доражила.  Он  попробовал
считать, попробовал перечислить атомные веса химических элементов,  только
бы не думать о ней...
   Он вздрогнул и почувствовал, что замерз, сидя в неловкой позе в жестком
кресле. Оказывается, он  задремал.  Он  посмотрел  на  желтую  щель  между
створчатыми дверями. Свет еще горел, но как-то мерцал при этом.  Наверное,
свеча уже догорает. Интересно, почему так тихо?
   Почему ему вдруг стало страшно?
   Он долго  сидел,  напряженно  вытягивая  во  тьме  шею,  прислушиваясь,
надеясь уловить какой-нибудь звук...
   Ему пришла в голову  нелепая  мысль,  что  все  свершившееся  случилось
давным-давно. Он ее отогнал. Отогнал он и глупое ощущение, будто произошло
нечто непоправимое. Но почему вокруг так тихо?
   Наконец он встал и медленно, стараясь не производить ни единого  звука,
начал пробираться к створчатым дверям. Приложив ухо к желтой щели,  стоял,
прислушиваясь.
   Ничего не слышно, даже сонного дыхания.
   Он  заметил,  что  двери  прикрыты  неплотно,  тихонько  толкнул   одну
половинку и бесшумно ее приотворил. Ни звука. Он отворил  дверь  пошире  и
заглянул в спальню. Свеча совсем догорела, фитиль плавал в воске и коптил.
Этель, полураздетая, лежала на постели и держала в руке возле самого  лица
розу.
   Он стоял  с  белым,  как  мел,  лицом,  не  сводя  с  нее  глаз,  боясь
пошевелиться. И напряженно прислушивался. Но даже сейчас не мог  различить
ее дыхания.
   Во всяком случае, произойти ничего не могло.  Просто  она  спит.  Нужно
уйти, пока она не проснулась. Если она увидит его...
   Он снова посмотрел на нее. В ее лице было что-то...
   Он подошел поближе,  уже  не  заботясь  о  том,  чтобы  его  шаги  были
бесшумными. И наклонился над ней. Даже сейчас она, казалось, не дышала.
   Он увидел, что ресницы у нее все еще мокрые, мокрой была и подушка  под
ее щекой. Ее бледное, заплаканное лицо потрясло его...
   Ему вдруг стало невыносимо ее жаль. Он позабыл  обо  всем,  кроме  этой
жалости и того, что глубоко ее обидел. В этот момент  она  зашевелилась  и
назвала его одним из тех ласковых прозвищ, которые  постоянно  придумывала
для него.
   Он забыл,  что  им  предстояло  расстаться  навсегда.  Он  ощущал  лишь
огромную радость: она шевелится и говорит. Ревности как не бывало. Он упал
на колени.
   - Любимая, - прошептал он, -  ты  здорова?  Я...  я  не  слышал  твоего
дыхания. Я не слышал, как ты дышишь.
   Она вздрогнула и проснулась.
   - Я был в другой комнате, - дрожащим голосом продолжал Люишем. - Кругом
было так тихо. Я испугался... Я не знал, что  случилось.  Любимая,  Этель,
любимая, ты здорова?
   Она быстро села и всмотрелась в лицо Люишема.
   - О, позволь мне объяснить тебе, - умоляюще сказала она. -  Пожалуйста,
позволь мне объяснить. Ведь это все пустяки,  вздор.  Ты  не  хочешь  меня
выслушать. Ты не хочешь меня выслушать. Это несправедливо, не выслушав...
   Люишем обнял ее.
   - Любимая, - сказал он, - я знал, что это пустяки. Я знал... Я знал...
   Она говорила, всхлипывая:
   - Все так просто. Мистер Бейнс... что-то в его манерах... Я знала,  что
он может сделать глупость... Но  мне  так  хотелось  помочь  тебе.  -  Она
остановилась. На мгновение ей, словно в блеске молнии,  представился  один
неблагоразумный поступок, о  котором  не  стоило  и  упоминать.  Это  была
случайная встреча, "глупая" фраза, и  сразу  испуг,  отступление.  Она  бы
сказала об этом, если бы знала,  как  объяснить.  Но  она  не  знала.  Она
медлила. И в конце концов решила не говорить. Она продолжала: - Я  решила,
что розы прислал он, и я испугалась... Я испугалась.
   - Любимая, - сказал Люишем, - любимая! Я был жесток. Я был несправедлив
к тебе. Я понимаю. Я все понимаю. Прости меня, моя любимая, прости.
   - Я так хотела чем-нибудь тебе помочь. Ведь только эти малые деньги я и
могла заработать. И вдруг ты рассердился. Я думала, ты  больше  не  любишь
меня, потому что я не понимаю твою работу... И эта  мисс  Хейдингер...  О!
Это было ужасно.
   - Любимая, - сказал Люишем, - для меня эта мисс Хейдингер  и  мизинчика
твоего не стоит.
   - Я знаю, что мешаю тебе. Но если  ты  мне  поможешь  -  о!  -  я  буду
работать, я буду учиться.  Я  сделаю  все,  что  в  моих  силах,  лишь  бы
понимать.
   - Любимая, - шептал Люишем, - любимая!
   - Да еще она...
   - Любимая, - принялся он каяться, - я был негодяем. Я покончу  со  всем
этим. Я покончу со всем этим.
   Он привлек ее в свои объятия и поцеловал.
   - О, я знаю, я глупая, - сказала она.
   - Нет. Это я был глуп. Я был жесток, безрассуден. Весь день  сегодня...
Я думал об этом. Любимая! Мне ничего не надо, кроме тебя. Если  ты  будешь
со мной, все остальное не имеет  значения...  Просто  я  разнервничался  и
наговорил грубостей. Все это из-за работы и нашей  бедности.  Любимая,  мы
должны держаться друг друга. Весь день сегодня... Это было ужасно... -  Он
замолчал. Они сидели, тесно прижавшись друг к другу.
   - Я люблю тебя, - сказала она, обнимая его. - Я так люблю тебя!
   Он притянул ее к себе и поцеловал в шею. Она прижалась к нему. Их  губы
встретились.
   Догоравшая свеча вспыхнула ярким пламенем, задрожала и  разом  погасла.
Воздух был насыщен сладким ароматом роз.



30. УХОД

   В пятницу Люишем вернулся от Вигорса в пять - в половине  седьмого  ему
предстоял урок естествознания в Уолэм-Грин - и  застал  миссис  Чеффери  и
Этель в слезах. Он  измучился,  ему  страшно  хотелось  чаю,  но  новость,
которой пни его встретили, вынудила его позабыть о чае.
   - Он уехал, - объявила Этель.
   - Кто уехал? Что? Неужели Чеффери?
   Миссис Чеффери, зорко  следившая  за  тем,  как  воспримет  Люишем  это
известие, кивнула, вытирая слезы видавшим виды носовым платком.
   Наконец-то сообразив, что произошло, Люишем едва удержался от  громкого
проклятия. Этель протянула ему письмо.
   Минуту Люишем, не раскрывая, держал его  в  руках  и  задавал  вопросы.
Миссис Чеффери нашла письмо в  футляре  часов,  которые  заводятся  раз  в
восемь дней, когда настало время их заводить. Чеффери,  оказывается,  ушел
из дому еще в субботу вечером. Письмо  было  не  запечатано  и  адресовано
Люишему - длинное, бессвязное, полное поучений письмо, и написано оно было
до странности плохо в  сравнении  с  речами  Чеффери.  Оно  было  помечено
несколькими часами раньше, чем его последний  визит  к  Люишемам;  значит,
тогдашняя беседа была своего рода дополнением к завещанию.
   "Беспримерная глупость этого субъекта Лэгьюна гонит меня из  Англии,  -
прочел Люишем. - Я наконец-то об нее споткнулся, боюсь, на сей раз даже  в
глазах закона.  И  посему  я  уезжаю.  Удираю.  Рву  все  узы.  Мне  будет
недоставать наших долгих, освежающих бесед -  вы  вывели  меня  на  чистую
воду, поэтому с вами я мог быть откровенен. Мне жаль расстаться и с Этель,
но, слава богу, о ней есть кому заботиться! Вы, разумеется, позаботитесь о
них обеих, хотя на "обеих" вы, вероятно, никак не рассчитывали".
   Зарычав от злости,  Люишем  перелистнул  с  первой  страницы  сразу  на
третью, чувствуя, что обе женщины не спускают с него глаз, теперь особенно
внимательных. Здесь Чеффери уже перешел к практическим соображениям:
   "В нашем доме  в  Клэпхеме  остались  два-три  предмета  из  той  части
движимого  имущества,  которая   не   пострадала   от   моей   прискорбной
расточительности. Это окованный  железом  сундук,  конторка  со  сломанной
петлей и большой насос. Их, несомненно, можно  заложить,  если  только  вы
ухитритесь дотащить их до ломбарда. У вас больше силы воли, чем у меня - я
так и не собрался даже стащить эти проклятые вещи  с  лестницы.  Окованный
железом сундук принадлежал мне до женитьбы на вашей  теще,  так  что  меня
нельзя упрекнуть в полнейшем  безразличии  к  вашему  благосостоянию  и  в
нежелании чем-нибудь отблагодарить вас. Не судите меня слишком строго".
   Не дочитав страницу до конца, Люишем сердито перевернул ее.
   "Жизнь в Клэпхеме, - было писано далее, - последнее  время  стала  меня
раздражать, и, сказать  по  правде,  при  виде  вашего  молодого,  бодрого
счастья - вы ведь и сами не знаете, сражаясь с миром, как вам хорошо, -  я
вспоминал, что годы  проходят.  Дабы  быть  до  конца  искренним  в  своей
исповеди, признаюсь, что нечто большее, чем просто новая женщина, вошло  в
мою судьбу, и я чувствую, что должен еще пожить в свое удовольствие. Какая
чудесная фраза -  "пожить  в  свое  удовольствие"!  От  нее  веет  честным
презрением к условностям. Это вам не Imitatio Christi  [подражание  Христу
(лат.)]. Я жажду видеть новых людей, новые  города...  Я  знаю:  я  поздно
начинаю жить в свое удовольствие, я уже плешив, а в бороде у меня  седина;
но лучше поздно, чем никогда. Почему только  образованным  девицам  должны
принадлежать все  эти  удовольствия?  А  бороду,  между  прочим,  можно  и
покрасить...
   Вскоре - я коснусь этого лишь мимоходом - Лэгьюн узнает кое-что  такое,
что поразит его до глубины души".
   Тут Люишем стал читать более внимательно.
   "Удивляюсь этому человеку: он жадно ищет чудес, в то время  как  вокруг
него происходит самое невероятное. Что может представлять  собой  человек,
который бегает за медиумами и чудесами, тогда как к его услугам  чудо  его
собственного существования, нелогичного, бессмысленного, в высшей  степени
странного и, однако, присущего ему, как дыхание, неотторжимого, как руки и
ноги? Что он-то сам такое, чтобы заниматься чудесами? Меня  поражает,  как
это столь ощутимые спиритические явления не обратились до сих  пор  против
своих исследователей и как это Общество Исследователей Выдающихся  Иллюзий
и Галлюцинаций не направило на Лэгьюна критического ока. Взгляните хотя бы
на его дом - да этого мнимого жителя Челси ничего не стоит разоблачить.  A
priori [наперед, заранее (лат.)]  можно  утверждать,  что  существо  столь
глупое, столь бессмысленное, столь  болтливое  может  быть  только  бредом
какого-то истерического фантома. Вы верите, что такой субъект, как Лэгьюн,
существует? Признаюсь, у меня на этот счет имеются серьезные  сомнения.  К
счастью, его банкир - человек более доверчивый, чем я... Но об этом Лэгьюн
вскорости сам известит вас".
   Дальше Люишем читать не стал.
   - Наверное, писал и любовался своим  остроумием,  -  в  сердцах  сказал
Люишем, швырнув листки на стол. - А в действительности он просто  совершил
не то кражу, не то подлог - и удрал.
   Наступило молчание.
   - Что же будет с мамой? - спросила Этель.
   Люишем посмотрел на "маму" и на минутку призадумался. Затем он взглянул
на Этель.
   - Все мы связаны одной веревочкой, - сказал Люишем.
   - Я не хочу никому быть в тягость, - заявила миссис Чеффери.
   - Я думаю, Этель, ты могла бы, во всяком случае, напоить мужа  чаем,  -
сказал Люишем, вдруг садясь на стул. Он забарабанил по столу  пальцами.  -
Без четверти семь мне нужно быть в Уолэм-Грин.
   - Все мы связаны одной веревочкой, - спустя минуту снова  повторил  он,
продолжая барабанить по столу.
   Открытие  это,  что  все  они  связаны  одной  веревочкой,  самого  его
поразило. Необыкновенные у пего способности  взваливать  на  себя  заботы.
Подняв взгляд, он вдруг увидел,  что  полные  слез  глаза  миссис  Чеффери
обращены к Этель с горестным вопросом. Его  беспокойство  сразу  сменилось
жалостью.
   - Ничего, мама, - сказал он. - Я понимаю. Я вас не покину.
   - Ах! - воскликнула миссис Чеффери. - Я так и знала!
   А Этель подошла и поцеловала его.
   Ему грозили объятия с обеих сторон.
   - Лучше дайте мне выпить чаю, - сказал он.
   И пока  он  пил  чай,  он  задавал  миссис  Чеффери  вопросы,  стараясь
освоиться с новым положением вещей.
   Но даже в десять часов, когда он, усталый и разгоряченный,  возвращался
из Уолэм-Грин, ему еще не удалось до конца освоиться  с  новым  положением
вещей. Во всей этой истории было немало  неясностей  и  вопросов,  которые
весьма озадачивали его.
   Он знал, что ужин будет только  прелюдией  к  нескончаемому  "выяснению
отношений", и действительно, лечь спать ему удалось  лишь  около  двух.  К
этому времени был разработан определенный план  действий.  Миссис  Чеффери
была привязана к своему дому в Клэпхеме долгосрочной арендой, и поэтому им
предстояло перебраться туда. Первый и второй  этажи  сдавались  внаем  без
мебели, и доходы с  них  практически  покрывали  арендную  плату.  Чеффери
занимали подвальный и третий этажи. На третьем этаже  была  одна  спальня,
которую прежде сдавали жильцам второго этажа. Теперь же они с Этель  могли
занять ее. Старый туалетный стол он мог бы использовать для  работы  дома.
Этель свою машинку поставит в столовой, расположенной в подвальном  этаже.
Миссис Чеффери и Этель будут готовить и выполнять основную работу по дому,
и нужно будет как можно  скорее  освободиться  от  арендного  контракта  и
подыскать дом поменьше где-нибудь  в  пригороде,  поскольку  сдача  комнат
жильцам не сообразуется с профессиональной  гордостью  Люишема.  Если  они
сумеют это сделать и съедут с квартиры, не оставив адреса,  то  тем  самым
избавятся от переживаний, которые их ждут в  случае  возвращения  блудного
Чеффери.
   Миссис Чеффери без конца слезно восторгалась благородством Люишема,  но
это только отчасти рассеивало его  горестное  умонастроение.  И  во  время
деловых разговоров они то и дело возвращались к Чеффери: что  же  все-таки
он натворил, и куда скрылся, и не может ли, не дай бог, еще вернуться?
   Когда  наконец  миссис  Чеффери   со   слезами,   с   поцелуями   и   с
благословениями - она называла их "добрыми, милыми деточками" - удалилась,
мистер и миссис Люишем вернулись в гостиную. На  лице  миссис  Люишем  был
написан искренний восторг.
   - Ты молодец! - оказала она и в награду крепко обняла его.  -  Я  знаю,
знаю, нынче я весь вечер была в тебя влюблена. Милый! Милый! Милый...
   На  следующий  день  Люишем  был  слишком  занят,  чтобы  повидаться  с
Лэгьюном, но на третий день утром он зашел к нему и  застал  исследователя
спиритических явлений за чтением гранок "Геспера". Лэгьюн принял  молодого
человека очень приветливо, вообразив, что Люишем пришел довести  до  конца
их старый спор, -  о  женитьбе  Люишема  ему,  очевидно,  ничего  не  было
известно. Люишем сразу, без обиняков изложил цель своего прихода.
   - В последний раз он был здесь в субботу, - удивился Лэгьюн.  -  У  вас
всегда была склонность относиться к нему с  подозрением.  Для  этого  есть
основания?
   - Лучше прочтите-ка это, - подавляя мрачную усмешку, ответил  Люишем  и
подал Лэгьюну письмо Чеффери.
   Люишем иногда поглядывал, не дочитал ли еще Лэгьюн до того  места,  где
Чеффери переходит на личности, а  в  остальное  время  с  завистью  озирал
роскошный его кабинет. У того лопоухого юноши тоже, наверное, такой...
   Когда Лэгьюн дошел наконец до того  места,  где  подвергалась  сомнению
сама его персона, он только как-то странно надул щеки.
   - Боже мой! - наконец изрек он. - Мой банкир! - Он  поднял  на  Люишема
кроткий взгляд вооруженных очками глаз. - Как вы думаете, что это  значит?
- спросил он. - Может быть, он сошел с ума? Мы  ставили  опыты,  требующие
исключительного  умственного  напряжения.  Мы  с  ним  и  еще  одна  дама.
Гипнотические...
   - На вашем месте я бы проверил чековую книжку.
   Лэгьюн достал ключи, вынул из ящика чековую книжку и перелистал ее.
   - Все в порядке, - сказал он и протянул книжку Люишему.
   - Хм, - пробормотал Люишем. - Надеюсь, это... Послушайте, а вот это так
и должно быть?
   Он передал книжку Лэгьюну, держа ее раскрытой на незаполненном корешке,
чек которого был оторван. Лэгьюн растерянно провел рукой по лбу.
   - Я ничего не вижу, - ответил он.
   Люишему не приходилось слышать о постгипнотическом  воздействии,  и  он
недоверчиво уставился на Лэгьюна.
   - Ничего не видите? - переспросил он. - Что за чепуха!
   - Ничего не вижу, - повторил Лэгьюн.
   Люишем готов был еще и еще раз бессмысленно повторять свой вопрос. Но в
конце концов его осенило, и он обратился к косвенному доказательству:
   - Послушайте! А этот корешок вы видите?
   - Совершенно отчетливо, - ответил Лэгьюн.
   - Номер вы можете прочесть?
   - Пять тысяч двести семьдесят девять.
   - Правильно. А этот?
   - Пять тысяч двести восемьдесят один.
   - Правильно. А где же пять тысяч двести восемьдесят?
   Лэгьюну, видимо, стало слегка не по себе.
   - Но ведь, - сказал он, - не мог же он...  Прочтите  мне,  какая  сумма
стоит на чеке, то есть на корешке, которого я не вижу.
   - Она не проставлена, - ответил Люишем, не в силах сдержать усмешки.
   - Так, так, - сказал Лэгьюн, и испуг на его лице стал еще очевиднее.  -
Вы не возражаете, если я позову служанку подтвердить...
   Люишем не возражал,  и  в  кабинет  вошла  та  самая  девушка,  которая
когда-то отворила ему дверь,  когда  он  пришел  на  спиритический  сеанс.
Подтвердив, что чек действительно вырван,  она  направилась  к  выходу.  У
двери она остановилась, и за спиной  у  Лэгьюна  ее  глаза  встретились  с
глазами Люишема. Она приподняла брови,  поджала  губы  и  многозначительно
взглянула на Лэгьюна.
   - Боюсь, - сказал Лэгьюн, - со мной поступили крайне бесчестно.  Мистер
Чеффери - человек, бесспорно, способный, но боюсь,  очень  боюсь,  что  он
злоупотребил условиями опыта. Все это... его  оскорбления...  меня  весьма
задевает.
   Он замолчал. Люишем встал.
   - Не смогли бы вы еще  раз  навестить  меня?  -  с  кроткой  учтивостью
спросил Лэгьюн.
   Люишем с удивлением убедился, что ему жаль Лэгьюна.
   - Это был человек незаурядных способностей, - продолжал Лэгьюн. - Я так
привык полагаться на него... В последнее время у меня  в  банке  собралась
довольно крупная сумма денег. Но как он узнал об  этом,  ума  не  приложу.
Иначе, как его необыкновенными способностями, это объяснить нельзя.
   Придя к Лэгьюну в следующий раз, Люишем узнал от него  подробности,  и,
между прочим, оказалось, что "дама" тоже исчезла.
   - Вот это хорошо, - эгоистически заметил он. - По крайней мере, нам  не
угрожает его возвращение.
   Он попробовал представить себе эту "даму" и тут  более  отчетливо,  чем
прежде, понял, как скуден его опыт и бедно воображение. И эти люди, уже  с
седыми  волосами,  с  подмоченной  репутацией,  тоже  испытывают  какие-то
чувства! Даже страсти... Он вернулся к фактам. Чеффери получил от Лэгьюна,
находившегося в гипнотическом состоянии, "автограф" на пустом бланке чека.
   - Признаться, - объяснил Лэгьюн, - я не уверен даже, подсудное  ли  это
дело. В законах ничего не говорится о гипнозе, а ведь  чек-то  подписал  я
сам.
   Несмотря  на  потери,  маленький  человек  был  почти   доволен   одной
любопытной, по его мнению, деталью.
   -  Можете  назвать  это  совпадением,  -  сказал   он,   -   счастливой
случайностью, но я предпочитаю искать Другое объяснение. Подумайте только.
Общая сумма на моем счете известна только моему банкиру да мне. От меня он
выведать ее не мог,  ибо  я  сам  ее  не  помню:  я  уже  давным-давно  не
заглядывал в свою сберегательную книжку. Он же снял со счета  одним  чеком
все деньги, оставив каких-нибудь семнадцать шиллингов шесть пенсов. А ведь
там было больше пятисот фунтов.
   И с прежним торжеством заключил:
   - Видите, не совпало всего на семнадцать шиллингов шесть пенсов. Как вы
это объясните, а? Ну-ка, дайте  мне  материалистическое  истолкование.  Не
можете? Я тоже не могу.
   - Я, наверное, смогу, - сказал Люишем.
   - Какое же?
   Люишем кивнул на конторку Лэгьюна.
   - Не думаете ли вы, - ему стало смешно,  но  он  сдержался,  -  что  он
подобрал ключ?
   По дороге домой в Клэпхем Люишем все время со смехом  вспоминал,  какое
Лэгьюн сделал при этом лицо. Но потом это перестало казаться ему забавным.
Ему вдруг припомнилось, что Чеффери - его тесть, а миссис Чеффери -  теща,
и что они вместе с Этель  составляют  его  семью,  его  род,  и  что  этот
мрачный, неуклюжий дом на склоне холма в Клэпхеме дол