мерла в гостинице.  Печальный  конец!
На чужбине... Да, не  ведает  человек,  что  ему  уготовано...  Такой  был
старинный род, всегда повелевали  своими  соотечественниками...  И  вот  -
вырвана из родной почвы... Так-то!
   - А все равно, - гнул он свое, - дело-то свелось  к  пустякам.  Мешает,
конечно. Детишкам негде побегать, как бывало, -  уж  очень  пошли  кусачие
муравьи и прочая  живность.  А  вообще-то  невелика  разница...  Помню  я,
поговаривали, что порошок этот весь мир перевернет... Но, видно,  есть  на
свете  такие  твердыни,  что  их  никакими  новшествами  не   пошатнешь...
Толком-то не скажу, я ведь не из нынешних  философов...  Эти  вам  все  на
свете растолкуют. Эфир да атомы... эволюция... Как бы не так! То, о чем  я
говорю, никакими вашими науками не объяснишь. Здесь все дело в  разуме,  а
не в знании. Высшая мудрость, Человеческая природа. Называйте как  хотите,
но это - atre perennius.
   И вот наконец настал тот последний раз.
   Священник не подозревал о  том,  что  его  ожидает.  Он  совершал  свою
обычную прогулку среди холмов по той нее дорожке, по которой гулял уже лет
двадцать, и направлялся к месту, откуда всегда наблюдал за юным  Кэддлсом.
Слегка запыхавшись, он поднялся на край карьера. Куда  девался  молодецкий
шаг его юности! Но Кэддлса в карьере не было;  священник  обогнул  заросли
гигантских папоротников, чья густая тень уже начинала заслонять Хэнгер,  и
увидел великана: тот сидел на холме и, казалось,  размышлял  над  судьбами
мира. Он облокотился на поднятые колени, склонил  голову  набок  и  подпер
щеку ладонью. Священник  видел  только  его  плечо  и  не  мог  разглядеть
недоумевающих глаз. Должно быть, юноша глубоко  задумался:  он  сидел  так
тихо, неподвижно...
   И он не обернулся. Он так никогда и не узнал, что священник,  сыгравший
такую важную роль в его жизни, смотрел на  него  в  самый  последний  раз;
Кэддлс его даже не заметил. (Как часто именно так и  расстаются  люди!)  А
священника в тот миг поразила догадка, что никто, в сущности, и понятия не
имеет, какие думы бродят в мозгу великана,  когда  он  отдыхает  от  своих
нелегких трудов. Но сегодня старик слишком устал,  чтобы  обременять  себя
новой темой, и мысль его опять свернула на проторенную дорожку.
   - Aere perennius, - прошептал он, медленно  шагая  домой  по  тропинке,
которая теперь уже не  пересекала  луг  напрямик,  как  в  былые  годы,  а
извивалась,  огибая  молодые  купы  гигантских  трав.  -  Нет,  ничто   не
изменилось. Суть не в размерах. Извечный круг  жизни,  тот  же  неизменный
путь...
   И в ту же ночь, сам того не заметив, он тихо  ушел  тем  же  неизменным
путем из мира таинственных перемен, которые отрицал всю свою жизнь.
   Его похоронили на чизинг-айбрайтском кладбище под самой большой ивой, и
скромную могильную плиту с надписью,  которая  кончалась  словами:  Ut  in
Principio nuns est et semrer [...ныне и присно и во веки веков  (лат.)]  -
мгновенно скрыла от глаз поросль гигантской травы, траву эту не брал  серп
и не могли сглодать овцы, ее серые пушистые метелки наползали на  деревню,
как туман, поднимавшийся с тучных  влажных  низин,  оплодотворенных  Пищей
богов.




        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПИЩА ПРИНОСИТ ПЛОДЫ


        1. ПРЕОБРАЖЕННЫЙ МИР

   Вот уже двадцать лет действовали в мире новые силы. В жизнь большинства
людей перемены входили постепенно, час за часом, хоть и  заметные,  но  не
столь резкие, чтобы подавлять своей внезапностью. Однако нашелся  человек,
глазам которого все то  новое,  что  внесла  Пища  в  облик  мира  за  два
десятилетия, открылось сразу, в один день. Будет  очень  кстати,  если  мы
проведем с ним этот день и расскажем обо всем, что он увидел.
   То был преступник, осужденный на пожизненную каторгу (за что  именно  -
для нас неважно), но теперь, через двадцать лет, закон счел возможным  его
помиловать. И вот в одно прекрасное летнее утро  бедняга,  чьим  уделом  с
двадцати трех лет  был  унылый,  изнурительный  труд  и  жесткие  тюремные
правила, вновь очутился в изумительном мире свободы. Ему  вернули  вольную
одежду, от которой он давно отвык;  за  последние  недели  волосы  у  него
отросли, их уже  удается  расчесать  на  пробор;  и  вот  он  стоит,  весь
обновленный и оттого жалкий, растерянный и  неуклюжий,  глаза  ему  слепит
солнечный свет, душу слепит нечаянная улыбка судьбы. Он снова на воле,  он
силится постичь непостижимое - он  вновь,  пусть  ненадолго,  возвращен  к
жизни! Даже не верится, он к этому совсем не готов! По счастью, у него был
брат, который все еще не забыл об их далеком детстве и сейчас  приехал  за
ним и обнял его; этот бородатый преуспевающий мужчина ничем не  напоминает
того мальчонку, каким он был двадцать лет назад, даже глаза стали  другие.
И вместе с этим незнакомцем, близким ему по крови, вчерашний узник приехал
в Дувр; дорогой они больше молчали, хотя и думали о многом.
   Они посидели часок в трактире; брат отвечал, а узник все расспрашивал о
родных  и  знакомых,  удивляя  собеседника  давно  устаревшими  взглядами,
отмахиваясь от новых понятий и новых воззрений; а потом настало время идти
на вокзал, на лондонский поезд. Имена братьев и семейные дела, которые они
обсуждали, несущественны для нашей повести. Нам  важны  лишь  перемены  да
странные новшества, которые  бросились  в  глаза  бедной  заблудшей  овце,
вернувшейся в некогда хорошо знакомый мир.
   В самом Дувре он почти ничего не заметил, вот только пиво  в  оловянных
кружках было отличное, он никогда не  пил  такого,  и  на  глазах  у  него
выступили слезы благодарности. "Пиво, как и прежде, хоть куда!"  -  сказал
он, а про себя подумал, что оно стало несравненно лучше...
   Лишь когда колеса поезда громыхали уже  за  Фолкстоуном,  он  несколько
справился с волнением и начал замечать окружающее.  Он  выглянул  в  окно.
"Солнышко светит, - повторял он  в  двадцатый  раз.  -  Денек  выдался  на
славу!" И тут впервые  он  заметил  какие-то  странные  несоразмерности  и
несообразности.
   - Ух ты! - воскликнул он и выпрямился. Лицо его впервые оживилось. - Ну
и чертополох же вымахал там на берегу,  под  ракитами!  Неужто  и  вправду
такой огромный чертополох? Или я путаю?
   Но это и в самом деле был чертополох, а то, что он принял за  ракитовые
кусты, оказалось простой травой, в ее чаще рота солдат (как  и  прежде,  в
красных   мундирах)   проводила   учения   согласно    уставу,    частично
пересмотренному после Бурской войны. И вдруг  -  бац!  -  поезд  нырнул  в
туннель и выкатил прямо к Сэндлингскому вокзалу; здесь теперь все  утопало
в зарослях рододендронов,  они  добрались  сюда  из  близлежащих  садов  и
заполонили всю долину; от них в Сэндлинге  стало  так  темно,  что  фонари
горели круглые сутки. На запасном пути  стоял  товарный  поезд,  груженный
рододендроновым кругляком, и здесь  наш  блудный  сын  впервые  услыхал  о
Чудо-пище.
   Поезд уже снова мчался по знакомым, ничуть не  изменившимся  местам,  а
братья все еще говорили на разных языках. Старший  жадно  расспрашивал,  и
его вопросы казались младшему бессмысленными. Сам он никогда и не  пытался
понять и обобщить происходящее, а потому ответы его  звучали  бессвязно  и
невразумительно.
   - Это все Чудо-пища, - сказал он, исчерпав все свои познания. -  Неужто
ты  не  слыхал?  И  никто  тебе  даже  не  обмолвился?  Чудо-пища!  Понял?
Чу-до-пища. Из-за нее и с выборами такая кутерьма.  Ученая  штука!  Неужто
так-таки и не слыхал?
   И он подумал: как же брат отупел  там,  в  тюрьме,  -  не  знает  самых
простых вещей.
   Так и шла эта игра в вопросы и ответы. Между разговорами  старший  брат
смотрел в окно. Сначала новости интересовали  его  смутно,  лишь  в  общих
чертах. Его больше занимало, что скажет  ему  при  встрече  такой-то,  как
теперь выглядит такая-то и как бы всем и каждому изобразить по возможности
благовидно поступок, из-за которого его  двадцать  лет  назад  "засадили".
Чудо-пища мелькнула сперва невразумительными  строчками  в  газете,  потом
помешала им с братом понимать друг друга. И вдруг он обнаружил,  что  этой
Пищи не миновать, о чем бы они ни заговорили.
   В ту переходную пору мир напоминал  собой  лоскутное  одеяло,  и  Новое
явилось  свежему  глазу,  как  цепь  поразительных,  кричащих  контрастов.
Перемена  совершалась  не  везде  одинаково,  очаги  распространения  Пищи
вспыхивали то тут, то там. Страна словно покрылась разноцветными заплатами
- большие области, до которых Пища еще не добралась, а рядом -  края,  где
она уже пропитала землю и воздух,  внезапная  и  вездесущая.  Она,  словно
новая, дерзкая  мелодия,  разливалась  среди  древних,  освященных  веками
песен.
   В то время контраст был особенно разителен на пространстве от Дувра  до
Лондона. Поезд пересекал места, какие вчерашний узник  помнил  с  детства:
полоски полей за живой изгородью,  такие  крохотные,  словно  их  вспахали
карликовые лошади; узенькие дороги, на которых трем повозкам уже, пожалуй,
не разъехаться; в полях кое-где пятнышками темнеют вязы,  дубы  и  тополя,
вдоль  речушек  жмутся  ивы;  стога  сена  не  выше  сапога  какого-нибудь
великана; игрушечные  домики  с  крохотными  окошками;  кирпичные  заводы;
кривые деревенские улочки, дома побольше - жилища жалких местных  "тузов";
поросшие цветами насыпи и палисадники  железнодорожных  станций.  Вся  эта
мелкота осталась от ушедшего  в  прошлое  девятнадцатого  столетия  и  еще
сопротивлялась наступлению гигантизма. Кое-где виднелись пучки занесенного
ветром  огромного  взлохмаченного  чертополоха,  не  поддающегося  топору;
кое-где  высился  десятифутовый  гриб-дождевик  или  торчали  обуглившиеся
стволы на выжженном участке гигантской травы;  но  это  были  единственные
признаки наступления Пищи.
   На протяжении нескольких десятков миль ничто больше  не  предсказывало,
что   в   каких-нибудь   десяти   милях   от   дороги,   за   холмами,   в
чизинг-айбрайтской долине, скрываются чащи гигантской  пшеницы  и  могучих
сорняков. И вдруг снова появлялись приметы Пищи. Новый, невиданно огромный
виадук протянулся у Тонбриджа, где заросли гигантского тростника  задушили
реку Мидуэй и превратили ее в болото. Дальше опять пошли маленькие поля  и
деревушки, но по мере того, как  из  тумана  проступала  каменная  россыпь
громады - Лондона, все явственней и настойчивей бросались в  глаза  усилия
человека сдержать натиск гигантизма.
   В те времена в юго-восточной части Лондона, где жили Коссар и его дети,
Пища таинственным образом прорвалась сразу в  сотне  мест;  жизнь  пигмеев
продолжалась тут среди ежедневных знамений Нового, и  лишь  неторопливость
его поступи да сила привычки мешали людям  понять  их  грозный  смысл.  Но
узник, вышедший на свободу, иными глазами увидел этот  мир,  куда  властно
вторглась Пища; его поразила изрытая, обугленная земля, большие  уродливые
валы и укрепления, казармы и склады оружия - все, что поневоле понастроили
люди, защищаясь от наступления упорной хитроумной силы.
   Опять и опять, только в больших масштабах, повторялось то, что  некогда
произошло в Хиклибрау. Новые силы и новые формы  жизни  проявились  прежде
всего в случайных мелочах -  они  буквально  вырастали  под  ногами  и  на
пустырях, невзначай и словно бы ни с того ни с сего. В огромных  зловонных
дворах за высоченными заборами поднимались непроходимые джунгли  сорняков:
их использовали как топливо для  гигантских  машин  (лондонские  мальчишки
собирались  сюда  и  совали  грош  сторожу,  чтобы  он  дал  поглазеть  на
маслянистые, лязгающие металлом громады), там и тут протянулись  дороги  и
рельсовые пути, сплетенные из волокон небывало огромной конопли, и по  ним
ездили тяжелые повозки и автомобили; на сторожевых вышках были установлены
паровые сирены, готовые в любую  минуту  взреветь,  предупреждая  людей  о
нашествии каких-нибудь новых хищников; особенно странно было видеть  башни
древних церквей,  также  украшенные  механическими  гудками.  На  открытых
местах виднелись выкрашенные в красный цвет блиндажи  и  укрытия,  из  них
можно было вести огонь ярдов на триста, и  солдаты  ежедневно  упражнялись
здесь  в  стрельбе  охотничьими   патронами   по   мишеням,   изображавшим
крыс-великанов.
   Со времен Скилеттов гигантские крысы уже шесть раз совершали набеги  на
Лондон, и всегда из канализационных труб на юго-западе. И к этому тоже все
привыкли:  ведь  никого  не  удивляет,  что  в  дельте  Ганга,  под  самой
Калькуттой, водятся тигры...
   В Сэндлинге младший брат машинально  купил  газету,  и  под  конец  она
привлекла внимание недавнего узника. Он развернул ее. Ему показалось,  что
страниц в газете стало больше, а сами они меньше и шрифт не тот.  А  потом
он увидел бесчисленные фотографии вещей,  до  того  непонятных,  что  даже
неинтересно было смотреть,  и  длинные  столбцы  статей  под  заголовками,
настолько для него темными, словно они были на чужом языке: "Замечательная
речь мистера Кейтэрема", "Законы о Чудо-пище".
   - А кто такой Кейтэрем? - спросил он, пытаясь вновь завязать разговор.
   - Ну, этот - человек надежный! - ответил младший брат.
   - Вон как! Политик, что ли?
   - Хочет скинуть правительство. Давно пора!
   - Вот как! - Он задумался. - А  те,  что  были  при  мне  -  Чемберлен,
Розбери, - все, наверно... Чего ты?!
   Брат вдруг схватил его за руку и показал пальцем:
   - Гляди, Коссары!
   Бывший узник посмотрел в окно и увидел...
   - О господи!
   Вот теперь он был поистине ошеломлен.  Он  забыл  обо  всем  на  свете,
газета упала на пол. За деревьями,  свободно  и  непринужденно,  расставив
ноги и подняв руку с мячом, готовясь его  бросить,  стоял  великан  добрых
сорока футов ростом. Одежда его, сотканная  из  нитей  белого  металла,  и
широкий стальной пояс так и сверкали на солнце. В  первую  секунду  бывший
узник видел только эту сверкающую  живую  статую,  потом  заметил  поодаль
второго великана -  тот  готовился  поймать  мяч.  Так,  значит,  вся  эта
обширная котловина меж холмами к северу от Семи дубов изрыта и изрезана не
случайно: тут хозяйничают гиганты!
   Огромная укрепленная насыпь окружала известковый  карьер,  на  дне  его
стоял дом - громадное плоское здание в египетском  стиле,  которое  Коссар
выстроил для сыновей, когда гигантская детская отслужила свою  службу;  за
домом, в тени навеса, под которым свободно уместился бы  целый  собор,  то
вспыхивали, то гасли пляшущие красноватые блики  и  гремели  оглушительные
удары молота...
   Но тут исполин  кинул  в  небо  огромный  деревянный  мяч,  скрепленный
железными обручами.
   Братья привстали с мест и смотрели во все глаза. Мяч казался  величиной
с бочку.
   - Поймал! - воскликнул старший.
   Великана, кинувшего мяч, заслонило дерево.
   Все это лишь на мгновенье мелькнуло в  окнах  вагона,  и  тотчас  поезд
миновал деревья и нырнул в туннель у Чизлхерста.
   -  О  господи!  -  снова  вырвалось  у  бывшего  узника,  когда  вокруг
сомкнулась тьма. - Ну и ну! Этот парень был ростом с дом!
   - Это  они  самые  и  есть,  молодые  Коссары,  -  откликнулся  брат  и
выразительно мотнул головой в ту сторону. - От них-то и пошла вся беда...
   Поезд выскочил из туннеля, и  снова  мимо  побежали  сторожевые  вышки,
увенчанные паровыми сиренами, и красные казармы,  потом  пошли  загородные
виллы.  За  двадцать  лет  искусство  рекламы  ничуть  не  забылось,  и  с
бесчисленных рекламных щитов, со стен домов, с заборов и иных видных  мест
взывали  к  избирателям  пестрые  афиши:  бурная   предвыборная   кампания
проходила  под  знаком  Чудо-пищи.  Опять  и   опять   повторялись   слова
"Кейтэрем",   "Чудо-пища".   "Джек-Потрошитель   великанов"   и   огромные
карикатуры и шаржи - злые  перья  и  кисти  на  все  лады  издевались  над
сверкающими гигантами, что промелькнули за окнами вагона  всего  несколько
минут назад.


   Младшему брату пришла в голову великолепная  мысль:  достойно  отметить
возвращение старшего к жизни праздничным обедом  в  каком-нибудь  шикарном
ресторане, а затем  насладиться  всеми  волнующими  впечатлениями,  какими
только мог порадовать в те годы мюзик-холл. Отличная  программа  действий.
Предполагалось, что волна радостей жизни омоет вчерашнего узника и  унесет
воспоминания о тюремных годах;  однако  вторую  часть  программы  пришлось
изменить. После обеда виновником торжества овладело чувство,  пересилившее
жажду зрелищ и способное отвлечь человека  от  мрачных  воспоминаний  куда
вернее любого театрального  представления,  -  неуемное  любопытство:  его
слишком поразили Чудо-пища и ее дети - новая, невиданная людская  поросль,
которая словно возвышалась над всем миром.
   - Не пойму я их, - сказал он. - Разбередили они меня.
   У младшего брата хватило деликатности: он не стал настаивать  на  своем
плане развлечений. "Сегодня твой праздник, старина, - сказал он. - Что  ж,
попробуем попасть на митинг в Зал собраний".
   Бывшему узнику посчастливилось: хоть и не сразу, но  он  протиснулся  в
битком набитый зал и глядел во все глаза  на  небольшие,  ярко  освещенные
подмостки у дальней стены, под галереей  и  органом.  Пока  публика  валом
валила в зал, органист наигрывал что-то такое, отчего ноги  сами  начинали
топать в такт, но затем музыка прекратилась.
   Не успел новоявленный гражданин устроиться поудобнее, осадив несносного
соседа, несколько раз заехавшего ему локтем в бок, как появился  Кейтэрем.
Из темноты на середину ярко освещенных  подмостков  вышел  жалкий  пигмей.
Издали эта черная фигурка казалась совсем крошечной, вместо лица - розовое
пятно, хотя в профиль отчетливо  выделялся  орлиный  нос.  И  этот  карлик
вызвал бурю приветствий! Да еще какую!  Крики  и  рукоплескания  искорками
вспыхнули там, у подмостков, перекинулись дальше,  охватили  пожаром  весь
зал и даже толпу, обступившую здание  снаружи.  Как  они  кричали!  Ур-ра!
Ур-ра!
   И среди этих восторженных толп  горячее  всех  рукоплескал  наш  бывший
узник. По щекам его струились слезы,  и  замолчал  он  лишь  тогда,  когда
совсем задохнулся от крика. Только тот, кто  сам  двадцать  лет  провел  в
тюрьме, способен понять  или  хотя  бы  почувствовать,  что  значит  снова
оказаться среди людей и единой грудью кричать вместе со всеми. (Кстати, он
вовсе не обманывал себя и не прикидывался, будто понимает, отчего все  так
беснуются.)
   - Ур-ра! - вопил он. - Бог ты мой! Ур-ра!
   Затем стало почти тихо.  Кейтэрем  с  подчеркнутым  терпением  ждал,  а
какие-то незначительные  личности  что-то  бормотали  и  делали  все,  что
полагается в таких случаях, но никто их не слушал  и  не  обращал  на  них
внимания. Их  голоса  доносились  словно  сквозь  шелест  весенней  листы.
Бу-бу-бу. Кому это  интересно?  В  зале  переговаривались.  Бу-бу-бу...  -
неслось с подмостков. Неужто этот седеющий болван никогда не  кончит?  Ему
мешают? Как не мешать! Бу-бу-бу... А вдруг и Кейтэрема будет так же  плохо
слышно?
   Хорошо, что Кейтэрем тут же,  на  подмостках,  можно  стоять  и  издали
вглядываться в лицо великого человека. Оно так и просилось на карандаш,  и
весь мир давно уже созерцал его на ламповых стеклах,  детской  посуде,  на
медалях и флажках противников  Чудо-пищи,  на  кайме  простых  и  шелковых
платков и  на  подкладке  добрых  старых  кейтэремских  шляп.  Шаржами  на
Кейтэрема пестрят все газеты того времени. Вот  он  -  матрос  -  подносит
запал с надписью "Законы против Чудо-пищи" к старинной  пушке,  нацеленной
на огромное злобное и безобразное морское страшилище - Чудо-пищу;  либо  в
блестящих доспехах, с крестом св.Георгия на щите  и  шлеме  бросает  вызов
исполинскому трусливому Калибану, сидящему  в  гнусной  грязи  у  входа  в
мерзкую пещеру, и на рыцарской перчатке - надпись: "Новые постановления  о
Чудо-пище"; либо Персеем  на  крылатом  коне  спасает  закованную  в  цепи
прекрасную Андромеду (на поясе которой четко написано:  "Цивилизация")  от