ез
лишних подробностей, что он покидает Хортли.
   - Но ведь у тебя там так хорошо все складывалось! -  всплеснула  руками
его мать.
   Одно утешало добрую старушку: сын перестал носить очки - он даже  забыл
привезти их с собой, - и ее  тайные  страхи,  что  он  "скрывает"  от  нее
какое-то серьезное заболевание глаз, рассеялись.
   Иногда у него бывали  минуты  горького  раскаяния  в  той  безрассудной
прогулке. Такое настроение испытал он  вскоре  после  каникул,  когда  ему
пришлось сесть и  пересмотреть  сроки,  намеченные  в  "Программе",  и  он
впервые с ясностью осознал, чем, в сущности, кончилась для него эта первая
схватка  с  теми  загадочными  и  могучими  силами,  что  пробуждаются   с
наступлением весны. Его мечты  об  успехе  и  славе  казались  ему  вполне
реальными, они были дороги его сердцу, и вот теперь, когда он  понял,  что
долгожданная дверь университета, открывающая путь ко всему великому,  пока
еще для него затворена, он вдруг ощутил нечто похожее на физическую боль в
груди.
   В самый разгар работы он вскочил и с  пером  в  руках  стал  шагать  по
комнате.
   - Какой я был дурак! - вскричал он. - Какой я был дурак!
   Он швырнул перо на пол  и  подбежал  к  стене,  где  красовался  весьма
неумелый рисунок девичьей головки - живой свидетель  его  порабощения.  Он
сорвал рисунок и разбросал клочья по полу...
   - Дурак!
   И сразу ему стало легче: он дал выход своему чувству. Секунду он взирал
на  произведенное  им  разрушение,  а  затем,  что-то  бормоча  о  "глупых
сантиментах", снова уселся пересматривать свое расписание.
   Такое настроение у него бывало. Но редко. Вообще же письма с ее адресом
он ждал с куда  большим  нетерпением,  чем  ответа  на  те  многочисленные
прошения, писание которых оттеснило теперь на задний план Горация и высшую
математику (как у него именовалась стереометрия). На обдумывание письма  к
Этель у него уходило еще больше времени,  чем  потребовалось  когда-то  на
составление достопримечательного перечня его академических достоинств.
   Правда, его прошения были документами необыкновенными;  каждое  из  них
было писано новым пером и почерком - по крайней мере на первой странице, -
превосходившим даже те образцы каллиграфии, которыми он блистал обычно. Но
дни шли, а письмо, которое он надеялся получить, так и не приходило.
   Настроение  его  осложнялось  еще  и  тем,  что,  несмотря  на  упорное
молчание, причина его отставки в разительно короткий срок  стала  известна
"всему Хортли". Он, как рассказывали, оказался человеком  "фривольным",  а
поведение Этель местные  дамы  порицали,  если  можно  так  выразиться,  с
самодовольным торжеством. Смазливое личико так часто  бывает  ловушкой.  А
один мальчишка - за это ему  как  следует  надрали  уши,  -  когда  Люишем
проходил мимо, громко крикнул: "Этель!" Помощник  приходского  священника,
из  породы  людей  бледных,  нервных,  с  распухшими  суставами,   теперь,
встречаясь с  Люишемом,  старался  не  замечать  его.  Миссис  Боновер  не
упустила случая сказать  ему,  что  он  "совсем  еще  мальчик",  а  миссис
Фробишер, столкнувшись с  ним  на  улице,  так  грозно  засопела,  что  он
вздрогнул от неожиданности.
   Это всеобщее  осуждение  порой  приводило  его  в  уныние,  но  иногда,
наоборот, оно даже вселяло в него бодрость, и не раз он объявлял Данкерли,
что ему это все совершенно нипочем. А иногда он убеждал себя,  что  терпит
все это ради Нее. Впрочем, ничего другого ему и не оставалось.
   Он  начал  также  понимать,  как   мало   нуждается   мир   в   услугах
девятнадцатилетнего юноши, - он считал  себя  девятнадцатилетним,  хотя  в
действительности ему было восемнадцать лет и несколько месяцев, - несмотря
на то, что  вдобавок  к  своей  молодости,  силе  и  энергии  он  является
обладателем наград за примерное поведение, за общее развитие и за успехи в
арифметике, а также отличных аттестатов на бумаге с королевским гербом  за
подписью известного инженера,  подтверждающих  его  познания  в  черчении,
мореходной астрономии, физиологии  животных,  физиографии,  неорганической
химии и сооружении зданий. Сначала ему казалось, что директора школ  будут
цепляться за возможность воспользоваться его талантами, но выяснилось, что
цепляться суждено ему. В его письмах с предложением услуг появилась теперь
нотка настойчивости, но  настойчивость  ему  не  помогала.  А  письма  эти
становились все длиннее и длиннее, они разрослись до четырех страниц -  на
целое пенни бумаги. "Уверяю вас, - писал он,  -  что  во  мне  вы  найдете
верного и преданного помощника". И так далее в таком духе. Данкерли указал
ему на то, что аттестация,  выданная  Боновером,  явно  обходит  вопрос  о
нравственности и дисциплине, но Боновер отказался что-либо  изменить.  Он,
разумеется, был готов сделать для Люишема все, что в его  силах,  несмотря
на столь неделикатное к нему отношение молодого  человека,  но,  увы,  его
совесть...
   Раза два-три Люишем намеренно исказил текст аттестации, но и это ничего
не дало. И Южно-Кенсингтонская школа молчала,  хотя  прошла  уже  половина
мая. Будущее рисовалось Люишему в весьма мрачных красках.
   И вот в самый разгар сомнений и разочарований пришло письмо от нее. Оно
было напечатано на машинке на тонкой бумаге. "Дорогой", -  писала  она,  и
это обращение показалось ему самым  ласковым  и  самым  чудесным  из  всех
обращений на свете, хотя в действительности-то она просто забыла, как  его
зовут, а потом забыла, что оставила место, куда хотела вставить его имя.

   "Дорогой!
   Я не могла написать раньше, потому что дома мне теперь  негде  написать
письмо, так как миссис  Фробишер  рассказала  моей  матери  о  вас  разные
глупости. Моя мать ужасно удивила меня - я никак не ожидала этого от  нее.
Она ничего мне не сказала. Но об этом я напишу  вам  в  следующий  раз.  Я
слишком сердита, чтобы писать об этом сейчас. Даже теперь вы не можете мне
ответить,  потому  что  сюда  нельзя  посылать   писем.   Это   совершенно
невозможно. Но я вспоминаю вас, дорогой (слово  "дорогой"  было  стерто  и
снова написано), и нашу чудесную прогулку и хочу сказать вам об этом, даже
если это письмо окажется последним. Я сейчас очень занята. Работа  у  меня
довольно сложная, и, боюсь, я немного бестолкова. Трудно, не правда ли,  с
интересом относиться к чему-либо только оттого, что это дает  средства  на
жизнь? Вероятно, порой вы испытываете то же самое у себя в школе?  Но  уж,
видно, все люди должны заниматься не тем, что им по душе. Не знаю, когда я
вновь окажусь в Хортли и окажусь ли вообще, но вы, наверное, сами приедете
в Лондон. Миссис Фробишер наговорила самые ужасные вещи. Было бы  чудесно,
если бы вы приехали в Лондон, потому что тогда  мы,  возможно,  сумели  бы
повидаться. В Челси есть большая школа для мальчиков, и каждое утро, когда
я прохожу мимо нее, я думаю о том, как хорошо было  бы,  если  бы  вы  там
работали. Тогда вы выходили бы мне навстречу в своей шапочке и  мантии.  А
вдруг в один прекрасный день я увижу вас там!"

   Вот таким было это письмо, содержавшее в себе удивительно мало сведений
и  неожиданно  обрывавшееся  дописанными  карандашом  словами:  "Прощайте,
дорогой. Прощайте, дорогой". А внизу: "Вспоминайте обо мне иногда".
   Читая его, в особенности  это  обращение  "дорогой"  в  начале,  Люишем
испытывал самое странное ощущение в горле и груди, как  будто  он  вот-вот
заплачет. Поэтому он поспешил рассмеяться, еще раз перечитал  письмо  и  с
сияющими глазами зашагал взад и вперед по комнатке,  не  выпуская  из  рук
драгоценного  послания.  Слово  "дорогой"  звучало  так,  как  будто   его
произносила  она,  -  ему  даже  показалось,  что  он  слышит  ее   голос.
Припомнилось ее мелодичное и ласковое "прощайте" из тени  залитого  лунным
светом дома.
   Но почему "это письмо окажется последним" и  почему  такой  неожиданный
конец? Разумеется, он будет вспоминать ее.
   Это письмо оказалось единственным. Вскоре оно протерлось на сгибах.
   В начале июня Люишем почувствовал себя особенно одиноко, у  него  вдруг
возникло жгучее желание видеть ее. Он  стал  робко  мечтать  о  поездке  в
Лондон, в Клэпхем, чтобы разыскать ее. Но Клэпхем не  Хортли,  и  отыскать
там человека не так-то просто. Он провел целый день, сочиняя и переписывая
длинное послание к ней на случай, если узнает ее адрес. Если  ему  суждено
узнать его. Безутешный, он долго бродил по улицам, пока, наконец,  в  семь
часов вечера не отправился в ярком  свете  луны  за  город  по  следам  их
незабываемой прогулки.
   В темноте сарая, где они когда-то пережидали  дождь,  он  разошелся  до
того, что начал говорить вслух, как будто она была рядом. И произносил  он
красивые, мужественные слова.
   В окне дома у маленькой старушки с желтофиолями горела свеча; он  зашел
и, словно священнодействуя, выпил бутылку имбирного  пива.  Старушка  чуть
лукаво  поинтересовалась,  как  поживает  его  сестра,   и   он   пообещал
когда-нибудь вновь привести ее. Этот разговор немного  притулил  терзавшее
его чувство одиночества. Он вышел в белеющий сумрак  и  отправился  домой,
испытывая тихую грусть, такую нежную, что она стала почти приятной.
   А на следующий день миссис Манди с недоумением увидела  в  его  комнате
новую надпись, одновременно и загадочную и знакомую: "Mizpah"  [арамейское
слово, которое в библии расшифровывается так: "Да надзирает  господь  надо
мною и над тобою, когда мы скроемся друг от друга"].
   Слово было тщательно выписано староанглийскими буквами.
   Где она прежде его видела?
   Сначала оно господствовало над всем  остальным  в  комнате,  как  знамя
победы  развеваясь  над  его  "самодисциплиной",  над   расписанием,   над
"Программой". Затем на какое-то время оно  исчезло,  но  вскоре  появилось
вновь. Потом его частично заслонил список школ, где имелись вакансии, а на
полях  листа  бумаги,  на  котором  оно  красовалось,  появились  какие-то
карандашные пометки.
   Когда же наконец наступило время сборов и отъезда Люишема из Хортли, он
снял его и вместе с другими подходящими бумагами  -  среди  них  оказались
"Программа" и расписание - использовал, чтобы застлать дно желтого  ящика,
в  который  он  запаковал  свои  книги;  в  основном   это   были   книги,
предназначенные  для  подготовки   к   теперь   отложенным   вступительным
экзаменам.



8. КАРЬЕРА ТОРЖЕСТВУЕТ

   Прошло два  с  половиной  года,  и  повествование  свое  мы  поведем  о
значительно повзрослевшем  мистере  Люишеме,  уже  не  юноше,  а  мужчине,
мужчине, во всяком случае  с  точки  зрения  закона,  ибо  ему  исполнился
двадцать один год. Местом же действия будет  не  маленький  Хортли  с  его
деревьями,  парками,  красно-коричневыми  берегами  реки  и  общественными
выпасами, а серые просторы лондонского Вест-Энда.
   Об Этель речи и вовсе не будет. Обещанное ею второе письмо он так и  не
получил, и, хотя в первые несколько месяцев пребывания в Лондоне  посвятил
не один день скитаниям по Клэпхему, этой бесплодной пустыне  человеческой,
встреча, о которой он мечтал, так и не состоялась. Наконец молодость с  ее
восхитительной способностью к возрождению духа и тела  взяла  свое,  и  он
начал ее забывать.
   Поиски "места" неожиданно принесли плоды в виде листка синей бумаги,  о
которой так мечтал Данкерли.  Оказалось,  что  голубовато-зеленые  дипломы
годились не только в качестве украшений на  стену,  и,  когда  Люишем  уже
потерял  надежду  на  получение   работы   до   конца   дней   своих,   от
Педагогического факультета пришла чудодейственная синяя  бумага,  сулившая
нечто совершенно невероятное. Его приглашали в Лондон, где он  должен  был
получать  гинею  в  неделю  за  слушание  лекций,  таких  лекций,  которые
превосходили самые честолюбивые его мечты! Среди  имен,  плывущих  у  него
перед глазами, он разглядел Хаксли  -  Хаксли,  а  потом  Локайера!  Какая
удача!  Приходится  ли  после  этого  удивляться,  что  в   течение   трех
последующих лет все мысли его были заняты только карьерой?
   Представьте  себе  мистера  Люишема  на   пути   в   Нормальную   школу
естественных наук в начале третьего года обучения. (Теперь  это  заведение
называют Королевским колледжем естественных наук.) В правой  руке  у  него
блестящий  черный  портфель,  набитый  тетрадями,  конспектами  и  другими
принадлежностями для предстоящих занятий, а в левой -  книга,  которой  не
хватило места в портфеле, книга с золотым обрезом, аккуратно  обернутая  в
коричневую бумагу.
   Пропущенные нами годы не прошли  бесследно;  на  верхней  губе  мистера
Люишема появились не слишком приметные, но бесспорные усы, рост прибавился
еще на один-два дюйма, свободнее стали  манеры.  Ибо  теперь  он  перестал
быть, как в восемнадцать  лет,  предметом  всеобщего  внимания;  он  начал
понимать, что значительное число людей с полным безразличием  относится  к
факту его существования. Он утратил  былую  застенчивость,  зато  приобрел
уверенность в осанке, как человек, которому неплохо живется на свете.
   Его костюм - за одним исключением - видавший виды и "порыжевший" траур.
Он носил траур по матери, умершей более чем за год до возобновления нашего
рассказа; она оставила ему имущество, которое в  деньгах  равнялось  почти
ста фунтам, и он ревниво хранил их  в  банке,  расходуя  только  на  самое
необходимое: на плату за право учения в университете, на книги и на другие
принадлежности,  которые  требовались  для  его   блестящей   студенческой
карьеры. Ибо, несмотря на неудачу в Хортли,  он  все  же  делал  блестящую
карьеру и, как всеядное пламя, пожирал дипломы один за другим.
   При  взгляде  на  него,  сударыня,  вы  непременно  приметили  бы   его
воротничок с  удивительно  глянцевитой  поверхностью,  похожей  на  мокрую
резину. И хотя, в сущности, это  не  имеет  никакого  отношения  к  нашему
рассказу, я знаю, что должен объяснить, в чем тут дело,  иначе  вы  будете
невнимательны к моему дальнейшему повествованию. Есть в Лондоне тайны,  но
откуда этот странный глянец на белье? "Дешевые прачки всегда  пересинивают
вещи, - утверждаете вы. - Его воротничок  должен  быть  в  синих  потеках,
потертый на сгибе, с бахромой вокруг петли и будет  врезаться  в  шею.  Но
этот глянец..." Приглядитесь поближе и дотроньтесь пальцем - он холодный и
влажный, как стена склепа! Дело в том,  сударыня,  что  это  патентованный
непромокаемый воротничок. Перед сном его нужно потереть  зубной  щеткой  и
повесить для просушки на спинку стула, и утром он как новенький.  Это  был
его единственный воротничок, на нем он экономил в неделю по  крайней  мере
три  пенса,  что  для  будущего  педагога,  состоящего   на   обучении   в
Южно-Кенсингтонской школе и существующего на гинею  в  неделю,  жалованную
ему  по-отечески  заботливым,   но   скупым   правительством,   составляет
значительную сумму. Этот воротничок явился для Люишема великим  открытием.
Он увидел его в витрине магазина:  воротничок  лежал  на  дне  стеклянного
аквариума, и над ним тоскливо метались золотые рыбки. Люишем сказал  себе,
что ему, пожалуй, по душе этот глянец.
   Но вот ярко-красный галстук у него  на  шее  -  это  вещь  неожиданная.
Ярко-красный галстук, какой носят кондукторы Юго-Западной железной дороги!
Больше ничего  щегольского  в  его  облике  не  было,  даже  тешившие  его
тщеславие очки были давным-давно заброшены. Задумаешься, пожалуй... Где вы
видели  толпу  людей  в  красных  галстуках,  которые  как  будто   что-то
символизируют? Придется сказать правду. Мистер Люишем стал социалистом!
   Этот красный галстук был единственным  внешним  и  видимым  знаком  его
внутреннего, духовного развития. Несмотря  на  большую  учебную  нагрузку,
Люишем к этому времени одолел и Батлеровскую "Аналогию" и некоторые другие
книги; он возражал, сомневался, в ночной тиши взывал к богу,  моля  его  о
"вере" - "вере", которую следовало даровать немедленно,  если  небо  ценит
преданность мистера Люишема,  и  которая  тем  не  менее  так  и  не  была
дарована... Теперь свою судьбу на этом свете он не представлял себе больше
в  виде  длинного  ряда  экзаменов,  ведущего  к  далекой   адвокатуре   и
политической деятельности "в либеральном духе" (D.V.) [Deo Volentum (лат.)
- если бог захочет]. Он начал понимать некоторые стороны наших  социальных
порядков, которые в Хортли  не  бросались  в  глаза;  познакомился  с  тем
гнетущим чувством тоски, полного отчаяния и муки, которые окрашивают жизнь
столь многих обывателей современного  Лондона.  Один  яркий  контраст  как
символ навсегда запомнился ему. Он видел бастующих  угольщиков  во  дворах
Вестборнского предместья, изможденных и голодных, детей, из  черной  грязи
моливших о милостыне, безработных в очереди за бесплатным супом;  а  двумя
улицами дальше, на Вестборн  Гроув,  -  сверкающие  вывески  переполненных
магазинов, непрерывный поток кэбов и карет и такое бурное расточительство,
что торопившийся домой усталый студент  в  мокрых  ботинках  и  мешковатом
костюме то и дело застревал в ароматном вихре юбок и жакетов и  элегантной
нарядной  женственности.  Несомненно,  что  неприятные  ощущения,  которые
испытал в ту минуту усталый студент, привели его к определенным выводам. А
ведь это лишь одно из постоянно повторяющихся наглядных сопоставлений.
   Люишем был искренне убежден или, если угодно,  просто  чувствовал,  что
человек не может быть счастлив, когда другой,  рядом,  несчастен,  и  этот
крикливый блеск благополучия  казался  ему  преступлением.  Он  тогда  еще
верил, что люди сами решают свою судьбу,  -  всю  меру  моральной  тупости
людской, в том числе и своей собственной, ему еще предстояло осознать. Как
раз тогда  ему  случайно  попались  в  руки  "Прогресс  и  нищета"  [книга
американского писателя Генри Джорджа (1839-1897)] и несколько разрозненных
номеров   "Общего   благосостояния"    [официальный    орган    английской
"Социалистической лиги", основанной в 1884 году], и он без  особого  труда
усвоил теорию о коварных происках капиталистов и помещиков и  справедливых
требованиях безвинных страдальцев-рабочих. Он немедленно стал социалистом.
Естественно, у него  тотчас  явилась  настоятельная  потребность  каким-то
образом оповестить весь мир о своей новой вере. Поэтому он вышел из дому и
(исторический момент!) купил себе тот самый красный галстук!
   - Цвета крови, пожалуйста, - робко  сказал  Люишем  молодой  леди,  что
стояла за прилавком.
   - Какого цвета? - насмешливо переспросила молодая леди за прилавком.
   - Ярко-алого, пожалуйста, - вспыхнув, ответил Люишем.
   И он потратил большую часть вечера  и  немало  терпения  на  то,  чтобы
научиться завязывать этот галстук аккуратным бантом. Подобное занятие было
ему в новинку: до сих пор он носил галстуки с уже готовым узлом.
   Так Люишем провозгласил Социальную Революцию. Когда этот символ на  шее
у его владельца впервые покинул стены  дома,  по  Бромтон-роуд  шествовала
орава дюжих полисменов. Люишем направился им навстречу. Он начал напевать.
Приняв многозначительный вид, он прошел мимо полисменов с "Марсельезой" на
устах...
   Но с тех пор миновало уже несколько месяцев, и теперь  красный  галстук
был просто привычным предметом туалета.
   Он свернул с Эгсибишн-роуд в  железные  решетчатые  ворота  и  вошел  в
вестибюль Нормальной школы. В вестибюле было полно  студентов  с  книгами,
портфелями и ящичками для инструментов в руках, студентов, которые  стояли
и разговаривали, студентов, которые читали вставленные в рамки  объявления
Дискуссионного клуба, студентов, которые покупали у продавца  канцелярских
принадлежностей тетради, карандаши,  резинки  и  кнопки.  Тут  можно  было
видеть и новичков - студентов, платящих за свое обучение, юношей и молодых
людей в черных сюртуках и цилиндрах  или  костюмах  из  твида,  и  бывалых
школяров - однокурсников Люишема, разномастных, нескладных, жалких,  плохо
одетых и охваченных благоговейным страхом; на од