стер Люишем,  указывая  рукой  на  свой  нагрудный
карман. - Эта  аллея...  -  продолжал  он;  их  разговор  был  удивительно
несвязным... - Дальше по этой аллее, за холмом внизу есть калитка, которая
идет... Я хотел сказать, от которой идет тропинка по берегу реки. Вы  были
там?
   - Нет, - ответила она.
   - Во всем Хортли нет лучше места для прогулки.  А  тропинка  выводит  к
Иммерингу. Вы должны побывать там... до вашего отъезда.
   - Сейчас? - спросила она, и в глазах ее запрыгали огоньки.
   - А почему бы и нет?
   - Я сказала миссис Фробишер, что к четырем буду дома, - ответила она.
   - Такую прогулку жаль упускать.
   - Хорошо, пойдемте, - согласилась она.
   - На деревьях уже распускаются почки, -  принялся  рассказывать  мистер
Люишем, - камыш дал свежие побеги, и вдоль всего берега  на  воде  плавают
миллионы маленьких белых цветов. Я не знаю,  как  они  называются,  но  уж
очень они хороши... Разрешите, я понесу вашу веточку?
   Когда он брал ветку, руки их на  мгновение  соприкоснулись...  И  опять
наступило многозначительное молчание.
   - Взгляните на эти облака, - снова заговорил Люишем, припоминая то, что
собирался сказать, и помахивая пышно-белой веткой терна. - На голубое небо
между ними.
   - Восхитительно! Погода все время чудесная, но такого дня еще не  было.
Мой последний день. Самый последний день.
   В  таком  возбужденном  состоянии  юная  пара  отправилась  дальше,   к
неописуемому изумлению миссис Фробишер, которая смотрела на  них  из  окна
мансарды, - а  они  шагали  так,  словно  все  великолепие  сияющего  мира
существовало только для их удовольствия. Все, что они говорили друг  другу
в  тот  день  на  берегу  реки:  что  весна  прекрасна,  молодые  листочки
изумительны, чешуйчатые почки удивительны, а облака ослепительны  в  своем
величии, - казалось им в высшей степени оригинальным.  И  как  простодушно
были  они  поражены  тем,  что  их  обоих  одинаково  восхищают  все   эти
откровения! Уж конечно, не случайно, казалось им, встретились они  Друг  с
другом.
   Они шли по тропинке, что бежит между деревьев  по  берегу  реки,  и  не
успели пройти  и  трехсот  ярдов,  как  спутница  Люишема  вдруг  пожелала
перебраться на нижнюю дорожку, у самой воды, по  которой  тянут  лодки  на
бечеве. Люишему пришлось подыскать удобное для спуска  место,  где  дерево
по-дружески протягивало свои корни; и, держась за них, как за перила,  она
спустилась вниз, подав ему руку.
   Потом водяная крыса, полоскавшая свою мордочку, предоставила  им  новый
случай взяться за руки, доверчиво пошептаться и  вместе  помолчать,  после
чего Люишем попытался, можно сказать, с опасностью для жизни, сорвать  для
нее речной цветок и, сделав это, набрал полный ботинок  воды.  А  у  ворот
подле черного и блестящего шлюза, где тропинка уходит в сторону  от  реки,
спутница поразила его  неожиданным  подвигом,  весело  взобравшись  с  его
помощью на верхнюю  перекладину  и  спрыгнув  вниз  -  легкая,  грациозная
фигурка.
   Они смело пошли через луг, пестревший  цветами,  и  по  ее  просьбе  он
загородил ее собою от трех  благодушных  коров,  чувствуя  себя  при  этом
Персеем, вступившим в  единоборство  с  морским  чудовищем.  Они  миновали
мельницу и по крутой тропинке вышли на  Иммеринг.  Здесь  на  лугу  Люишем
повел разговор о ее работе.
   - Вы в самом деле уезжаете отсюда, чтобы стать секретаршей?  -  спросил
он, и она принялась увлеченно рассказывать ему о себе.
   Они обсуждали  этот  вопрос,  пользуясь  сравнительным  методом,  и  не
заметили, как скрылось солнце, пока их не захватили врасплох первые  капли
начавшегося ливня.
   - Смотрите-ка! - показал он. - Вон сарай!
   И они побежали.
   Она бежала и смеялась, но бег ее был быстрым и легким. Он  подсадил  ее
через изгородь, отцепил колючки с  подола  ее  юбки,  и  они  очутились  в
маленьком  темном  сарае,  где  хранилась  огромная  ржавая  борона.  Даже
пробежав такое расстояние, заметил он, она не задохнулась.
   Она присела на борону и, помедлив в нерешительности, сказала:
   - Мне придется снять шляпу, не то она испортится от дождя.
   И он смог любоваться тем, как непринужденно  рассыпались  ее  локоны  -
впрочем, ему и так не приходило в голову сомневаться в их подлинности. Она
склонилась над своей шляпой, изящными движениями  стирая  носовым  платком
серебряные капли воды. Он стоял у входа в  сарай  и  сквозь  мягкую  дымку
апрельского ливня любовался пейзажем.
   - На этой бороне и вам найдется место, - сказала она.
   Он пробормотал какие-то невнятные слова, потом подошел и  сел  рядом  с
ней, так близко, что едва не касался ее. Он ощутил фантастическое  желание
обнять ее и поцеловать, и только усилием воли ему удалось его подавить.
   - Я даже не знаю вашей фамилии, - сказал он, пытаясь в разговоре  найти
спасение от одолевавших его мыслей.
   - Хендерсон, - ответила она.
   - Мисс Хендерсон?
   Глядя на него, она улыбнулась и, чуть помедлив, ответила:
   - Да. Мисс Хендерсон.
   Ее глаза, обаяние, исходившее от нее, были удивительны. Никогда  прежде
не испытывал он такого ощущения - странного смятения, в котором словно  бы
таился где-то слабый отзвук слез. Ему хотелось  спросить,  как  ее  зовут.
Хотелось назвать ее "дорогая" и посмотреть, что она ответит. Вместо  этого
он пустился в бессвязное описание своего разговора с Боновером,  когда  он
солгал насчет нее, назвав ее  мисс  Смит,  и  таким  образом  ему  удалось
преодолеть этот необъяснимый душевный кризис...
   Замер шелест дождя, и лучи солнца вновь заиграли  в  далеких  рощах  за
Иммерингом. Они опять молчали, и молчание это  было  чревато  для  мистера
Люишема опасными мыслями. Он вдруг  поднял  руку  и  положил  ее  на  раму
бороны, почти касаясь плеч девушки.
   - Пойдемте, - внезапно сказала она. - Дождь перестал.
   - Эта тропка ведет прямо к Иммерингу, - заметил мистер Люишем.
   - Но ведь в четыре...
   Он достал часы, и брови его удивленно поднялись.  Было  почти  четверть
пятого.
   - Уже больше четырех? - опросила она, и вдруг они почувствовали, что им
вот-вот предстоит расстаться. То, что Люишем обязан был в половине шестого
приступить   к   "дежурству",   казалось   ему   обстоятельством    крайне
незначительным.
   - Да, - ответил  он,  только  сейчас  начиная  понимать,  что  означает
разлука. - Но обязательно ли вам уходить? Мне... мне  нужно  поговорить  с
вами.
   - А разве мы не говорили все это время?
   - Это не то. Кроме того... Нет.
   Она стояла, глядя на него.
   - Я обещала быть дома к четырем, - сказала она. - Миссис Фробишер  пьет
чай...
   - Но, может быть, нам никогда больше не доведется встретиться.
   - Да?..
   Люишем побледнел.
   - Не уходите, - нарушая напряженное молчание,  с  неожиданной  силой  в
голосе взмолился он. - Не уходите. Побудьте со мной еще  немного...  Вы...
вы можете сказать, что заблудились.
   - Вы, наверное, думаете, - возразила она с принужденным смешком, -  что
я могу не есть и не пить целый день?
   - Мне хотелось поговорить с вами. С первого раза, как я  увидел  вас...
Сначала я не осмеливался... Не надеялся, что  вы  позволите...  А  теперь,
когда я так... счастлив, вы уходите.
   Он вдруг замолчал. Ее глаза были опущены.
   - Нет, - сказала она, выводя кривую носком своей туфли.  -  Нет.  Я  не
ухожу.
   Люишем едва удержался от радостного возгласа.
   - Идемте в Иммеринг! - воскликнул  он,  и,  когда  они  пошли  узенькой
тропкой  по  мокрой  траве,  он  принялся  с  простодушной  откровенностью
объяснять ей, как ему  дорого  ее  общество.  -  Я  не  променял  бы  этой
возможности, - сказал он, оглядываясь в поисках  предмета,  который  можно
было бы принести в жертву,  -  ни  на  что  на  свете...  Я  не  пойду  на
дежурство. Мне все равно. Мне все равно, чем это кончится, раз мы  сегодня
можем быть вместе.
   - Мне тоже, - сказала она.
   - Спасибо вам за то, что вы пошли со мной! -  воскликнул  он  в  порыве
благодарности. - О, спасибо, что вы пошли! - И он протянул  ей  руку.  Она
взяла ее и пожала, и так шли они рука об руку, пока не дошли  до  деревни.
Смелое решение пренебречь своими обязанностями  -  чем  бы  это  потом  ни
грозило - удивительным образом сблизило их. - Я не могу называть вас  мисс
Хендерсон, - сказал он. - Не могу, вы же знаете. Вы знаете... Скажите мне,
как вас зовут.
   - Этель.
   - Этель, - сказал он и, набравшись храбрости, взглянул на нее. - Этель,
- повторил он. - Какое красивое имя! Но ни одно имя  недостаточно  красиво
для вас, Этель... дорогая.
   Маленькая  лавочка  в  Иммеринге  располагалась   позади   палисадника,
засаженного желтофиолями. Ее владелица, веселая толстушка, решила, что они
брат с сестрой, и непременно хотела называть  их  обоих  "дорогушами".  Не
встретив противоречия ни в том, ни в другом, она  напоила  их  изумительно
вкусным и удивительно дешевым чаем. Люишему не совсем пришлось по душе это
второе  качество,  ибо  оно,  казалось,  немного  умаляло  проявленную  им
смелость. Но чай, хлеб с маслом и черничное варенье  были  бесподобны.  На
столе в кувшине тоже стояли пахучие желтофиоли.  Этель  вслух  восхищалась
ими, и, когда они уходили, старушка хозяйка заставила ее принять в подарок
целый букет.
   Скандальной, собственно говоря, эта прогулка стала после того, как  они
покинули Иммеринг. Солнце, которое уже золотым  шаром  висело  над  синими
холмами запада, превратило наших молодых людей в две пылающие фигурки,  но
вместо того чтобы пойти домой, они направились по Вентуортской дороге, что
уходит в рощи Форшоу.  А  за  их  спиной  над  верхушками  деревьев  белым
призрачным пятном проступила в сияем небе почти  полная  луна,  постепенно
впитывая в себя весь тот свет, который испускало заходящее солнце.
   Выйдя из Иммеринга,  они  заговорили  о  будущем.  А  для  совсем  юных
влюбленных не существует иного будущего, кроме ближайшего.
   - Вы должны писать мне, - сказал он. Она ответила, что у нее получаются
очень глупые письма. - А я буду исписывать целые стопы бумаги в письмах  к
вам, - пообещал он.
   - Но как же вы будете мне писать? - спросила она, и они обсудили  новое
препятствие. Домой ей  писать  нельзя,  ни  в  коем  случае.  В  этом  она
совершенно уверена. - Моя мать... - начала было она и замолчала.
   Это запрещение глубоко  уязвило  его,  ибо  в  то  время  его  особенно
одолевала страсть к писанию писем. Что ж, этого  следовало  ожидать.  Весь
мир неблагосклонен, даже жесток  к  ним...  "Блестящая  изоляция"  a  deux
[вдвоем (франц.)].
   А не удастся ли ей подыскать место, куда можно будет  посылать  письма?
Нет, так поступать нельзя: это обман.
   Так  гуляла  эта  молодая  пара,  счастливая  обретенной  любовью,   но
исполненная такой юношеской стыдливости, что слово "любовь" в тот день  ни
разу не сорвалось с их уст. И, однако, по мере продолжения  разговора,  во
время которого ласковые сумерки все больше и больше сгущались  вокруг,  их
речь и  сердца  совсем  сблизились.  Тем  не  менее  речи  их,  записанные
хладнокровной рукой, выглядели бы столь убого, что я не берусь привести их
здесь. Им же они вовсе не казались убогими.
   Когда они по большой дороге возвращались в Хортли,  молчаливые  деревья
были уже совсем черными, ее лицо в лунном свете -  бледным  и  удивительно
прекрасным, а глаза сияли, словно звезды. Веточка терна еще была у  нее  в
руках, но цветы почти все облетели.  Желтофиоли  же  по-прежнему  издавали
пряный запах. А издали, приглушенная  расстоянием,  доносилась  медленная,
грустная мелодия - на площадке перед домом священника первый раз в  сезоне
играл городской оркестр. Не знаю, помнит ли читатель эту  песенку,  весьма
популярную в начале восьмидесятых годов прошлого века:

   Страна волшебных грез! Былые дни
   Хоть на мгновенье памяти верни (пам-пам) -

   и в памяти вдруг воскресают былые, далекие дни...
   Такой  там  был  припев,   звучавший   протяжно   и   трогательно   под
аккомпанемент "пам-пам". Что-то жалостное, даже  безнадежное  слышалось  в
этом бодром "пам-пам",  сопровождавшем  заунывно-однообразный,  похоронный
напев. Но юность все воспринимает по-иному.
   - Я обожаю музыку, - сказала она.
   - Я тоже, - признался он.
   Подымаясь по крутой Вест-стрит, они миновали  металлическое  и  жесткое
буйство звуков и вошли в полосу света от неярких желтых фонарей. Несколько
человек заметили их и подивились, до чего нынче доходит молодежь,  а  один
очевидец впоследствии даже назвал их поведение "бесстыдным". Мистер Люишем
был в своей квадратной шапочке - не узнать его было нельзя.  Проходя  мимо
школы, они  увидели  в  раме  окна  за  стеклом  тусклый  портрет  мистера
Боновера, который  дежурил  вместо  своего  сбившегося  с  истинного  пути
младшего учителя. У дома Фробишеров им волей-неволей пришлось расстаться.
   - Прощайте, - сказал он в третий раз. - Прощайте, Этель.
   Она  медлила  в  нерешительности.  Потом  вдруг  шагнула  к  нему.   Он
почувствовал ее руки на своих плечах, ее мягкие и  теплые  губы  на  своей
щеке, и не успел он обнять ее, как она, скользнув, скрылась в тени дома.
   - Прощайте, - донесся из мрака ее мелодичный, ласковый голос,  и,  пока
он приходил в себя, дверь отворилась.
   Он увидел ее черную фигурку в дверном проеме, услыхал  какие-то  слова,
затем дверь затворилась, и он остался один на залитой лунным светом улице.
Щека его все еще горела от прикосновения ее губ...
   Так закончился первый день любви мистера Люишема.



7. РАСПЛАТА

   А после дня любви наступили дни расплаты. Мистер  Люишем  был  удивлен,
даже ошеломлен тем счетом, что спокойно, но  сурово  был  ему  предъявлен.
Восхитительные чувства, которые ему суждено было испытать  в  субботу,  не
покидали его и в воскресенье, и он даже помирился со  своей  "Программой",
уговорив себя, что теперь Она будет его вдохновением и  что  ради  Нее  он
станет работать в тысячу  раз  лучше,  чем  работал  бы  ради  себя.  Это,
разумеется, не совсем соответствовало истине,  ибо  он  заметил,  что  его
перестало  интересовать  даже   богословское   исследование   батлеровской
"Аналогии". Ни на утренней, ни на вечерней службе Фробишеров в  церкви  не
было. "Почему?" - лихорадочно думал он.
   Понедельник выдался холодный и ясный  -  своего  рода  Герберт  Спенсер
[Спенсер, Герберт (1820-1903) - английский  ученый,  философ,  психолог  и
социолог, человек трезвого аналитического ума] в ряду  других  дней,  -  и
мистер Люишем отправился в школу, настойчиво убеждая себя,  что  опасаться
ему  нечего.  Ученики,  не  живущие  при  школе,   все   утро   о   чем-то
перешептывались - очевидно, о  нем,  -  и  Фробишер-второй  был  в  центре
внимания. Люишем услышал отрывок фразы.
   - Мать пришла в бешенство, - говорил Фробишер-второй.
   Разговор с Боновером  состоялся  в  двенадцать,  причем  звуки  гневной
перепалки доносились до старшего учителя Данкерли даже сквозь  затворенную
дверь кабинета. А затем через учительскую,  глядя  прямо  перед  собой,  с
пылающими щеками прошел Люишем.
   Поэтому Данкерли был уже внутренне подготовлен к той новости, какую ему
довелось услышать на следующее утро во время проверки тетрадей.
   - Когда? - спросил Данкерли.
   - В конце следующего семестра, - ответил Люишем.
   - Это из-за той девушки, что гостила у Фробишеров?
   - Да.
   - Она очень недурна. Однако это помешает в  июне  вашему  зачислению  в
университет, - сказал Данкерли.
   - Именно об этом я и жалею.
   - Вряд ли можно ожидать, что он даст вам отпуск для сдачи экзаменов...
   - Не даст, - отрезал Люишем и открыл первую тетрадь.
   Ему трудно было говорить.
   - Негодяй! - сказал Данкерли. - Но что вообще можно ожидать от даремца?
   Поскольку   Боновер   был   обладателем   диплома   только   Даремского
университета,  то  Данкерли,  не  имевший  вообще  никакого,  склонен  был
относиться  к   директору   скептически.   Затем   Данкерли   принялся   с
сочувственно-деловым видом шуршать своими тетрадями.  И  только  когда  от
целой кипы  осталось  две-три  штуки,  он  искусно  возобновил  прерванный
разговор.
   - Господь сотворил мужчину  и  женщину,  -  сказал  Данкерли,  пробегая
взглядом страницу и подчеркивая ошибки, - что  (чик-чик)  тяжким  бременем
(чик-чик) легло на учителей.
   Он резко захлопнул тетрадь и бросил ее на пол за своим стулом.
   - Вы счастливчик, - объявил он. - А я-то думал, что первым выберусь  из
этой  отвратительной  дыры.  Вы  счастливчик.  Здесь   все   время   нужно
притворяться. На каждом углу натыкаешься на родителей или на опекунов. Вот
почему я ненавижу жизнь в  провинции.  Она  чертовски  противоестественна.
Придется и мне всерьез подумать о том, как бы выбраться отсюда поскорее. Я
выберусь, будьте спокойны!
   - И пустите в ход свои патенты?
   - Обязательно, мой мальчик. Пущу  в  ход  свои  патенты.  Патентованная
бутылка с квадратной  пробкой!  О  боже!  Дайте  мне  только  очутиться  в
Лондоне...
   - Я тоже, наверное, попытаю удачи в Лондоне, - сказал Люишем.
   И  тогда  многоопытный  Данкерли,  добрейший  из   людей,   позабыв   о
собственных честолюбивых замыслах - он лелеял мечту  получить  патенты  на
удивительные изобретения, - принялся размышлять о возможностях для  своего
молодого коллеги. Он начал с того,  что  дал  ему  список  агентств,  этих
незаменимых   помощников   молодого   учителя   -   Ореллана,    Габбитас,
Ланкастер-Гейт. Все они были ему отлично  известны,  он  ведь  восемь  лет
проболтался в положении "начинающего".
   - Конечно, быть может, дело  с  Кенсингтоном  и  выгорит,  -  рассуждал
Данкерли, - но лучше не ждать. Скажу вам откровенно: шансов у вас мало.
   "Кенсингтонским делом"  он  называл  заявление  с  просьбой  о  приеме,
которое Люишем однажды  в  минуту  надежды  послал  в  Южно-Кенсингтонскую
Нормальную  школу  естественных  наук.  Поскольку   в   Англии   ощущается
недостаток в  квалифицированных  учителях,  Южно-Кенсингтонский  факультет
Наук и Искусства имеет обыкновение предоставлять  возможность  бесплатного
обучения в своем самом большом центральном колледже  да  еще  стипендию  -
гинею  в  неделю  -  лучшим  молодым  педагогам,  которые  берут  на  себя
обязательство после окончания курса  заняться  преподаванием  естественных
наук. Данкерли уже несколько лет  подряд  слал  туда  заявления  -  и  все
напрасно,  и  Люишем  не  видел  ничего  предосудительного  в  том,  чтобы
последовать его примеру и тоже попытать удачи. К тому  же  у  Данкерли  не
было таких голубовато-зеленых аттестатов с отличием, как у него.
   На  следующий  день  все  оставшееся  после  "дежурства"  время  Люишем
использовал  на  составление  письма,  которое  нужно  было  размножить  в
нескольких  экземплярах  и  разослать  в  различные  агентства  по   найму
учителей. В письме он коротко и выразительно излагал  свою  биографию,  но
зато был весьма многословен  в  описании  собственной  организованности  и
методов преподавания. В конце прилагался длинный и цветистый перечень всех
его аттестатов и наград, начиная с  полученного  в  восьмилетнем  возрасте
похвального  листа,  за  примерное  поведение.  Для  переписки  всех  этих
документов потребовалось немало времени, но Надежда  окрыляла  его.  После
длительного размышления над своим расписанием он выделил днем один час для
"корреспонденции".
   Он обнаружил, что несколько отстал в своих  занятиях  по  математике  и
классическим языкам,  а  контрольная  работа,  отправленная  его  заочному
наставнику в те тревожные дни, которые последовали за встречей с Боновером
на   аллее,   вернулась    с    малоутешительной    оценкой:    "Выполнено
неудовлетворительно". Ничего подобного с ним прежде не случалось,  поэтому
он пришел в такое раздражение, что  некоторое  время  даже  подумывал,  не
ответить ли наставнику язвительным письмом. А потом  наступили  пасхальные
каникулы, и ему пришлось ехать домой и объявить  матери,  разумеется,  б