Ну, конечно... - сказала кузина Джейн. - Умные люди верят собственным
глазам, а вы тут с какими-то данными...
   - Но позвольте, мисс Бенсингтон!..
   - А, да что вас слушать! - сказала кузина Джейн.  -  Все  вы,  мужчины,
одинаковы.
   - Судя по  всем  данным,  эту  птицу,  безусловно,  следует  отнести  к
разряду... без сомнения, она ненормально  гипертрофирована,  однако  же...
тем более, что она вывелась из обыкновенного  куриного  яйца...  Да,  мисс
Бенсингтон, я вынужден признать, что...  что  иначе,  как  цыпленком,  эту
птицу не назовешь.
   - Так что же, по-вашему, это цыпленок?
   - Думаю, что да, - сказал мистер Редвуд.
   - Какая чепуха! -  воскликнула  кузина  Джейн  и  смерила  его  гневным
взглядом. - Всякое терпение с вами лопается!
   Она круто повернулась и вышла из комнаты, хлопнув дверью.
   - И, должен сказать, для меня большое облегчение, что он остался просто
цыпленком, хоть и очень  большим,  -  сказал  Редвуд,  когда  смолкло  эхо
захлопнувшейся двери.
   Не дожидаясь приглашения мистера Бенсингтона, он уселся в низкое кресло
перед  камином  и  признался  в  поступке  весьма  опрометчивом  даже  для
человека, далекого от науки.
   - Вы, конечно, упрекнете меня в легкомысленной поспешности, Бенсингтон,
-  сказал  он,  -  но...  но  неделю  тому   назад   я   положил   немного
Гераклеофорбии... совсем немножко, правда... в бутылочку моему малышу.
   - Как! - воскликнул мистер Бенсингтон. - А вдруг бы...
   - Да, я знаю, - сказал Редвуд и  покосился  на  огромного  цыпленка  на
столе. - Слава богу, все обошлось, - прибавил  он  и  полез  в  карман  за
сигаретами. Потом отрывисто стал рассказывать подробности. - Бедный  малыш
совсем не прибавлялся в весе... я так беспокоился...  Уинклс  не  врач,  а
жулик... бывший мой ученик, но такой проныра... Моя жена верит в него, как
в господа бога. Бывают, знаете, такие... величественные...  важности  хоть
отбавляй... Ну, а мне в доме никакой веры... И ведь это я его учил... меня
даже в детскую не пускают... Не могу же я сидеть сложа руки...  Прошмыгнул
туда, пока няня завтракала... и подсыпал в бутылочку.
   - Но теперь он будет расти, - сказал Бенсингтон.
   - Уже растет. За неделю прибавил двадцать семь унций... Вы бы послушали
Уинклса! Хвастает, что это все от хорошего ухода.
   - Ну, еще бы! Совсем как Скилетт!
   Редвуд опять покосился на цыпленка.
   - Теперь задача, как его дальше подкармливать. Меня одного в детскую не
пускают... помните, еще с тех пор, как  я  пытался  вывести  кривую  роста
Джорджины Филис... Уж не знаю, как я ему дам вторую порцию...
   - А надо ли?
   - Он уже два дня криком кричит... Ему теперь не  хватает  обычной  еды.
Нужно добавлять Пищи.
   - А вы скажите Уинклсу.
   - К черту Уинклса! - сказал Редвуд.
   - Столкуйтесь с ним, и пусть даст ребенку порошок...
   - Да, видно, придется, - сказал Редвуд и, подперев кулаком  подбородок,
уставился на огонь.
   Бенсингтон стоял у стола, поглаживая пушок на боку цыпленка-великана.
   - Огромные вырастут птицы, - сказал он.
   - Да, - отозвался Редвуд, не сводя глаз с пламени.
   - Наверно, с лошадь, - продолжал Бенсингтон.
   - Больше, - сказал Редвуд. - В том-то и загвоздка.
   Бенсингтон повернулся к нему.
   - Редвуд, - сказал он, - а ведь эти птицы поразят весь мир.
   Редвуд кивнул, по-прежнему глядя в огонь.
   - И ваш мальчик тоже! Вот честное слово! - выпалил Бенсингтон,  блеснув
очками, и шагнул к Редвуду.
   - Об этом я и думаю, - сказал Редвуд.
   Он со вздохом выпрямился в  кресле,  швырнул  недокуренную  сигарету  в
камин и глубоко засунул руки в карманы.
   -  Именно  об  этом  я  сейчас  и  думал.  Надо  будет   обращаться   с
Гераклеофорбией  поосторожнее.  Этот  цыпленок,  видно,  рос  уж  с  такой
быстротой...
   - Если мальчик станет расти в таком темпе... - медленно произнес мистер
Бенсингтон и уставился на цыпленка. - Да, знаете ли! Это  будет  настоящий
великан!
   - Я буду  постепенно  уменьшать  дозы,  -  сказал  Редвуд.  -  Придется
действовать через Уинклса.
   - Смелый эксперимент, что и говорить.
   - Да.
   - Но, знаете, уж если быть откровенным... Рано или поздно ведь пришлось
бы испробовать это хоть на одном ребенке.
   - Ну, на одном-то ребенке мы это, безусловно, испробуем.
   - Вот именно, - сказал Бенсингтон, подошел к камину и, сняв очки, снова
принялся их протирать.
   - Мне кажется, Редвуд, пока я не увидал этих цыплят, я  даже  отдаленно
не представлял себе, что мы, в сущности, делаем... какие  тут  открываются
возможности.  Только  сейчас  передо   мною   начинают   вырисовываться...
возможные последствия...
   А между тем, поверьте, даже и в этот час мистер Бенсингтон имел  весьма
смутное понятие о том, какую бочку с порохом взорвет брошенная им искра.


   Было это в  начале  июня.  Потом  несколько  недель  Бенсингтону  мешал
съездить на опытную ферму воображаемый жестокий  бронхит,  и  вместо  него
пришлось  там  побывать  Редвуду.  Возвратился  он  еще  больше   прежнего
озабоченный судьбою сына. Растут,  непрерывно  растут...  уже  целых  семь
недель...
   А затем на сцене появились осы.
   Первая гигантская оса была убита в конце июля, примерно  за  неделю  до
того, как куры сбежали из Хиклибрау.  Сообщение  об  этом  промелькнуло  в
нескольких газетах, но я не уверен, что  оно  попалось  на  глаза  мистеру
Бенсингтону,  и  уж  наверно  он  не  подумал,  что  появление   огромного
насекомого как-то связано с неряшеством, царившим на его опытной ферме.
   Теперь уже не приходится сомневаться, что, пока Скилетт потчевал цыплят
мистера Бенсингтона Пищей богов, множество ос  так  же  усердно,  а  может
быть, и еще усерднее таскали ту же снедь своему потомству,  выведенному  в
начале лета среди песчаных холмов, за хвойным лесом, окружавшим ферму.  И,
бесспорно, на таком питании осиное потомство росло и процветало ничуть  не
хуже Бенсингтоновых кур. В соответствии со своей природой  осы  становятся
вполне взрослыми быстрее, чем домашняя  птица,  -  и  вот  из  всех  живых
тварей, которые  по  милости  неряхи  Скилетта  и  его  достойной  супруги
воспользовались благами, предназначенными для кур,  осы  первыми  вошли  в
историю.
   По дошедшим до нас сведениям, первым,  кто  повстречался  с  чудовищной
осой и кому удалось ее  убить,  был  некто  Годфри,  лесничий  в  поместье
подполковника  Руперта  Хика,  близ  Мейдстона.  По  колено   в   зарослях
папоротника он переходил полянку в буковой  роще  -  одном  из  живописных
уголков в лесах подполковника Хика;  у  него  было  с  собой  ружье  -  по
счастью, двустволка. И вдруг впереди показалось неведомое чудище -  Годфри
не мог толком его разглядеть, так как оно летело против солнца, но  гудело
оно "что твой мотор". По собственному признанию, Годфри порядком струхнул.
Чудище было величиной с сову, а то и побольше, но опытный  глаз  лесничего
тотчас заметил, что летит оно как-то странно, не  по-птичьи  быстро  машет
крыльями, так что их и не разглядишь. Движимый, как я подозреваю, в равной
мере инстинктом самозащиты и давней привычкой, Годфри мигом сорвал с плеча
двустволку и выстрелил.
   Вероятно, оттого, что мишень была уж очень необычная,  он  промахнулся:
лишь небольшая часть заряда попала в цель; чудище упало  было  с  яростным
жужжанием, по которому безошибочно узнаешь осу, но сразу  опять  взлетело,
желтые и черные полосы заблестели в  солнечных  лучах.  И  сейчас  же  оса
бросилась на Годфри. С двадцати ярдов  он  выстрелил  из  второго  ствола,
отшвырнул ружье, пробежал несколько шагов и нырнул  в  густой  папоротник,
стараясь увернуться от врага.
   Оса пролетела в каком-нибудь  ярде  над  ним,  ударилась  оземь,  снова
взлетела и, снова упав уже ярдах в тридцати от  него,  стала  корчиться  в
агонии, извиваясь и пронзая воздух своим  жалом.  Годфри  подобрал  ружье,
всадил в издыхающую осу еще  два  заряда  и  только  после  этого  решился
подойти близко.
   Потом он измерил мертвую осу: размах крыльев достигал двадцати  семи  с
половиной дюймов, длина жала - трех дюймов. Дробь изуродовала  туловище  и
разорвала  брюшко,  но  Годфри  прикинул,  что  от  головы  до  жала  было
восемнадцать дюймов, и почти не ошибся.  Глаз  осы  оказался  величиной  с
монету в один пенни.
   Таковы первые  достоверные  сведения  о  появлении  гигантских  ос.  На
следующий день велосипедист, который без педалей катил с холма между Семью
дубами  и  Тонбриджем,  едва  не  наехал  на  другую   осу-великана,   она
переползала дорогу. Шорох шин, видно, встревожил ее, и она взлетела, гудя,
точно механическая  пила.  Руль  в  руках  перепуганного  седока  дрогнул,
велосипед вильнул и съехал на обочину, а когда седок, осмелев,  оглянулся,
оса летела над лесом в сторону Уэстерхема.
   Велосипедист еще немного проехал, с трудом удерживаясь в  седле,  потом
затормозил, спешился (его так била дрожь, что, слезая, он упал  вместе  со
своей машиной) и сел на обочине, чтобы хоть немного опомниться. Ехал он  в
Эшфорд, но в тот день добрался только до Тонбриджа...
   Как ни странно, после этого целых три дня о громадных осах не  было  ни
слуху, ни духу. Может быть, потому,  что,  как  я  обнаружил,  сверяясь  с
метеорологическими сводками, в те дни погода стояла пасмурная и  холодная,
а кое-где шел проливной дождь. А на четвертый день прояснилось, засверкало
солнце, и с этим совпало невиданное нашествие ос-великанов.
   Сколько их появилось в тот день, невозможно подсчитать.  Сообщалось  по
меньшей мере о пятидесяти случаях. Была  даже  одна  человеческая  жертва:
некий владелец бакалейной лавки застиг гигантскую осу в бочонке с  сахаром
и, когда она взлетела, сгоряча кинулся на нее с лопатой. Первым ударом  он
свалил ее на пол, а вторым рассек пополам, но она успела ужалить его через
башмак - и из них двоих он умер первым.
   Больше всего  поразило  публику  появление  осы-великана  в  Британском
музее: средь бела дня она ринулась  на  одного  из  бесчисленных  голубей,
которые постоянно кормятся во дворе музея, взлетела с ним на карниз и  там
без помехи сожрала свою жертву.  Затем  она  некоторое  время  ползала  по
крыше, через  открытое  окно  забралась  внутрь,  жужжа,  закружилась  под
стеклянным куполом читального зала (перепуганные читатели толпами кинулись
к выходу) и, наконец, вылетела в другое окно и скрылась  из  глаз,  причем
после ее гудения наступившая тишина показалась людям оглушительной.
   Почти всех остальных ос видели издали, на лету, большого вреда  они  не
причинили.  Одна   обратила   в   бегство   компанию   гуляющих,   которая
расположилась закусить на Олдингтонском  бугре,  и  уплела  все  сласти  и
варенье; другая, неподалеку от Уитстейбла, убила  и  растерзала  щенка  на
глазах перепуганной хозяйки.
   В тот вечер на улицах газетчики надрывались от крика, всюду бросались в
глаза заголовки,  набранные  самым  крупным  шрифтом:  "Гигантские  осы  в
графстве Кент!" В редакциях люди бегали по  винтовым  лестницам,  выкликая
все новые вести о крылатых чудищах. В пять часов вечера  профессор  Редвуд
вышел из своего колледжа на  Бонд-стрит,  разгоряченный  бурной  схваткой,
которую ему пришлось выдержать с коллегами из-за чересчур больших расходов
на телят, и купил газету; развернув ее, он побледнел, мгновенно забыл и  о
телятах и о  коллегах,  вскочил  в  первый  попавшийся  наемный  экипаж  и
поспешил к Бенсингтону.


   С порога его оглушил голос  Скилетта:  тот  вопил  на  всю  квартиру  и
размахивал руками так, что, кроме него, уже ничего не было видно и слышно.
Скилетт то жалобно взвизгивал, то чуть не рычал от злости.
   - Мы больше не можем там оштаватьшя, шэр! Мы уж и так терпели,  думали,
штанет легче, а штановитшя чаш от чашу хуже. Там не одни ошы, шэр, там еще
и уховертки завелишь - во-он такие (он  вытянул  жирную,  грязную  руку  и
отмерил на ней длину уховертки - чуть не до  локтя).  Мишшиш  Шкилетт  как
увидела, чуть в обморок не упала. А крапива  у  загонов,  шэр,  штрах  как
жжетшя, и вше раштет и раштет! И наштурция тоже - заползла в окно  и  чуть
не шпутала мишшиш Шкилетт ноги.  А  вше  ваш  порошок  виноват,  шэр.  Где
капельку прошыплешь, там вше раштет и раштет, шроду я такого не видал.  Не
можем мы оштатьшя до конца мешяца, шэр. Нам пока еще жизнь не  надоела.  А
там коли ошы не заедят, так наштурция задушит. Вы и не поверите, шэр, пока
швоими глазами не увидите...
   Он устремил здоровый глаз куда-то в потолок над головой Редвуда.
   - Почем знать, может, крышы тоже добралишь до этого порошка! Вот чего я
боюшь,  шэр.  Пока  что  больших  крыш  не  видать,  но  кто  его   знает.
Уховерток-то мы видели и напугалишь до шмерти - их было две, шэр, каждая ш
хорошего омара... да еще эта наштурция... уж больно быштро она вырошла.  А
как я ушлыхал ош, шэр, как ушлыхал, так шразу и понял, что к  чему.  Шразу
шхватилшя - и к вам, только и задержалшя пуговицу пришить, пуговица у меня
отлетела. У меня и шейчаш душа не на меште, шэр.  Штрах  берет  за  мишшиш
Шкилетт. Там эта наштурция вешь дом заплела... вот провалитьшя  мне,  шэр,
надо глядеть в оба, а то шхватит и удавит, как змея... и уховертки раштут,
как на дрожжах, и ошы... вдруг  ш  нею  что  шлучитшя,  шэр,  а  у  нее  и
завещание не шоштавлено.
   - А цыплята? - спросил мистер Бенсингтон. - Как цыплята?
   - До вчерашнего дня мы их кормили, шэр, вот  чтоб  мне  провалитьшя.  А
нынче утром побоялишь. Там ошы так жужжат, прошто штрах.  Налетели  тучей,
да большущие такие. Ш курицу. Я ей и говорю, пришей, говорю,  мне  парочку
пуговиц, не могу же я в таком виде в Лондон ехать.  Вот  поеду  к  миштеру
Беншингтону и рашшкажу ему вше, как ешть. А ты, говорю,  шиди  дома  и  не
выходи, пока я не вернушь, да шмотри окна не открывай.
   - Если бы не ваша возмутительная неаккуратность...
   - Ох, не говорите так, шэр, - возразил Скилетт. - У  меня  и  без  того
душа болит за мишшиш Шкилетт. Я даже  шлушать  этого  не  могу,  шэр,  вот
провалитьшя, не могу. У меня, шэр, одни крышы на уме... я вот ш  вами  тут
разговариваю, а вдруг, они уже шьели мою штаруху?
   - Там должны быть такие поразительные кривые роста, а вы не сделали  ни
единого измерения! - сказал Редвуд.
   - До того ли  было,  шэр!  Знали  бы  вы,  какого  мы  ш  женой  штраху
натерпелишь за этот мешяц! Ума  приложить  не  могли,  что  же  это  такое
делаетшя. Цыплята раштут, как шумашшедшие, и уховертки,  и  наштурция.  Не
припомню, шэр, говорил я вам про наштурцию?..
   - Да, да, говорили, - сказал Редвуд. - Что нам делать, Бенсингтон, как,
по-вашему?
   - А нам-то что делать? - взмолился Скилетт.
   - Вы возвращайтесь на ферму, - сказал Редвуд. - Нельзя оставлять миссис
Скилетт одну на всю ночь.
   - Ну нет, шэр, один я туда  не  поеду.  Будь  там  хоть  дешять  мишшиш
Шкилетт. Вот ешли миштер Беншингтон...
   - Чепуха! - оборвал его Редвуд. - Осы ночью спят. А  уховертки  вас  не
тронут...
   - Да, а крышы-то?
   - Никаких там крыс нет, - сказал Редвуд.


   Мистер Скилетт напрасно тревожился за свою супругу. Миссис  Скилетт  не
теряла времени зря.
   Настурция, которая все утро,  неслышно  цепляясь  усиками,  карабкалась
выше и выше по стене,  к  одиннадцати  часам  заслонила  окно;  в  комнате
становилось все темней и темней, и миссис Скилетт все яснее понимала,  что
положение скоро сделается невыносимым. Казалось,  с  отъезда  мужа  прошла
целая вечность. Некоторое время она пыталась сквозь  темное  окно,  сквозь
завесу шевелящихся зеленых  плетей  и  усиков  рассмотреть,  что  делается
снаружи, потом тихонько отошла,  осторожно  приотворила  дверь  спальни  и
прислушалась...
   Ничто не нарушало тишины - и вот, высоко подобрав юбки, миссис  Скилетт
бросилась в спальню, заглянула для верности под кровать, потом заперлась и
быстро и споро, как женщина привычная,  стала  собираться  в  путь-дорогу.
Постель с утра осталась не застелена, на полу валялись куски настурции.  -
Скилетту с вечера пришлось обрубить побеги топором, чтобы закрыть окно,  -
но миссис Скилетт не замечала беспорядка.  Она  достала  более  или  менее
приличную простыню и увязала в нее самое  необходимое:  все  свои  платья,
белье,  вельветовую  куртку,  которую  Скилетт  надевал  в   торжественных
случаях, непочатую банку маринада. Все это было вполне законно, но  заодно
она прихватила и две наглухо закупоренные банки  с  Гераклеофорбией  номер
четыре из тех, что привез  в  последний  раз  мистер  Бенсингтон.  (Миссис
Скилетт была женщина честная, но она была еще и бабушка, и  у  нее  сердце
разрывалось оттого, что такой  отличный  продукт  приходилось  скармливать
каким-то паршивым цыплятам.)
   Связав все свои пожитки в узел, она надела чепец, сняла  фартук,  новым
шнурком для ботинок перевязала зонтик, постояла,  прислушиваясь,  у  окна,
потом у двери - и наконец отворила ее и  вышла  в  мир,  полный  неведомых
опасностей. Зонтик она держала под  мышкой,  а  узловатыми  руками  упрямо
сжимала свои  драгоценные  пожитки.  Чепец  она  надела  самый  лучший,  с
лентами, расшитый бисером, а среди всего этого  великолепия  вздымались  и
кивали два искусственных  мака,  словно  исполненные  того  же  трепетного
мужества, что и их хозяйка.
   Над переносьем у нее прорезалась решительная складка. Хватит с нее!  Не
станет она торчать тут одна! Скилетт, если угодно, пускай возвращается,  а
она сыта по горло.
   Она вышла через парадную дверь, глядевшую на Хиклибрау, - надо ей  было
в противоположную сторону, в Чизинг Айбрайт, где жила ее замужняя дочь, но
дверь черного хода уже невозможно  было  отворить  -  так  разрослась  тут
взбесившаяся настурция с того дня, как миссис Скилетт просыпала возле  нее
порошок.   Минуту-другую   она   прислушивалась,   потом   с    величайшей
осторожностью закрыла за собою дверь.
   Прежде  чем  обойти  дом,  она  опасливо   выглянула   из-за   угла   и
осмотрелась...
   Широкая расселина, точно шрам, пересекала песчаный холм за  соснами,  -
там-то и гнездились гигантские осы, и миссис Скилетт испытующе  посмотрела
туда. Налетавшиеся с утра осы сейчас угомонились,  их  не  было  видно,  и
вокруг стояла тишина, доносилось лишь глухое гудение, как  будто  работала
паровая лесопилка. Не видать было и уховерток. Правда, на  огороде,  среди
грядок  с  капустой,  что-то  шевелилось,  но,  может,  это  просто  кошка
подкрадывалась к какой-нибудь пичуге. Несколько минут  миссис  Скилетт  не
сводила глаз с этого места.
   Потом она завернула за угол, но через несколько шагов при виде загона с
цыплятами-великанами снова остановилась. Поглядела на  них  и  со  вздохом
покачала головой. Цыплята были уже ростом со страуса эму, но куда толще  и
массивнее. Их оставалось пять, и все курочки; было  еще  два  петушка,  но
они, подравшись, забили друг друга до смерти. Курочки бродили  понурые,  и
миссис Скилетт задумалась.
   - Бедненькие,  -  сказала  она  и  опустила  свой  узел  наземь.  -  Со
вчерашнего дня не поены, не кормлены! При эдаких-то аппетитах!
   И тут эта  вечно  грязная,  неряшливая  старушонка  совершила,  на  мой
взгляд, истинный подвиг милосердия. Оставив узел и  зонтик  на  вымощенной
кирпичом дорожке, она пошла к колодцу, налила в пустое  корыто  целых  три
ведра воды и, пока цыплята жадно пили, потихоньку отперла калитку  загона.
После  этого  она  с  удивительным  проворством  подобрала  свои  пожитки,
перелезла через живую изгородь на краю огорода,  зашагала  прямиком  через
некошеный луг,  так  что  осиные  гнезда  остались  в  стороне,  и  дальше
направилась извилистой тропкой к Чизинг Айбрайту.
   Поднимаясь в  гору  с  тяжелой  ношей,  она  совсем  запыхалась,  часто
останавливалась  передохнуть  и  всякий  раз  оглядывалась  на  оставшийся
позади, за елями, опустевший домик. Наконец, почти уже  с  вершины  холма,
она увидела вдали трех огромных ос: медленно, тяжело они поодиночке летели
на запад, и это зрелище сразу заставило ее прибавить шагу.
   Скор