и уже у подножия лестницы,  и
Люишем остановился в нерешительности. - Вы дали мне пищу для  размышлений,
- сказал он,  стараясь  казаться  спокойным.  -  То,  о  чем  вы  говорили
наверху... - И хотел отойти, чтобы расписаться в книге.
   - Я рад, что вы  не  заняли  такой  непримиримой  позиции,  как  мистер
Смизерс, - сказал Лэгьюн, - очень рад. Я должен дать вам кое-что почитать.
Если, конечно, у вас остается свободное время от всей этой зубрежки.
   - Спасибо, - коротко поблагодарил Люишем и отошел.
   Его замысловатая, с росчерком подпись на сей  раз  дрогнула  и  полезла
куда-то вбок.
   - Будь я проклят, если  ему  удастся  это  преодолеть,  -  сквозь  зубы
процедил Люишем.



15. ЛЮБОВЬ НА УЛИЦАХ

   Люишем не совсем ясно представлял себе, какой план действий  избрать  в
борьбе против замыслов Лэгьюна, да и вообще особой ясности в голове у него
не было. Его логика, его чувства и воображение словно на смех тянули его в
разные стороны. Казалось, должно было произойти что-то очень важное, а  на
самом деле все свелось лишь к тому, что он ежевечерне, а точнее, в течение
шестидесяти семи  вечеров  кряду  провожал  Этель  домой.  Весь  ноябрь  и
декабрь,  каждый  вечер,  за  исключением  одного,  когда   ему   пришлось
отправиться на окраину Ист-Энда купить себе пальто, он ждал ее у подъезда,
чтобы потом проводить домой.  То  были  странные,  какие-то  незавершенные
прогулки, на которые он торопился изо дня в день, полный смутных надежд, а
они неизменно оставляли у  него  в  душе  странный  осадок  разочарования.
Начинались они ровно в пять у дома Лэгьюна и таинственно заканчивались  на
углу одного из Клэпхемских переулков, по которому она уходила  одна  между
двумя рядами желтых домишек с глубокими подвалами и  уродливыми  каменными
розетками на фасадах. Каждый вечер она уходила в серый туман и исчезала во
мраке, позади тусклого газового фонаря, а он смотрел ей вслед,  вздыхал  и
возвращался к себе домой.
   Они   говорили   о   разных    мелочах,    обменивались    пустяковыми,
незначительными фразами о себе, о своей жизни и своих вкусах, но всегда  в
этих беседах оставалось нечто недоговоренное,  невысказанное,  что  делало
все остальное нереальным и неискренним.
   Тем не менее из этих разговоров он начал смутно представлять себе  дом,
в котором она жила. Прислуги у них, разумеется, не было, а  мать  ее  была
каким-то жалким,  запуганным  существом,  способным  лишь  пасовать  перед
неприятностями. Иногда она вдруг становилась  словоохотлива:  "Мама  порой
любит поговорить". Она редко выходила из дому. Чеффери вставал  поздно  и,
случалось, пропадал по целым дням. Он был скуп, выдавал на хозяйство всего
двадцать пять шиллингов в неделю, поэтому частенько им было трудно  свести
концы с концами. Мать и дочь, по-видимому,  были  не  слишком  дружны;  во
время  своего  вдовства  мать  обнаружила  некоторую  ветреность,   отчего
репутация ее частично пострадала, а брак с Чеффери, который много лет  жил
у нее и столовался, вызвал немало пересудов. Чтобы  ей  легче  было  выйти
замуж, она и отправила Этель в Хортли - и тем как бы соблюла приличия.  Но
вся эта жизнь шла где-то  далеко,  в  самом  конце  того  длинного,  плохо
освещенного переулка на окраине, ежевечерне поглощавшего Этель,  и  потому
представлялась Люишему нереальной. Прогулка, дыхание Этель, блеск ее глаз,
легкие ее шаги рядом, ее ясный голосок и прикосновение ее руки -  вот  это
была реальность.
   Однако на всем этом лежала тень Чеффери и его мошенничества, порой чуть
заметная, порой же густая и  упорно  напоминающая  о  себе.  Тогда  Люишем
становился настойчивым, сентиментальные воспоминания  прекращались,  и  он
задавал вопросы, подводившие его к самой бездне сомнений. Помогала ли  она
когда-нибудь Чеффери? Нет, отвечала она. Но дома она два раза садилась  за
стол "пополнить цепь". Она больше никогда не будет этого делать.  Это  она
обещает твердо, если кому-нибудь нужны ее обещания. Дома уже был  страшный
скандал из-за разоблачения у Лэгьюна.  Мать  стала  на  сторону  отчима  и
вместе с ним бранила Этель. Но за что было ее бранить?
   - Разумеется, не за что, - отвечал Люишем.
   Лэгьюн, как узнал он от нее, три дня после сеанса терзался сомнениями и
угрызениями совести, отводя душу  в  бесконечных  монологах,  единственной
слушательницей которых (за двадцать один шиллинг  в  неделю)  была  Этель.
Затем он решил как следует отчитать Чеффери за обман,  приведший  к  столь
горестным последствиям. Но в результате Чеффери отчитал Лэгьюна.  Смизерс,
сам того не ведая,  в  сущности,  потерпел  поражение  от  человека  более
умного, нежели Лэгьюн, хотя мысли этого человека и были выражены дискантом
Лэгьюна.
   Этель не по душе были разговоры о Чеффери и обо всех этих делах.
   - Если бы вы знали, как  бы  мне  хотелось  забыть  про  это,  -  часто
говорила она, - и просто погулять вдвоем  с  вами.  -  Или:  -  Что  толку
продолжать эти разговоры? - когда Люишем становился особенно настойчив.
   Люишему иногда очень хотелось продолжать эти разговоры,  но  объяснить,
какой от них толк, было несколько затруднительно. Поэтому ситуация  так  и
оставалась до конца не выясненной, а недели шли одна за другой.
   Удивительно разнообразными казались ему эти  шестьдесят  семь  вечеров,
когда он впоследствии их припоминал. Порой  бывало  сыро,  моросил  дождь,
сменявшийся густым туманом,  который  дивной  серо-белой  пеленой  повисал
вокруг, словно стеной огораживая их на каждом шагу. Поистине  нельзя  было
не радоваться чудесным этим туманам, ибо за  ними  исчезали  презрительные
взгляды, бросаемые прохожими на шедшую под руку молодую пару, и можно было
позволить себе тысячу многозначительных дерзостей, то пожимая, то  ласково
поглаживая маленькую руку в штопанной-перештопанной  перчатке  из  дешевой
лайки. И тогда  совсем  близко  ощущалось  неуловимое  нечто,  связывавшее
воедино все, что  с  ними  происходило.  И  опасности,  подстерегающие  на
перекрестках: внезапно возникающие  из  мрака  прямо  над  ними  лошадиные
головы с фонариками на дугах,  и  высокие  фургоны,  и  уличные  фонари  -
расплывшиеся дымчато-оранжевые пятна,  если  смотреть  на  них  вблизи,  и
исчезающие в туманной мгле, стоит лишь отойти на двадцать шагов, - все это
настоятельно  говорило  о  том,  как  нуждается  в  защите   эта   хрупкая
молоденькая девушка, уже третью зиму вынужденная в одиночку шагать  сквозь
туманы и опасности. Мало  того,  в  туман  можно  было  пройти  по  тихому
переулку, в котором она жила, и, затаив дыхание, приблизиться чуть ли не к
самому ее крыльцу.
   Но туманы вскоре сменились  суровыми  морозами,  когда  ночи  высвечены
звездами или залиты сиянием луны, когда уличные  фонари  сверкают,  словно
цепочки желтых самоцветов, а от их льдистых отражений и блеска  магазинных
витрин режет глаза и когда даже звезды, суровые и яркие, уже не мерцают, а
словно бы потрескивают  на  морозе.  Летнее  пальто  Этель  сменил  жакет,
опушенный искусственным  каракулем,  а  ее  шляпу  -  круглая  каракулевая
шапочка, из-под которой сурово и ярко сияли ее глаза и белел лоб,  широкий
и гладкий. Чудесными были эти прогулки по морозу, но  они  слишком  быстро
кончались, поэтому путь от Челси до Клэпхема пришлось удлинить  петлей  по
боковым улочкам, а  потом,  когда  первые  мелкие  снежинки  возвестили  о
приближении рождества, наши  молодые  люди  стали  ходить  еще  дальше  по
Кингс-роуд, а раз даже по Бромтон-роуд и Слоан-стрит, где  магазины  полны
елочных украшений и разных занимательных вещей.
   Из остатков своего капитала в сто фунтов мистер Люишем тайком  истратил
двадцать три шиллинга. Он купил Этель золотое с жемчужинками колечко и при
обстоятельствах, крайне торжественных, вручил его ей. Для этого  требуется
особый церемониал, и  потому  на  краю  заснеженного,  окутанного  туманом
пустыря она сняла перчатку, и кольцо было  надето  на  палец,  после  чего
Люишем наклонился и поцеловал ее замерзший пальчик с испачканным чернилами
ногтем.
   - Мы ведем себя глупо, - сказала она. - Что с нами будет?
   - Подождите, - ответил он, и в голосе его звучало обещание.
   Затем он серьезно поразмыслил надо всем этим  и  как-то  вечером  снова
заговорил на ту же тему, подробно описывая ей все  блестящие  перспективы,
которые открываются перед выпускником Южно-Кенсингтонской школы,  -  можно
стать директором  школы,  преподавать  где-нибудь  в  колледже  на  севере
Англии, можно получить должность инспектора, ассистента, даже  профессора.
А потом, а потом... Все это она  слушала  недоверчиво,  но  охотно,  мечты
одновременно и пугали и восхищали ее.
   Жемчужное колечко было надето на палец,  разумеется,  всего  лишь  ради
обряда; она не могла показаться с ним ни у Лэгьюна, ни  дома,  поэтому  ей
пришлось продеть сквозь него шелковую ленточку и носить его на шее, "возле
сердца". Люишему приятно было думать о том, что колечку  "тепло  возле  ее
сердца".
   Покупая это кольцо, он имел намерение подарить ей его на рождество.  Но
желание видеть, как она обрадуется, оказалось слишком сильным.
   Весь сочельник - трудно сказать,  как  ей  удалось  обмануть  своих,  -
молодые люди провели вместе. Лэгьюн  лежал  с  бронхитом,  поэтому  у  его
секретарши  день  оказался  незанятым.  Возможно,  она   просто   позабыла
упомянуть об этом дома. В Королевском колледже уже  начались  каникулы,  и
Люишем был свободен. Он отклонил приглашение дяди-водопроводчика: "работа"
вынуждает его остаться в Лондоне, сказал  он,  хотя  пребывание  в  городе
означало фунт, а то и более лишних расходов. В  сочельник  эти  неразумные
молодые люди прошли пешком шестнадцать миль к расстались разогревшиеся,  с
пылающими щеками. В тот день стоял крепкий  мороз,  сыпал  легкий  снежок,
небо было тускло-серым, на уличных фонарях висели сосульки, а на  тротуары
легли ветвистые морозные узоры,  которые  к  вечеру  под  ногами  прохожих
превратились в ледяные дорожки. Они знали, что Темза под рождество  являет
собой удивительное зрелище, но ее они приберегли  на  потом.  Сначала  они
отправились по Бромтон-роуд...
   Представьте же себе их на  улицах  Лондона.  Люишем  был  в  пальто  из
магазина готового платья - синем с бархатным воротником, в грязных кожаных
перчатках, с красным галстуком и в котелке; а Этель -  в  жакете,  который
она уже носит два года, и каракулевой шапочке; разрумянившиеся на  морозе,
они идут все дальше, ни за что не желая пропускать ни  одного  интересного
зрелища, и иногда он, немного смущаясь, берет ее под руку. На Бромтон-роуд
много магазинов, но разве можно их сравнить с теми, что на  Пикадилли?  На
Пикадилли  были  витрины,   настолько   забитые   всевозможными   дорогими
безделушками, что перед ними приходилось простаивать не меньше  пятнадцати
минут; лавки, где продавались  рождественские  открытки,  и  мануфактурные
магазины, и всюду в окнах эти смешные забавы.  Даже  Люишем,  несмотря  на
свою прежнюю вражду к классу покупателей, оттаял; Этель же  была  искренне
увлечена всеми этими пустяками.
   Затем  они  пошли  по  Риджент-стрит,  мимо  магазинов  с   поддельными
бриллиантами, мимо парикмахерских, где выставляют напоказ длинные  волосы,
мимо витрины, в которой бегают крошечные цыплята, потом по  Оксфорд-стрит,
Холборну,  Ледгейт-хиллу,  мимо  кладбища  при  соборе  святого  Павла   к
Лиденхоллу и рынкам, где в тысячу рядов были развешаны индейки, гуси, утки
и цыплята, но преимущественно индейки.
   -  Я  должен  вам  что-нибудь  купить,  -  сказал  Люишем,  возобновляя
разговор.
   - Нет, нет, - отказывалась Этель, не сводя глаз  с  бесчисленных  рядов
битой птицы.
   - Но я должен, - настаивал Люишем. - Лучше выберите сами, иначе я куплю
что-нибудь не то.
   В уме у него были броши и фермуары.
   - Не нужно тратить деньги, и, кроме того, у меня уже есть то кольцо.
   Но Люишем был неумолим.
   - Тогда... Если уж вам  непременно  хочется...  Я  умираю  с  голоду...
Купите мне что-нибудь поесть.
   Вот смешно-то! Люишем, не колеблясь,  щедрым  жестом  халифа  распахнул
перед нею дверь в ресторан, где стояла благоговейная тишина и на  столиках
возвышались белые конусы салфеток. Они съели отбивные котлеты -  обглодали
их до косточки - с мелко нарезанным хрустящим картофелем и  выпили  вдвоем
целых полбутылки какого-то столового вина, наугад выбранного  Люишемом  по
карте. Ни он, ни она никогда раньше не обедали с вином. Вино обошлось  ему
ни много ни мало в шиллинг девять пенсов, и называлось оно не  как-нибудь,
а "Капри"! Это было довольно сносное "Капри",  несомненно,  крепленое,  но
согревающее и ароматное. Этель была поражена этой роскошью и выпила  целых
полтора стакана.
   Затем, согревшись, в  наилучшем  расположении  духа,  они  прошли  мимо
Тауэра, и  Тауэрский  мост  с  его  снежным  гребнем,  огромными  ледяными
сосульками и застрявшими в  боковых  пролетах  глыбами  льда  являл  собой
поистине рождественское зрелище. И поскольку они уже  вдоволь  нагляделись
на  магазины  и  толпу,  то  решительно  зашагали  вдоль   набережной   по
направлению к дому.
   Действительно, в том  году  Темза  была  великолепна!  Обледеневшая  по
берегам,  с  плавучими  льдинами  посредине,  в  которых  отражались  алые
отблески огромного заходящего солнца,  она  медленно,  неуклонно  плыла  к
морю. Над рекой металась стая чаек, а  заодно  с  ними  голуби  и  вороны.
Окутанные  туманом  здания  на  Саррейской  стороне  казались   серыми   и
таинственными, пришвартованные к берегу, обросшие льдом баржи молчаливы  и
пустынны, лишь  изредка  можно  было  увидеть  освещенное  теплом  окошко.
Солнце, опустившись, погрузилось прямо в синеву, и Саррейский берег совсем
растаял в тумане, если не считать нескольких непокорных  пятнышек  желтого
света, которых с каждой секундой становилось все больше. А после того  как
наши влюбленные прошли под мостом  у  Черинг-кросс,  перед  ними  в  конце
большого полумесяца из золотистых фонарей, где-то посредине между небом  и
землей, предстали еле различимые в голубоватой дымке здания Парламента.  И
часы на Тауэре были похожи на ноябрьское солнце.
   Это был день без единого пятнышка,  ну  разве  что  с  пятнышком  самым
крохотным. И то появилось оно в конце.
   - До свидания, дорогой,  -  сказала  она.  -  Я  была  очень  счастлива
сегодня.
   Его лицо приблизилось к ее лицу.
   - До свидания, - ответил он, пожимая ей руку и заглядывая в глаза.
   Она оглянулась и прижалась к нему.
   - Любимый, -  шепнула  она  одними  губами,  а  потом  добавила:  -  До
свидания.
   Внезапно Люишем неведомо отчего вспыхнул и выпустил ее руку.
   - Вот всегда так. Мы счастливы. Я счастлив. А потом... потом вам  нужно
уходить...
   Наступило молчание, полное немых вопросов.
   - Милый, - шепнула она, - мы должны ждать.
   Минутное молчание.
   - Ждать? - повторил он и замолчал.  Он  был  в  нерешительности.  -  До
свидания, - сказал он, вновь обрывая нить, которая связывала их воедино.



16. ТАЙНЫЕ МЫСЛИ МИСС ХЕЙДИНГЕР

   Дороги из Челси в Клэпхем и из Южного Кенсингтона в Баттерси,  особенно
если первая  специально  идет  в  обход,  чтобы  быть  немного  подлиннее,
пролегают очень близко  друг  от  друга.  Однажды  вечером,  незадолго  до
рождества, две сокурсницы Люишема встретили его вместе с Этель. Люишем  их
не заметил, потому что смотрел только на Этель.
   - Видали? - не без тайного умысла спросила одна у другой.
   - Как будто мистер Люишем? - отозвалась мисс Хейдингер тоном полнейшего
равнодушия.


   Мисс Хейдингер сидела в комнате, которую  ее  младшие  сестры  называли
"святая  святых".  Эта  комната  представляла  собой  не  что  иное,   как
интеллектуальную спальню, в  которой  серебряные  розы  на  дешевых  обоях
кокетливо переглядывались из-за спинок мягких  кресел.  Предметами  особой
гордости  владелицы  сей  обители  служили  стоявший   посредине   комнаты
письменный стол и установленный на  шатком  восьмиугольном  столике  возле
окна микроскоп. На стенах размещались книжные полки - изделия явно женских
рук, судя по их украшениям и шаткости конструкций, а на  них  -  множество
томиков с золотыми корешками: стихи Шелли, Россетти, Китса и Броунинга,  а
также   разрозненные   тома   сочинений   Рескина,   сборник   проповедей,
социалистические  брошюры  в  рваных  бумажных  обложках  и,  кроме  того,
подавляющее изобилие учебников и тетрадей. Развешанные на стенах автотипии
красноречиво свидетельствовали об эстетических устремлениях их владелицы и
о некоторой ее слепоте к внутреннему смыслу, произведений искусства. Среди
них   были   "Зеркало   Венеры"   Берн-Джонса,   "Благовещение"   Россети,
"Благовещение" Липпи и "Иллюзии жизни" и "Любовь и смерть" Уотса  [картины
художников-прерафаэлитов XIX века]. Среди фотографий был и снимок комитета
Дискуссионного клуба, на котором в центре тускловато  улыбался  Люишем,  а
мисс Хейдингер с правой стороны получилась не  в  фокусе.  Мисс  Хейдингер
сидела спиной ко всем этим сокровищам в черном кожаном кресле и,  опершись
подбородком на руку, воспаленными глазами смотрела в огонь.
   - Могла бы догадаться раньше, - говорила она. - После того  сеанса  все
стало по-другому...
   Она горько улыбнулась.
   - Какая-нибудь продавщица...
   - Все они одинаковы, - размышляла она.  -  Потом  возвращаются  чуточку
подпорченными, как говорит та женщина  из  "Веера  леди  Уиндермир".  Быть
может, вернется и он. Кто знает...
   - Но почему он так хитрит со мной? Почему он скрывает?
   - Хорошенькая, хорошенькая, хорошенькая - вот все, что им  надо.  Какой
мужчина усомнится в выборе? Он идет своим путем, думает по-своему,  делает
по-своему...
   - Он отстал по анатомии. Разумеется, ведь он ничего не записывает...
   Долгое время она молчала. Ее лицо стало еще более сосредоточенным.  Она
начала кусать большой палец, сначала медленно, потом  быстрее.  И  наконец
разразилась новой тирадой:
   - А сколько он мог бы сделать! Он способный,  настойчивый,  сильный.  И
вот появляется смазливое личико! О боже! Почему ты даровал  мне  сердце  и
разум?
   Она вскочила, стиснула руки, лицо ее исказилось. Но слез не было.
   И  тут  же  она  поникла.  Одна  рука  безвольно   опустилась,   другая
облокотилась на каминную доску, и  она  снова  устремила  взгляд  в  яркое
пламя.
   - Подумать только, сколько мы могли бы сделать! Это сводит меня с ума!
   - Нужно работать,  думать  и  учиться.  Надеяться  и  ждать.  Презирать
мелочные ухищрения, к которым прибегают женщины, верить  в  здравый  смысл
мужчины...
   - И проснуться одураченной старой девой, - добавила она, -  убедившись,
что жизнь прошла!
   Теперь ее лицо, ее поза выражали жалость к самой себе.
   - Все напрасно...
   - Все бесполезно... - Голос ее сорвался.
   - Я никогда не буду счастлива...
   Картина   того   величественного   будущего,   которую   она   лелеяла,
отодвинулась и исчезла, все более и более прекрасная по мере удаления, как
сон в минуту  пробуждения.  А  на  смену  ей  пришло  видение  неизбежного
одиночества, ясное и четкое. Она видела себя бесконечно жалкой, одинокой и
маленькой в огромной пустыне  и  Люишема,  который  уходил  все  дальше  и
дальше, не обращая на нее никакого  внимания.  "С  какой-то  продавщицей".
Хлынули слезы, быстрее, быстрее, они залили  все  лицо.  Она  повернулась,
словно чего-то ища, потом упала  на  колени  перед  маленьким  креслом  и,
всхлипывая, принялась бессвязно шептать молитву, прося у  бога  жалости  и
утешения.


   На следующий день одна из студенток биологического курса заметила своей
приятельнице, что  "Хейдингер  снова  растрепана".  Ее  подружка  оглядела
лабораторию.
   - Плохой признак, - согласилась она. -  Честное  слово...  Я  не  могла
бы... ходить с такой прической.
   Она продолжала критическим оком рассматривать мисс Хейдингер. Это  было
нетрудно, потому что мисс Хейдингер стояла, задумавшись, и глядела в  окно
н