он, как известно,
здоровьем слаб, и пускай не спорит, она эти глупости и слушать не  станет.
Бенсингтон пытался объяснить ей, сколь огромно его открытие и какую пользу
оно может принести, но безуспешно.  Все  это  прекрасно,  отвечала  кузина
Джейн, но нечего устраивать в доме грязь и беспорядок - ведь без этого  не
обойдется, а тогда он сам же первый будет недоволен.
   Позабыв о своих мозолях, мистер Бенсингтон  шагал  из  угла  в  угол  и
решительно, даже гневно внушал кузине Джейн, что она неправа, но все  было