жен стать его  домом.
Домом!.. Его связь со всем этим, как связь  с  целым  миром,  была  теперь
такой нерасторжимой, словно он для этого и был рожден. А  еще  год  назад,
если не считать полустершегося воспоминания об Этель, никто из этих  людей
для него и не существовал.  Поистине  неисповедимы  пути  судьбы!  События
последних нескольких месяцев пронеслись  в  его  памяти  молниеносно,  как
пантомима. Кажется, тут было над чем посмеяться. И Люишем рассмеялся.
   Этот смех отмечал новую полосу в его жизни. Прежде  Люишем  никогда  не
смеялся над собственными неурядицами. Теперь пришел конец  серьезности,  с
какой смотрит  на  вещи  юность.  Он  вырос.  То  был  смех  безграничного
восприятия.



31. В ПАРКЕ БАТТЕРСИ

   Хотя Люишем и пообещал прекратить дружбу с мисс  Хейдингер,  в  течение
ближайших пяти недель он не предпринимал никаких действий,  а  злополучное
письмо ее  оставалось  без  ответа.  За  это  время  состоялся  -  не  без
двуязычных нареканий - их переезд от мадам  Гэдоу  в  мрачный  клапхемский
дом, где молодая пара разместилась,  как  и  предполагалось,  в  маленькой
комнатке на  третьем  этаже.  И  здесь  весь  мир  вдруг  неузнаваемо,  до
странности изменился,  и  причиной  этому  оказались  несколько  сказанных
шепотом слов.
   Слова эти прозвучали  среди  всхлипываний  и  слез,  когда  руки  Этель
обвивали его шею, а ее распущенные волосы Прятали от него ее  лицо.  И  он
ответил тоже шепотом, немного, быть может, растерянно, и  в  то  же  время
испытывая странную  гордость,  совсем  непохожую  на  то,  что  он  ожидал
испытать, когда со страхом прежде думал, что рано или  поздно  это  должно
случиться. Внезапно он осознал,  что  все  решено,  что  разрешен  наконец
конфликт, который так долго их тяготил. Колебаний как  не  бывало.  Теперь
предстояло действовать.
   На следующий день он написал записку, а два дня спустя  утром  ушел  на
свои репетиторские занятия по математике  часом  раньше,  и  вместо  того,
чтобы пойти прямо к Вигорсу, направился через мост в  парк  Баттерси.  Там
около скамьи, где они когда-то встречались, нетерпеливо прохаживалась мисс
Хейдингер. Они немного походили взад и вперед, разговаривая о том о сем, а
затем наступило молчание...
   - Вы хотите мне что-то сказать? - вдруг спросила мисс Хейдингер.
   Люишем чуть побледнел.
   -  Да,  -  ответил  он.  -  Дело  в  том...  -  Он  старался  держаться
непринужденно. - Я когда-нибудь говорил вам, что женат?
   - Женаты?
   - Да.
   - Вы женаты?!
   - Да, - чуть раздраженно повторил он.
   Мгновение оба молчали. Люишем довольно малодушно разглядывал  георгины,
а мисс Хейдингер смотрела на него.
   - Это вы и хотели мне сказать?
   Мистер Люишем повернулся и встретил ее взгляд.
   - Да, - ответил он. - Именно это я и хотел вам сказать.
   Молчание.
   - Вы не возражаете, если я присяду?  -  ровным  голосом  спросила  мисс
Хейдингер.
   - Вон там под деревом есть скамья, - сказал Люишем.
   Они молча дошли до скамьи.
   - А теперь, - спокойно заговорила мисс Хейдингер, - расскажите мне,  на
ком вы женаты.
   Люишем ответил в общих словах. Она задала ему еще  один  вопрос,  потом
другой.  Он  чувствовал  себя  ужасно  неловко  и  отвечал  запинаясь,  но
чистосердечно.
   - Мне следовало бы догадаться,  -  сказала  она.  -  Мне  следовало  бы
догадаться.  Но  я  не  хотела  знать.  Расскажите  мне  еще   что-нибудь.
Расскажите мне о ней.
   Люишем рассказал. Разговор этот был ему страшно неприятен, но  уйти  от
него он не мог: ведь он обещал  Этель.  Наконец  мисс  Хейдингер  получила
полное представление о его судьбе, почти полное, так как  в  его  рассказе
отсутствовали эмоции, которые делали его достоверным.
   - Вы женились перед вторым экзаменом? - спросила она.
   - Да, - ответил Люишем.
   - Но почему вы не рассказали  мне  об  этом  раньше?  -  спросила  мисс
Хейдингер.
   -  Не  знаю,  -  признался  Люишем.  -  Я  хотел...  в  тот   день,   в
Кенсингтон-гарденс. Но как-то не смог. Наверное, мне следовало рассказать.
   - Наверное, следовало.
   - Да, по-видимому, следовало... А  я  не  рассказал.  Как-то...  трудно
было... Я не знал, как вы к  этому  отнесетесь.  Ведь  все  произошло  так
поспешно.
   Не находя слов, он умолк.
   - Мне кажется, вы все-таки обязаны были мне сказать, -  повторила  мисс
Хейдингер, рассматривая его профиль.
   Люишем приступил ко второй и более сложной части своего объяснения.
   - Произошло недоразумение, - сказал он,  -  собственно,  оно  было  все
время... Из-за вас, хочу я сказать. Немного трудно... Дело в  том,  что...
моя жена... знаете ли... Она смотрит на вещи несколько иначе, нежели мы.
   - Мы?
   - Да. Это, конечно, странно... Но она видела ваши письма...
   - Вы ей их показывали?
   - Нет. Просто она знает о нашей переписке, знает, что вы пишете  мне  о
социализме, о литературе и... о том, что нас интересует, а ее нет.
   - Вы хотите сказать, что такие вещи недоступны ее пониманию?
   -  Она  об  этом  никогда  не  задумывалась.  Мне  кажется,  разница  в
образовании...
   - И она возражает?
   - Нет, - не задумываясь, солгал Люишем. - Она не возражает.
   - Так в чем же дело? -  спросила  мисс  Хейдингер,  и  ее  лицо  совсем
побелело.
   - Она чувствует, что... она чувствует... Она не говорит, конечно, но  я
вижу, она чувствует, что ей тоже следует в этом принять участие. Я знаю...
как она любит меня. И ей  стыдно...  Это  напоминает  ей...  Разве  вы  не
понимаете, что ей обидно?
   - Да, понимаю. Итак, даже это малое...
   У мисс Хейдингер, казалось, перехватило дыхание, потому что  она  вдруг
замолчала.
   Наконец она с усилием заговорила.
   - А что это обидит меня... - начала она, но лицо ее искривила  гримаса,
и она снова умолкла.
   - Нет, не в этом дело. - Люишем был в нерешительности. -  Я  знал,  что
это обидит вас.
   - Вы ее любите. Вы можете пожертвовать...
   - Нет, не в этом дело. Но есть разница. Если ее обидеть, она не поймет.
А вы... Мне казалось вполне естественным прийти к вам. Я  смотрю  на  вас,
как на... А для нее мне всегда приходится делать снисхождение...
   - Вы ее любите.
   - Не знаю, в этом ли дело. Все так сложно. Любовь означает  все...  или
ничего. Я знаю вас лучше, чем ее, вы знаете  меня  лучше,  чем  она  будет
когда-либо знать. Я могу рассказать вам то, чего никогда не расскажу ей. Я
могу раскрыть перед вами  душу...  почти...  и  знаю,  что  вы  поймете...
Только...
   - Вы ее любите.
   - Да, - признался Люишем, дергая себя за ус. -  Дело,  должно  быть,  в
этом...
   Некоторое  время  оба  молчали;  затем  мисс  Хейдингер  заговорила   с
непривычной для нее горячностью:
   - О! Подумать только, что это конец всему! А ведь столько надежд... Что
дает она вам такого, чего не сумела бы  дать  я?  Даже  сейчас!  Почему  я
должна отказаться от того немногого, что  принадлежит  мне?  Если  бы  она
смогла забрать и это... Но она не может. Если я отпущу вас, вы  ничего  не
будете делать. Все наши мечты, все устремления - все зачахнет и  погибнет,
а ей это безразлично. Она не поймет. Она будет думать, что вы все тот  же.
Почему она домогается  того,  чем  не  в  силах  владеть?  Взять  то,  что
принадлежит мне, и отдать ей для того, чтобы она выбросила?
   Она смотрела не на Люишема, а прямо перед собой, и лицо  ее  было  само
страдание.
   - Я в известном смысле уже привыкла... думать о вас как  о  чем-то  мне
принадлежащем... Я и сейчас так думаю.
   - В последнее время, - начал Люишем после  молчания,  -  мне  раза  два
приходила в голову одна  мысль.  Не  кажется  ли  вам,  что  вы  несколько
переоцениваете мои способности? Я знаю, мы говорили о  великих  делах.  Но
вот уже полгода с лишком  я  бьюсь,  чтобы  просто  заработать  на  жизнь,
сколько может чуть ли не каждый. На это у  меня  уходит  все  время.  Тут,
пожалуй, задумаешься: может быть, жизнь не такая простая вещь...
   - Нет, - решительно возразила она, -  вы  могли  бы  совершить  великие
дела! Даже сейчас, - продолжала она, - вы еще способны  сделать  многое...
Если бы только я могла видеть вас время от времени, писать  вам...  У  вас
такие способности  и...  такой  слабый  характер.  Вам  обязательно  нужен
кто-нибудь... В этом ваша слабость. Вы сами в себя не верите.  Вам  нужно,
чтобы кто-нибудь поддерживал вас и верил в вас, безгранично поддерживал  и
верил. Почему я не могу дать вам это?  Больше  мне  ничего  не  нужно.  По
крайней мере сейчас. Зачем ей знать? Она от  этого  ничего  не  теряет.  Я
ничего не прошу из того, чем владеет она. Но  я  знаю,  что  одна,  своими
силами ничего не добьюсь. Я знаю, что вместе  с  вами...  Ей  ведь  обидно
только оттого, что она знает. А зачем ей знать?
   Мистер Люишем в нерешительности  посмотрел  на  нее.  Его  воображаемое
величие вдохновляло ее взгляд. В этот миг по крайней мере и он свято верил
в свои возможности. Но он понимал, что его величие и ее восхищение связаны
между собой, что они составляют одно  нераздельное  целое.  Зачем  вправду
Этель знать об этом? Он представил себе все,  что  может  совершить,  чего
может добиться, но тут  же  пришла  мысль  о  сложностях,  неловкости,  об
опасности разоблачения.
   - Дело в том, что я не имею права усложнять свою  жизнь.  Я  ничего  не
добьюсь, если буду ее усложнять. Только люди со средствами могут позволить
себе сложности. Тут надо выбирать либо одно, либо другое...
   Он умолк, внезапно представив себе Этель, как в прошлый раз, со слезами
на глазах.
   - Нет, - чуть ли не грубо заключил он. - Нет. Я не хочу действовать  за
ее спиной. Я не говорю, что я теперь такой уж кристально честный. Но я  не
умею лгать. Она тотчас же все поймет. Она  тотчас  все  поймет,  и  ничего
хорошего из этого не получится. Моя жизнь и так слишком сложна. Я не  могу
с этим справиться и двигаться дальше.  Я...  Вы  переоцениваете  меня.  И,
кроме  того...  Есть  одно  обстоятельство...  Одно...  -  Он  запнулся  и
возвратился к тому, с чего начал. - Нет, я не имею  права  усложнять  свою
жизнь. Очень жаль, но это так.
   Мисс Хейдингер ничего не ответила.  Ее  молчание  удивило  его.  Секунд
двадцать они сидели молча. Потом она вдруг встала, тотчас вскочил и он. Ее
лицо горело, глаза были опущены.
   - Прощайте, - чуть не шепотом сказала она и протянула ему руку.
   - Но... - начал было Люишем и замолчал. Мисс Хейдингер была бледна, как
мел.
   - Прощайте, - с кривой улыбкой повторила она,  внезапно  глянув  ему  в
глаза. - Больше говорить не о чем, не так ли? Прощайте.
   Он взял ее руку.
   - Надеюсь, я не...
   - Прощайте, - нетерпеливо сказала она, выдернула у него  руку  и  пошла
прочь. Он шагнул было за ней.
   - Мисс Хейдингер, - позвал он  ее,  но  она  не  остановилась.  -  Мисс
Хейдингер...
   Он понял, что она не хочет откликнуться...
   Он стоял неподвижно, глядя, как она уходит. Непривычное чувство  утраты
овладело им, ему захотелось догнать ее, в чем-то убедить...
   Она ни разу не обернулась и была  уже  далеко,  когда  он  пустился  ее
догонять. Сделав шаг, он пошел все быстрее,  быстрее,  вот  он  уже  почти
нагнал ее, оставалось всего шагов тридцать. Но в это время она  подошла  к
воротам.
   Шаги его замедлились. Он вдруг испугался, что она обернется. Она прошла
в ворота и скрылась из виду. Он стоял, глядя ей вслед,  потом  вздохнул  и
свернул налево, на ту аллею, что вела к мосту и Вигорсу.
   На середине моста им вновь овладела  нерешительность.  Он  остановился.
Назойливая мысль не исчезала. Он взглянул на часы: надо было спешить, если
он хочет успеть на поезд и попасть в Эрлс-Корт  к  Вигорсу.  Пусть  Вигорс
идет ко всем чертям, сказал он себе.
   Но в конце концов он все же успел на поезд.



32. ОКОНЧАТЕЛЬНАЯ ПОБЕДА

   В тот же вечер часов около семи Этель вошла в комнату  с  корзиной  для
бумаг, которую она купила  ему,  и  застала  его  за  маленьким  туалетным
столиком, тем самым, что должен был служить  письменным  столом.  Из  окна
открывался непривычно широкий для Лондона вид: длинный ряд  покатых  крыш,
спускающихся к вокзалу, просторное голубое небо,  уходящее  вверх,  к  уже
темнеющему зениту, и  вниз,  к  таинственному  туману  крыш,  щетинившихся
дымовыми трубами, сквозь который там и тут проступали то сигнальные огни и
клубы  пара,  то  движущаяся  цепочка  освещенных  окон  поезда,  то   еле
различимая перспектива улиц. Похваставшись корзиной, Этель поставила ее  у
его ног, и в этот момент взгляд ее упал на желтый лист бумаги, который  он
держал в руках.
   - Что это у тебя?
   Он протянул ей листок.
   - Я нашел его на дне моего желтого ящика. Это еще из Хортли.
   Она  взяла  листок  и  увидела  изложенную  в  хронологическом  порядке
жизненную программу. На полях были какие-то пометки, а  все  даты  наскоро
переправлены.
   - Совсем пожелтел, - заметила Этель.
   Люишем подумал, что  от  этого  замечания  ей,  пожалуй,  следовало  бы
воздержаться. Он смотрел  на  свою  "Программу",  и  ему  почему-то  стало
грустно. Оба молчали. И вдруг он почувствовал  ее  руку  на  своем  плече,
увидел, что она склоняется над ним.
   - Милый, - прошептала она странно изменившимся голосом.
   Он понял, что она хочет что-то сказать, но не может подыскать слов.
   - Что? - наконец спросил он.
   - Ты не огорчаешься?
   - Из-за чего?
   - Из-за этого.
   - Нет!
   - Тебе даже... Тебе даже ничуть не жалко? - спросила она.
   - Нет, ничуть.
   - Я не могу понять. Так много...
   - Я рад, - заявил он. - Рад.
   - Но заботы... расходы... и твоя работа?
   - Именно поэтому, - сказал он, - я и рад.
   Она недоверчиво посмотрела на него. Он поднял глаза и  прочел  сомнение
на ее лице. Он обнял ее,  и  она  тотчас  же,  почти  рассеянно  повинуясь
обнимающей ее руке, наклонилась и поцеловала его.
   - Этим все решено, - сказал он, не отпуская ее. -  Это  соединяет  нас.
Неужели ты не понимаешь? Раньше...  Теперь  все  по-другому.  Это  -  наше
общее. Это... Это - связующее звено, которого нам недоставало. Оно  свяжет
нас воедино, соединит навсегда. Это будет наша жизнь.  Ради  чего  я  буду
работать. Все остальное...
   Он смело взглянул правде в глаза.
   - Все остальное было... тщеславие!
   На ее лице еще оставалась тень сомнения, тень печали.
   - Милый, - наконец позвала она.
   - Что?
   Она сдвинула брови.
   - Нет! - сказала она. - Я не могу этого сказать.
   Опять наступило молчание, во время которого Этель очутилась на  коленях
у Люишема.
   Он поцеловал ее руку,  но  ее  лицо  по-прежнему  было  серьезным.  Она
смотрела в окно на сгущающиеся сумерки.
   - Я глупая, я это знаю, - сказала она. - Я говорю... совсем не то,  что
чувствую.
   Он ждал, что она скажет дальше.
   - Нет, не могу, - вздохнула она.
   Он чувствовал, что обязан помочь ей. Ему тоже нелегко было найти слова.
   - Мне кажется, я понимаю, - сказал он, стараясь ощутить неуловимое.
   Снова молчание, долгое, но исполненное смысла. Внезапно она вернулась к
жизненной прозе и встала.
   - Если я не сойду вниз, маме придется самой накрывать к ужину.
   У двери она остановилась и еще раз взглянула  на  него.  Мгновение  они
смотрели друг на друга. В сумерках ей был виден лишь смутный  его  силуэт.
Люишем вдруг протянул к ней руки...
   Внизу раздались шаги. Этель освободилась из его объятий и  выбежала  из
комнаты. Он услышал, как она крикнула:
   - Мама! Я сама накрою к ужину. А ты отдыхай.
   Он прислушивался к ее шагам, пока они не  стихли  за  кухонной  дверью.
Тогда  он  снова  посмотрел  на  свою  "Программу",  и  на  мгновение  она
показалась ему сущим пустяком.
   Он держал ее в руках и разглядывал так, будто она была написана  другим
человеком. И в самом деле ее писал совсем другой человек.
   - "Брошюры либерального направления", - прочел он и засмеялся.
   Мысли унесли его далеко-далеко. Он откинулся на  стуле.  "Programma"  в
его руках была  теперь  просто  символом,  отправной  точкой,  и,  глубоко
задумавшись, он уставился в темнеющее окно. Так он сидел долго, и в голове
у него сменялись мысли, которые были почти что чувства, чувства, принявшие
форму и весомость идей. И, мелькая,  они  стали  постепенно  облекаться  в
слова.
   - Да, это было тщеславие, - сказал он. -  Мальчишеское  тщеславие.  Для
меня, во всяком случае. Я слишком двойствен. Двойствен?  Просто  зауряден!
"Мечты, подобные моим, способности, подобные моим". Да у любого  человека.
И все же... Какие у меня были замыслы!
   Он вспомнил о социализме, о своем пламенном желании переделать  мир.  И
подивился тому, сколько новых перспектив открылось ему с тех пор.
   - Не для нас... Не для нас. Нам суждено  погибнуть  в  безвестности.  В
один прекрасный день... Когда-нибудь... Но это не для нас...
   - В сущности, все это - ребенок. Будущее - это ребенок. Будущее! И  все
мы не более как верные слуги или, наоборот, предатели Будущего...
   - Есть естественный отбор, и  значит...  Этот  путь  -  счастье...  Так
должно быть. Другого нет.
   Он вздохнул.
   - То есть такого, чтобы хватило на всю жизнь.
   - И все же жизнь сыграла со мной злую шутку: так много  обещала  и  так
мало дала!
   - Нет! Так рассуждать нельзя. Из этого ничего не получится!  Ничего  не
получится!
   - Карьера. Это тоже карьера - самая важная карьера на свете. Отец!  Что
еще мне нужно?
   - И... Этель! Нечего удивляться, что она казалась пустой... Она и  была
пустой. Нечего удивляться, что она была раздражительной. Она не  выполняла
своего назначения в жизни. Что ей оставалось делать? Она  была  служанкой,
игрушкой...
   - Да, вот это и есть жизнь. Только это  и  есть  жизнь.  Для  этого  мы
сотворены и рождены. Все остальное - игра...
   Игра!
   Он снова посмотрел на свою "Программу". Потом обеими руками  взялся  за
верх листка, но остановился в нерешительности. Видение  стройной  Карьеры,
строгой последовательности трудов и успехов, отличий  и  еще  раз  отличий
вставало за этим символом. Но он сжал губы и медленно разорвал пожелтевший
лист на две половинки. Затем  сложил  обе  половинки  вместе  и  снова  их
разорвал, снова сложил  тщательно  и  аккуратно  и  снова  разорвал,  пока
"Programma" не превратилась в кучу маленьких клочков. Ему казалось, что он
разрывает на куски свое прошлое.
   - Игра! - после долгого молчания прошептал он.
   - Конец юности, - сказал он, - конец пустым мечтам...
   Он не двигался, руки его покоились на столе, глаза  смотрели  на  синий
прямоугольник окна.  Гаснущий  свет  собрался  в  одной  точке:  вспыхнув,
зажглась звезда.
   Он заметил, что все еще держит в руках клочки бумаги. Он вытянул руку и
бросил их в ту самую новую корзинку, которую купила ему Этель.
   Два клочка упали на пол. Он наклонился, подобрал их и осторожно положил
вместе с остальными.