им
снова раскинулся огромный город. Здесь он свернул в  сторону  и  уселся  в
каком-то саду, опершись спиной о стену дома; отсюда  ему  был  виден  весь
Лондон. Он тяжело дышал, лицо его потемнело - и народ больше  не  толпился
вокруг, как в первый раз; люди попрятались в соседних  садах  и  осторожно
поглядывали на него из укрытий. Они уже знали, что  дело  куда  серьезнее,
чем казалось сначала.
   - Чего они ко мне привязались? - ворчал молодой гигант. - Надо  же  мне
поесть. Чего они никак не отвяжутся?
   Так он сидел, грыз кулак и угрюмо глядел на лежащий внизу город.  После
всех  блужданий   на   сердце   накипало:   душили   усталость,   тревога,
растерянность, бессильный гнев.
   - Делать им нечего... - шептал он.  -  Делать  им  нечего.  Нипочем  не
отвяжутся, так и путаются под ногами. А все от нечего делать,  -  повторял
он снова и снова. - У-у, козявки!
   Он с ожесточением кусал пальцы, лицо его стало мрачнее тучи.
   - Работай на них, маши кайлом! - шептал он. - Они везде  хозяева!  А  я
никому не нужен... деваться некуда.
   И вдруг горло ему перехватило от ярости: на ограде сада показалась  уже
знакомая фигура в синем.
   - Отвяжитесь вы от меня! - рявкнул гигант. - Отвяжитесь!
   - Я обязан исполнить свой долг, - ответил полицейский; он  был  бледен,
но весьма решителен.
   - Отвяжитесь вы! Мне тоже надо жить! Мне надо думать. И  надо  есть.  И
отвяжитесь вы от меня.
   Маленький полицейский все сидел верхом на стене, подступиться ближе  он
не решался.
   - На то есть закон, - сказал он. - Не мы же его выдумали.
   - И не я, - возразил Кэддлс. -  Это  вы,  козявки,  навыдумывали,  меня
тогда еще и на свете не было. Знаю я вас и ваши законы! То делай, того  не
делай. Работай, как проклятый, или помирай с голоду  -  ни  тебе  еды,  ни
отдыха, ни крова, ничего... А еще говорите...
   - Я тут ни при чем, - сказал полицейский. - Как да почему - это  пускай
тебе другие растолкуют. Мое дело исполнять закон.  -  Он  перекинул  через
стену вторую ногу и приготовился спрыгнуть вниз;  за  ним  показались  еще
полицейские.
   - Послушайте, я с вами не ссорился. -  Кэддлс  ткнул  худым  пальцем  в
полицейского, краска сбежала с его  лица,  и  он  крепко  стиснул  в  руке
огромную железную булаву. - Я с вами не ссорился. Но лучше отвяжитесь!
   Полицейский старался держаться спокойно, как будто все  это  в  порядке
вещей, и, однако, понимал: происходит чудовищное и непоправимое.
   - Где приказ? - обратился он к кому-то из стоявших сзади, и ему  подали
клочок бумаги.
   - Отвяжитесь вы, - повторил Кэддлс;  он  выпрямился,  весь  подобрался,
смотрел угрюмо и зло.
   - Здесь написано, что ты должен вернуться домой, - сказал  полицейский,
все еще не начиная читать. - Иди назад в свою  каменоломню.  Не  то  будет
худо.
   В ответ Кэддлс зарычал что-то невнятное.
   Тогда бумагу прочитали, и офицер сделал знак  рукой.  На  гребне  стены
появились  четверо  вооруженных  людей  и  с   нарочитой   невозмутимостью
выстроились в ряд. На них была  форма  стрелков  из  отряда  по  борьбе  с
крысами. При виде ружей Кэддлс пришел в ярость. Он вспомнил  жгучие  уколы
от фермерских дробовиков в Рекстоне.
   - Вы хотите стрелять в меня из  этих  штук?  -  спросил  он,  показывая
пальцем на ружья, и офицер вообразил, что великан испугался.
   - Если ты не вернешься в свой карьер...
   Он не договорил и кубарем скатился  со  стены,  спасаясь  от  неминучей
смерти:  огромный  железный  столб,  вскинутый  могучей  рукой  на  высоту
шестидесяти футов, с размаху опускался прямо на него.  Бац!  Бац!  Бац!  -
грохнули залпы  из  винтовок,  рассчитанных  на  крупного  зверя.  Трах  -
рассыпалась  стена   от   страшного   удара,   полетели   комья   взрытой,
развороченной земли. И еще что-то взлетело вместе с  землей,  что-то  алое
брызнуло на руку одному  из  людей  с  винтовками.  Стрелки  бросались  из
стороны в сторону, увертываясь от ударов, и храбро продолжали стрелять  на
бегу. А молодой Кэддлс, уже дважды  простреленный,  топтался  на  месте  и
озирался, не понимая, кто так больно жалит его в спину.  Бац!  Бац!  Дома,
беседки, сады, люди, что опасливо выглядывали из окон,  -  все  это  вдруг
страшно и непонятно заплясало перед глазами.  Он  споткнулся,  сделал  три
неверных шага, взмахнул своей огромной булавой и, выронив ее, схватился за
грудь. Острая боль пронзила его насквозь.
   Что это у него на руке, горячее и мокрое?..
   Один  здешний  житель,  глядевший  из  окна  спальни,  видел:   великан
испуганно посмотрел на свою ладонь - она была вся в  крови,  -  сморщился,
чуть не плача, потом ноги его подкосились, и он рухнул на землю  -  первый
побег гигантской крапивы, с корнем вырванный твердой рукой  Кейтэрема,  но
отнюдь не тот, который новому премьер-министру  хотелось  выполоть  прежде
всего.



        4. ДВА ДНЯ ИЗ ЖИЗНИ РЕДВУДА

   Едва Кейтэрем понял, что пробил его час и можно рвать крапиву с корнем,
он самовластно отдал приказ об аресте Коссара и Редвуда.
   Взять Редвуда было нехитро. Он недавно перенес тяжелую операцию,  и  до
полного выздоровления врачи всячески оберегали его покой.  Но  теперь  они
избавили его от своей опеки. Он только что  встал  с  постели  и,  сидя  у
камина, просматривал кипу газет; он впервые узнал о  предвыборной  шумихе,
из-за которой страна попала в руки Кейтэрема, и о том, какие тучи  нависли
над принцессой и его сыном. Было утро того самого дня, когда погиб молодой
Кэддлс и когда  полиция  пыталась  преградить  Редвуду-младшему  дорогу  к
принцессе. Но последние газеты, лежавшие перед старым ученым, лишь глухо и
невнятно предвещали эти события. И Редвуд  с  замиранием  сердца  читал  и
перечитывал первые намеки на близкую беду, читал - и все явственней ощущал
дыхание смерти, и все-таки снова читал,  пытаясь  как-то  занять  мысли  в
ожидании  свежих  новостей.  Когда  слуга  ввел  в   комнату   полицейских
чиновников, он вскинул голову, полный жадного нетерпения.
   - А я-то думал, вечерняя газета, - сказал он,  но  тотчас  изменился  в
лице и встал.
   - Что случилось?
   После этого он два дня был отрезан от всего мира.
   Они явились в карете и хотели увезти  его,  но,  видя,  что  он  болен,
решили  еще  день-другой  его  не  трогать,  а  пока  наводнили  весь  дом
полицейскими и превратили во временную тюрьму. Это был тот самый дом,  где
родился  Редвуд-великан,   дом,   в   котором   человек   впервые   вкусил
Гераклеофорбию; Редвуд-отец уже восемь лет как овдовел и теперь жил  здесь
совсем один.
   Он сильно поседел за эти годы, острая бородка стала  совсем  белая,  но
карие глаза смотрели живо и молодо. Он по-прежнему  был  сухощав,  говорил
негромко и учтиво, а в чертах его появилась та  особенная  значительность,
которую нелегко определить словами: ее рождают годы раздумий над  великими
вопросами. Полицейский чин, явившийся арестовать Редвуда, был  озадачен  -
уж очень не вязалась наружность этого человека с чудовищными  злодеяниями,
в которых его обвиняли.
   - Надо же, - сказал чин своему помощнику. - Этот старикан из  кожи  вон
лез, хотел всю землю перевернуть вверх тормашками, а с виду он ни дать  ни
взять мирный деревенский житель из благородных. А вот наш  судья  Бейдроби
уж так печется о порядке и приличии, а рыло у него, как у борова. И  потом
- у кого какая манера! Этот вон какой обходительный, а наш знай фыркает да
рычит. Стало быть, по видимости не суди, копай глубже - верно я говорю?
   Но недолго полицейским пришлось хвалить Редвуда за обходительность.  Он
оказался очень  беспокойным  арестантом,  и  под  конец  они  сказали  ему
наотрез: хватит приставать да расспрашивать, и газет он тоже  не  получит.
Вдобавок они произвели небольшой обыск и отобрали даже те газеты,  которые
у него были. Уж он и кричал и пробовал увещевать их - все напрасно.
   - Как же вы не понимаете, - повторял он снова и снова, - мой сын  попал
в беду, мой единственный сын! Меня сын заботит, а вовсе не Пища.
   - Ничего не могу вам про него сказать, сэр, - ответил полицейский  чин.
- И рад бы, но у нас строгий приказ.
   - Кто отдал такой приказ?
   - Ну, уж это, сэр... - чин развел руками и направился к двери...
   - Все шагает из угла в угол,  -  докладывал  потом  второй  полицейский
начальнику. - Это хорошо. Может, малость поуспокоится.
   - Хорошо бы, - согласился начальник. - По правде сказать, я про  это  и
не думал, а ведь тот великан, что связался с  принцессой,  нашему  старику
родной сын.
   Трое полицейских переглянулись.
   - Тогда ему, конечно, трудновато, - сказал наконец третий.
   Как постепенно выяснилось, Редвуд еще не совсем понимал, что он отрезан
от внешнего мира  как  бы  железным  занавесом.  Охрана  слышала,  как  он
подходил к двери, дергал ручку и  гремел  замком;  потом  доносился  голос
часового, стоявшего на площадке лестницы, он уговаривал ученого не шуметь:
так, мол, не годится. Затем они  слышали,  что  он  подходит  к  окнам,  и
видели, как прохожие поглядывают наверх.
   - Так не годится, - сказал помощник.
   Потом  Редвуд  начал  звонить.  Начальник  охраны  поднялся  к  нему  и
терпеливо объяснил, что из такого трезвона ничего хорошего не выйдет: если
арестованный станет зря звонить, его оставят без внимания, а потом  ему  и
впрямь что-нибудь понадобится - да никто не придет.
   - Если нужно что дельное, мы к вашим услугам, сэр, - сказал он. - Ну, а
если вы это только из протеста, придется нам отключить звонок, сэр.
   Последнее, что услышал он, уходя, был пронзительный выкрик Редвуда:
   - Вы хоть скажите мне - может быть, мой сын...


   После этого разговора Редвуд-старший почти не отходил от окна.
   Но, глядя в окна, мало что можно было узнать о ходе событий. Эта улица,
и всегда тихая, в тот день была еще тише обычного: кажется, за все утро не
проехал ни один извозчик, ни один торговец с  тележкой.  Изредка  появится
пешеход - по его виду никак нельзя понять, что делается в городе; пробежит
стайка детей, пройдет нянька с младенцем или хозяйка за покупками, и все в
этом же роде. Случайные прохожие появлялись то  справа,  то  слева,  то  с
одного конца улицы, то с другого, и, к досаде Редвуда, их  явно  ничто  не
занимало, кроме собственных забот; они удивлялись, заметив дом, окруженный
полицией, оглядывались, а то и пальцем показывали - и  шли  дальше,  в  ту
сторону, где над тротуаром нависали  ветви  гигантской  гортензии.  Иногда
какой-нибудь прохожий спрашивал  о  чем-то  полицейского,  и  тот  коротко
отвечал...
   Дома на другой стороне улицы словно вымерли. Один раз из окна  какой-то
спальни выглянула горничная, и Редвуд решил подать ей знак. Сначала она  с
интересом следила, как он машет руками, и даже пыталась отвечать, но вдруг
оглянулась и поспешно отошла от окна... Из дома  номер  37  вышел  старик,
хромая, спустился с крыльца и проковылял направо, даже не взглянув наверх.
Потом минут десять по улице расхаживала одна лишь кошка...
   Так и тянулось то знаменательное, нескончаемое утро.
   Около  полудня  с  соседней  улицы  донесся  крик  газетчиков;  но  они
пробежали мимо. Против обыкновения ни один не  завернул  в  его  улицу,  и
Редвуд заподозрил, что их не пустила полиция. Он попытался  открыть  окно,
но в комнату сейчас же вошел полицейский...
   Часы на  ближайшей  церкви  пробили  двенадцать,  потом,  спустя  целую
вечность, - час.
   Точно в насмешку, ему аккуратнейшим образом подали обед.  Он  проглотил
ложку супа, немного поковырял второе, чтобы  его  унесли,  выпил  изрядную
порцию виски, потом взял стул и вернулся к окну.  Минуты  растягивались  в
унылые, нескончаемые часы, и он незаметно задремал...
   Внезапно  он  проснулся  со  странным  ощущением,  словно  от   далеких
подземных толчков. Минуту-другую окна дребезжали, как  при  землетрясении,
потом все замерло. После короткого затишья далекий  грохот  повторился.  И
опять тишина. Он решил, что  по  улице  прогромыхала  какая-нибудь  тяжело
груженная повозка. Что же еще могло быть?
   А немного погодя он и вовсе усомнился, не померещилось ли.
   Другие мысли не давали ему покоя. Почему все-таки его  арестовали?  Вот
уже два дня, как Кейтэрем пришел  к  власти  -  самое  время  ему  взяться
"полоть крапиву". Вырвать крапиву с корнем! Вырвать с корнем гигантов! Эти
слова назойливо, неотступно звенели в мозгу Редвуда.
   В конце концов,  что  может  сделать  Кейтэрем?  Он  человек  верующий.
Казалось бы, уже одно это обязывает  его  воздержаться  от  неоправданного
насилия.
   Вырвать крапиву с корнем!  Допустим,  принцессу  схватят  и  вышлют  за
границу. И у сына могут быть неприятности. Тогда... Но  почему  арестовали
его самого? Зачем все это от него скрывать? Нет, видно,  происходит  нечто
более серьезное.
   Допустим, они там задумали посадить за решетку всех великанов. Всех  их
арестуют одновременно. Такие намеки проскальзывали в предвыборных речах. А
дальше что?
   Без сомнения, схватили и Коссара.
   Кейтэрем - человек верующий. Редвуд цеплялся за эту мысль. Но где-то  в
глубине сознания словно протянулась черная завеса, и на ней то вспыхивали,
то гасли огненные знаки и складывались в одно только слово. Он  отбивался,
гнал от себя это слово. Но огненные знаки вспыхивали вновь,  точно  кто-то
все снова начинал писать и не мог дописать до конца.
   Наконец он решился прочесть это  слово:  "Резня"!  Вот  оно,  жестокое,
беспощадное.
   Нет! Нет! Немыслимо! Кейтэрем - человек верующий, и  он  не  дикарь.  И
неужели после стольких лет, после таких надежд!..
   Редвуд вскочил и заметался по комнате. Он разговаривал сам с собой,  он
кричал:
   - Нет!!
   Человечество еще не настолько обезумело, конечно, нет! Это  невероятно,
немыслимо, этого не может быть!  Какой  смысл  истреблять  людей-гигантов,
когда гигантизм неотвратимо овладевает всеми низшими формами  жизни?  Нет,
не могли они настолько обезуметь!
   - Вздор, такие мысли надо гнать, - сказал он себе.  -  Гнать  и  гнать!
Решительно и бесповоротно!
   Он умолк на полуслове. Что такое? Стекла  опять  дребезжат,  и  это  не
мерещится.  Он  подошел  к  окну.  То,  что  он  увидел  напротив,  тотчас
подтвердило, что слух не обманул его. В  окне  спальни  дома  N_35  стояла
женщина с полотенцем в руках, а в столовой дома N_37 из-за вазы с  букетом
гигантских  левкоев  выглядывал  мужчина:  оба  с  тревожным  любопытством
смотрели на улицу. Редвуд ясно видел, что  и  полицейский  у  его  крыльца
слышал тот же далекий гул. Нет, конечно, это не почудилось.
   Он отошел в глубь комнаты. Смеркалось.
   - Стреляют, - сказал он.
   И задумался.
   - Неужели стреляют?
   Ему подали крепкий чай, точно  такой,  какой  он  привык  пить.  Видно,
посовещались с его экономкой. Чай он выпил, но  от  волнения  ему  уже  не
сиделось у окна, и он зашагал из угла в угол. Теперь он мог мыслить  более
последовательно.
   Двадцать четыре года эта комната служила ему кабинетом. Ее обставили  к
свадьбе, и  почти  вся  мебель  сохранилась  с  того  времени:  громоздкий
письменный стол с множеством ящиков и ящичков; вертящийся  стул;  покойное
кресло у  камина,  вертящаяся  этажерка  с  книгами;  в  нише  -  солидная
картотека. Пестрый турецкий ковер, некогда чересчур яркий, и все коврики и
занавески поздневикторианского периода  с  годами  немного  потускнели,  и
теперь смягчившиеся краски  только  радовали  глаз;  отблески  огня  мягко
играли на меди и латуни каминных решеток и украшений.  Вместо  керосиновой
лампы былых времен горело электричество - вот главное, что  изменилось  за
двадцать четыре года. Но к  этой  добротной  старомодности  приметалось  и
многое другое, свидетельствуя о том, что хозяин кабинета причастен к  Пище
богов. Вдоль одной из стен, выше панели, висел длинный  ряд  фотографий  в
строгих рамках. Это были фотографии его сына,  сыновей  Коссара  и  других
Чудо-детей, снятых в разные  годы  их  жизни,  в  разных  местах.  В  этом
собрании нашлось место  даже  для  не  слишком  выразительных  черт  юного
Кэддлса. В углу стоял сноп гигантской травы из Чизинг Айбрайта, а на столе
лежали три пустые коробочки мака величиной со шляпу.  Карнизами  для  штор
служили стебли травы. А над  камином  желтоватый,  точно  старая  слоновая
кость, зловеще скалился череп гигантского кабана из Окхема, в  его  пустые
глазницы были вставлены китайские вазы...
   Редвуда потянуло к фотографиям,  и  особенно  захотелось  взглянуть  на
сына.
   Эти снимки вызывали бесконечные воспоминания о том, что уже стерлось  в
памяти, - о первых днях создания Пищи, о скромном Бенсингтоне и его кузине
Джейн, о Коссаре и о ночи великих трудов, когда жгли  опытную  ферму.  Все
эти воспоминания всплыли теперь, такие далекие,  но  яркие  и  отчетливые,
точно он видел их через  бинокль  в  солнечный  день.  Потом  он  вспомнил
огромную детскую, младенца-великана, его первые слова и  первые  проблески
его детской привязанности.
   Неужели стреляют?
   И вдруг его ошеломила грозная догадка: где-то там,  за  пределами  этой
проклятой тишины  и  неизвестности,  бьется  сейчас  его  сын,  и  сыновья
Коссара, и остальные гиганты - чудесные первенцы грядущей  великой  эпохи.
Бьются насмерть! Может быть, сейчас, в эту самую минуту, сын его загнан  в
тупик, затравлен, ранен, повержен...
   Редвуд отшатнулся от фотографий  и  снова  забегал  взад  и  вперед  по
комнате, отчаянно размахивая руками.
   - Не может быть! - восклицал он. - Не может  быть!  Не  может  все  так
кончиться!
   Но что это?
   Он остановился как вкопанный.
   Опять задребезжали окна, потом тяжко ударило,  да  так,  что  весь  дом
содрогнулся. На этот раз землетрясение, кажется, длилось целую вечность. И
где-то совсем близко.  Мгновение  Редвуду  казалось,  что  на  крышу  дома
рухнуло что-то огромное, от толчка вдребезги разлетелись стекла... и снова
тишина, и затем звонкий, частый топот: кто-то бежал по улице.
   Этот топот вывел Редвуда из оцепенения. Он обернулся к  окну  -  стекло
было разбито, трещины лучами разбежались во все стороны.
   Сердце сильно билось: вот она, развязка, долгожданный решительный  час.
Да, но сам-то он бессилен помочь, он пленник,  отделенный  от  всего  мира
плотной завесой!
   На  улице  ничего  не  было  видно,  и  электрический  фонарь  напротив
почему-то не горел; и после первых тревожных отзвуков чего-то  большого  и
грозного слышно тоже ничего не было. Ничего, что  разъяснило  бы  или  еще
углубило тайну; только небо на юго-востоке  вскоре  вспыхнуло  красноватым
трепетным светом.
   Зарево то разгоралось, то меркло. И когда оно  меркло,  Редвуд  начинал
сомневаться: а может быть, и это просто мерещится? Но сгущались сумерки  -
и зарево понемногу  разгоралось  ярче.  Всю  долгую,  тягостную  ночь  оно
неотступно стояло перед ним. Порой ему казалось, что  оно  дрожит,  словно
где-то там, внизу, пляшут языки пламени, а в следующую минуту  он  говорил
себе, что это просто отблеск вечерних фонарей. Ползли часы,  а  зарево  то
меркло, то вновь разгоралось, и только под утро  исчезло,  растворилось  в
нахлынувшем свете зари. Неужели это означало... Что  это  могло  означать?
Почти наверняка где-то вдали или поблизости случился  пожар,  но  даже  не
различишь, что за тень струится по небу - дым или гонимые  ветром  облака.
Но около часа ночи по этому багровеющему тревожному небу  заметались  лучи
прожекторов - и не успокаивались до  рассвета.  Быть  может,  и  это  тоже
означало... Мало ли что это могло значить! Но что же это все-таки значило?
Всю ночь он глядел на тревожные отблески  в  небе,  вспоминал  тот  тяжкий
грохот - и строил догадки. Не взрыв ли то был? Но  ведь  потом  не  слышно
было шума, беготни, ничего, только  отдаленные  крики...  Но  может  быть,
просто поскандалили пьяные на соседней улице...
   Редвуд не зажигал огня; из разбитого окна дуло, но старик не отходил от
него, и полицейский, который то и дело заглядывал в комнату  и  уговаривал
е